1968–1973
ВСТУПЛЕНИЕ
Века рождаются великими,
Стареют по особому.
Век начинается религией,
Кончается – фасонами,
Век начинается фронтонами,
Кончается камеями,
Век начинается титанами,
Кончается – пигмеями.
Три поэмы – начала трёх веков.
Первая поэма – Менуэт – Камаринская. Вторая поэма – Мазурка-полонез. Третья поэма – Танго и всё что угодно: от блатных песенок до бодрых маршей. После каждой поэмы – антракт. В антракте казнят оркестрантов, а зачастую и актёров. В роли палачей – фигляры.
Анхен, чарку водки!
Мингерр Петер
Отвлекитесь,
предоставьте действовать судьбе!
Музыкальный ящик сотрясает менуэтом
Стекла в двухэтажной
Монсовой избе
Всё перемешалось,
Дымное, синее.
С трезвых глаз не разобраться –
Плюй, не плюй –
То ли тут Голландия, то ли Россия?
Нет! –
слобода Кукуй!!
Царь сидит на лавке, расставив колени, Огурцом хрумтит:
Была – не была –
Утром marsch zum Teufel 1 стрелецкие тени!
Пусть хоть надорвутся
коло-ко-ла:
Бердыши косые –
Не нужны,
Сменят вас России
Верные сыны!
До России далеко, а Русь уже ушла…
Дай водицы, Анхен,
Одолела икота…
Рот перекрестил –
Ни кивота, ни иконы.
И обвел глазищами четыре угла…
Царь то пьет, то пляшет
То глядит в окно.
Липы там поскрипывают,
Ветер, дождь.
За окном – ничего. За окном – темно.
Русь во тьму уходит,
А Россию – подождёшь…
* * *
До Кукуй слободы ветер с города
Дуй, подуй, ветви вздыбь, словно бороды!
Староверская Русь из ночи глядит,
Подпалим Петру ус, да и че-ля-ди…
Сам-то! Срам-то! Почитай, что тридцать лет,
А ведь пляшет обезьянский менувет!
Ишь, кургузые бояре с Кукуя,
Не по вкусу вам Кама-аринская!
Не хотим, чтоб православных сыновей
Усылали аж за тридевять морей,
Чтоб под немцами, под голландцами
Русь потоптана была срамными танцами,
Чтоб в храмах, вместо Господа Христа –
Беломраморные черти без хвоста!
До чего же, Русь, на нехристей ты зла –
Аж холопа да с боярином свела!
Сводит месть соболью шубу с кистенём –
Ну-ка, вместе Аввакума помянём!
* * *
В Новодевичьем
Пахнет ладаном.
Все монашенки –
Под лампадами:
Где ни кинь – всюду клин!
Хочь зады крести!
Всё одно жить Руси при Антихристе!
Эх, стрельцы-молодцы, княжьи выкормцы,
Проворонили Петра ваших пик концы!
Палкой стукнул, басом цыкнул царь-отец –
И Хованскому, и Цыклеру конец!
Вон и плотнички пилы несут,
Пилы несут,
Канты поют:
«Твоя воля, Плотник!
Достало бы сил –
Глаголи сколотим
Для старой Руси!
И дождём и потом
Зарёван апрель,
Работает споро
Царёва артель!»
Чтоб не скиты по Руси голосили,
А паруса, паруса по России!
«Будет Русь болтаться
В пеньковой петле,
Россия – рождаться
На чёрной заре,
Разинутый ветер
Так дивно кричит…
Рожденье от смерти
Поди, отличи!»
* * *
Вражий
Ветер
Воет менуэтом,
Выстояла на молитве Софья до утра,
А под монастырской стеною
Где-то
Ухают тяжелые удары топора…
Славно поработали!
Теперь налей!
Далеко от виселиц
До кораблей?
Боярская, татарская, посконная Москва!
Бороды холёные вымочит Нева!
Бой часов –
Звуки менуэта,
Медный звон:
«Была – не была…»
Царь сидит в токарне,
чистит пистолеты.
Пушек бы теперь – да меди нету…
Полночь бьёт:
«Была – не была –
Перельём на пушки колокола!»
Летний Сад,
Всплески менуэта,
Липы собрались на ассамблею до утра,
А из-за Невы
День и ночь – всё лето
Ухают тяжёлые удары топора,
И уводят в Крепость, продолжением аллей,
Стройные
как виселицы,
Мачты кораблей…
Или последний бал моего прадеда
В зале мазурка хлещет с балконов,
Зарево золота в белых колоннах.
Чётки античные профили женщин,
Черными птицами кажутся свечи.
Мечутся рыжим пламенем баки –
Мчится в мазурке поручик Бетаки.
Белая роза на доломане.
Музыка кружит, музыка манит –
Прочь до рассвета учёные споры,
Росчерком свет в золочёные шпоры.
Шпора сотрётся
В свете сусальном,
Звон обернётся
Звоном кандальным,
Белая роза дворцового бала
В белой метели окажется алой,
В легкость мазурки
Лязгом железа
Врежется медленный гром полонеза:
В бой
Вы пойдёте за царя.
Который раз, который раз
Тяжеловесные мелодии твердят, что в бой
Вы пойдёте за царя…
Всплески мазурки тонут в железном.
Пляска снежинок – в отблесках лезвий.
По ветру яркие ментики мечутся:
Иль вы презрели Царя и Отечество?
В блеске последнем слепнет заря –
Будет Отечество и без царя!
Чёрта ль – на площадь? Если угодно,
Можно и проще…
Неблагородно!
Татем безвестным в Лету не канем !
Сабля скользит по граниту Гром-Камня,
Конь глазом косит – не было б хуже…
Саблю, как косу точит Бестужев.
Блики на облике облака близкого –
Был он Бестужевым, будет – Марлинским…
Всплески мазурки, вьюжной мазурки –
Пули снежинок в чёрные бурки.
Скинь-ка перчатки, рыжий поручик:
Эта мазурка – без лайковых ручек!
Ядер горячих по льду шипенье.
Скоро ль откликнется Польша Шопена?
Гром:
По Сенатской пушки бьют.
И лёд трещит полурасколотый,
Как будто полонез ползёт через Неву…
Через Неву бы!
Солнце над Горным.
Взблеск ли клинков, или выкрики горна?
Лебедь декабрьский, горнист очумелый!
Снег ли?
Кровь ли?
Красный да белый…
Белые стены, красные лица,
Хлещет мазурка снежной столицей!
Цепи наручников на доломанах.
Что же, поручики нас доломало?
Лавры ль Марата?
Пыл патриота?
Или святая болезнь Дон Кихота?
Мельницей
вертятся ветры российские,
Петли пеньковые, тракты сибирские,
В ритмах мазурки гремят колокольчики:
Кончено, кончено, кончено, кончено…
Трупы завернуты в чёрные бурки.
Мельница вертится в ритмах мазурки!
Снег? Перемелется! Век? Переменится!
Крутит Россию кровавая мельница!
Горские пули? Кавказские кручи?
Значит в рубашке родился, поручик…
Ещё война за Ригой где-то и на Марне,
Гниёт она иодоформом в жёлтой марле,
А Петроград в каком-то трансе предкошмарном
Так беззаботно в танго погружён.
Мир чёрно-белый, словно клавиши рояля,
Заиндевелые решётки на Канале,
И хлопья снежные, спускаясь по спирали,
Уже заводят вьюжный граммофон.
На этих днях шестнадцать лет подростку веку,
Ему не хочется быть рифмой к человеку,
И стылый ветер на заснеженную реку
С железных крыш сметает лживый сон.
Дворец на Мойке. Электрические свечи.
И перья страуса склоняются на плечи,
И полумаски под причёсками лепечут
О том, что сам Распутин приглашён.
Сникает шорох лакированных ботинок,
Бледнеет бархат и смолкает «аргентина» –
Из рамы двери, как взбесившаяся картина,
Толкнув лакея, вваливается он.
Колдун, пророк – и бородища рыжей лавой.
По волнам танго
он недолго взглядом плавал,
Медвежьи глазки – зырк налево и направо,
И каждый в зале к месту пригвождён.
В холодной паузе застыли эполеты,
Не колыхнутся ни боа, ни блики света,
И оркестранты – как трефовые валеты
В кривом и белом зеркале колонн.
И вдруг он вышел,
Но кто-то слышал,
Как заперевшись от гостей,
По блюдам шарит он –
Цыплёнок жареный
Уже обглодан до костей…
А зал – как мир, его смычки опять в ударе,
Танцует сам подросток-век со смертью в паре,
Сквозь вуалетку в этом медленном угаре
Пустых глазниц ещё не видит он.
Под ветром тени фонарей танцуют боком,
В декабрьском воздухе, ночном и одиноком,
Смерть на плечо ему роняет снежный локон,
Февральским вьюгам путь освобождён.
Под звон, катящийся вдоль Крюкова канала
Гудит Коломна и залив мерцает ало,
И вот по набережной Время побежало:
Убитый век убийцей наречён.
И сам себя под стон валторны и виолы
Несёт топить, в мешок засунув трупом голым,
Пока к заутрене у синего Николы
Бьёт танго колоколом – голос похорон!
Белой черёмухой
Кажутся липы,
Белый мороз дерёт
Ветви до скрипа,
Наносят ветры снег
С дальних окраин…
В одном лице сей век
Авель и Каин:
«Смело мы в бой пойдем…
«Вихри… над нами…»
Век – он в лице одном
Феникс и пламя.
А феникс жареный,
А феникс пареный
В костре заката опалён…
Аль водки мало?
Даешь подвалы!
И грабь награбленное, мать твою в закон!
Распутин – всё,
Распутин – все,
Распутин – всюду,
Он в тех же самых бойких ритмах бьет посуду,
И чёрный маузер, готовый к самосуду,
Висит на поясе, как дремлющий дракон!
Но не поверив, что История ослепла,
Цыплёнок-Феникс возрождается из пепла,
И, крылья складывая,
снова – камнем в пекло
Под хриплый смех столпившихся ворон.
*********************************
Квадраты чёрные в кварталах ночи белой.
Углы вылизывал закат осатанелый,
И глыбой алой на Исакии горел он –
В петлице чьей-то вянущий пион.
В скрипичных воплях
ленинградского трамвая,
На каждом такте равномерно замирая,
Танцуют тучи, отсвет пламени стирая,
Но не задев недвижных серых крон.
Внизу скелет гранитный выпятил недобро
Мосты, как чёрные недышащие рёбра,
И танго мертвое скользит как будто кобра,
Змеиным ритмом век заворожен.
Над красной жестью крыш, неслышными шагами
Крадётся танго равномерными кругами,
Влипая в паузы бескостными ногами
Над полутрупом вымирающих времён.
В ту полночь волчью
Век вышел молча,
Чтоб навсегда уйти с земли –
Его поймали,
Арестовали
И на Литейный повели.
Пока не помер
Двадцатый номер
Ему таскать по лагерям,
Пока не ожил,
Всё будет то же
И там и тут, и тут и там…
От Воркуты до Колымы проходит путь он,
И конвоирует его опять Распутин,
Да танго старое, знакомое до жути –
Опять заел на вахте патефон!
И над землёй, как сумасшедшая шарманка,
Неотвратимое, как гусеницы танка,
От самой Праги до Камчатки воет танго
И машет ворон крыльями погон
Над мертвым фениксом, за проволокой крепкой
Где рубят лес, и где стволы идут на щепки…
А на плакатах, улыбаясь из-под кепки
Глядит Распутин в зареве знамён.
(1970)
Послушай, а может быть это зря?
Что?
Неожиданно брошенный город,
брошенные дела, по совести говоря…
Молчи! Там светились в ночи озёра,
озёра, похожие на моря!
Скажи – ты жаждал полумрака кают,
от всего и от всех закрыться мечтал…?
Да нет, до отплытья за пять минут
я и сам ничего не знал…
Но… послушай, когда ты взбежал по трапу,
она была рядом с тобой?
Да…
Наверно она стояла у борта,
и волосы свешивались над водой…
Очень тёмной была вода…
А там на озёрах русалки поют?
Поют…
Но были так плотно задёрнуты занавески
в квадратных окнах кают,
что мы не слышали, как русалки поют
на островках, меж лобастых круч…
А, правда – люди там и боятся, и ждут,
что вспыхнет Зелёный Луч?
Да…
Луч был тонкий?
Зеленый и тонкий – цвета просвеченного листа…
А ветер?
Что – ветер!
Он валялся в забытых шезлонгах
когда палуба была предрассветно пуста,
когда над самым флагом кормовым
сносило узкий дым,
и плащ срывало у неё с плеча…
Но перед рассветом так холодно на палубе!
А рассвет – как поворот ключа!
Но когда вы разговаривали там, на палубе…
Тот, кто говорит – не увидит Луча!
Но зачем тебе этот Зелёный Луч?
Не знаю…
Лучше не мучь
меня вопросами…
Говорят,
что это – Меч, а не Луч.
Его называют Мечом Голода…
Ну, нет – он зовется иначе.
Но его называют Мечом Голода…
Нет, это – Луч Удачи:
Моряки говорят, что всё нипочём
кораблю, который пройдёт под Зелёным Лучом!
А поморы твердят, что не будет улова
тем, кто прошёл под Зелёным Лучом,
что карбасы пустыми вернутся, и снова
уйдут…
Да о чём ты?..
О чём?
Ах, да – его действительно называют мечом:
Мечом Голода, и чем зеленей, тем злей…
Но зелёное не сулит голода!
А если по ней???
По ее глазам, по её плечам.
А впрочем, не верю никаким лучам:
Я видел сосны и валуны
едва ли выше волны,
я видел воду! И где-то за ней –
плоский, как блин, один
островок деревянных церквей…
Ты в них входил?
Входил.
С ней?
. . . . . .!!!
Мудро пусты,
Лесисто пусты
Северные скиты,
Узкий, как лезвие, свет из окон
И никаких икон,
И никаких алтарей внутри,
И никаких колец.
И в щели – звёзды, как фонари,
И совсем не зелёный лес ночью…
Ну а Зелёный Луч?
Неважно, лучше не мучь…
Так его называют Мечом Голода?
Нет, нет – совсем иначе…
Но его называют Мечом Голода!
Нет, это – Луч Удачи!
Так правы моряки?
Не знаю… молчи.
Или правы поморы?
Не знаю… молчи!
Только мне никогда не найти ключи
от всего, что было в озёрной ночи,
от рассвета, от этих округлых рук,
от горизонта, замкнувшего круг,
от пенья русалок, от тесных кают,
от ветров, что в борах над скитами поют,
и оттого, что удача всегда
почти то же самое, что беда…
И ещё – никогда не найти мне ключей
К тем, кто не видит Зелёных Лучей.
Ну, а поморы и моряки
Равно от истины далеки…
(1963, два отрывка)
«И нет ничего нового под солнцем…»
Экклезиаст
Павлу Антокольскому
За Москва-рекою зарева
Вдалеке.
Скачут люди государевы
Налегке, налегке,
Только филин где-то ухает,
Конь храпит, конь храпит,
Только глина тяжко плюхает
От копыт, от копыт.
Пляшут тени в свете месяца
На Руси,
А за заборами-то крестятся;
«Пронеси, пронеси!»
Ох и страшен вид их праздничный
В час ночной!
Ну, авось на этот раз еще
Не за мной, не за мной!
На запор ворота добрые
От греха –
Ну а вдруг, как пустят огнивом
Петуха, петуха?!
Их начальник смотрит радостно
На разбой, на пожар.
А ведь он, опричник Вяземский,
Из бояр!
Верно, все именье начисто
Прогулял, прокутил,
Что в опричное палачество
Поступил!
Над попоною богатою
У седла –
Песья голова косматая
И метла, и метла:
Чтоб измену чуял скверную
Аки пес,
Чтоб царю Ивану верную
Службу нес.
Справедливо ли, облыжно ли –
Всех мети, грех – не грех!
А какой злодей из книжников –
Паче всех, паче всех!
Хоть боярин, не боярин ты –
Виноват? Виноват!
Православный ли, татарин ты –
Всем подряд, всем подряд
И хоромы будут дадены
И земля, и земля:
Два столба, что с перекладиной
Да петля.
Над долиной, над долиной,
Над зелеными раздольями полей,
Блещут белые оконницы и ангелы на звоннице,
На звоннице моей.
Если ива долу клонится, за тучей ветер гонится
И буря собирается –
Эгей!
Стерегут границы русские в стене бойницы узкие,
А я
Бьюсь и вою над стеною, над лесною стороною,
И слышна аж над Литвою
Медь моя!
Я немало повидал с высокой звонницы людей,
И врагов
И друзей,
Столько лет мне смены нет,
Я все служу и сторожу
Эй,
Бей!
То над берегом горбатым, тяжким ухая набатом,
Собираю я народ со всех сторон,
То –
В гул гулянки, в день престольный
Я вливаю колокольный
Мой малиновый, глубокий звон,
А бывает – над землею
Небывалым воем вою –
Не набатом распроклятым,
Не весельем, не хвалою
Вою –
Призываю не с Литвою
К бою –
Я звучу колоколами над холодными телами
Всех казненных, убиенных, что на плахе под стеною –
Ною,
Я звеню и кандалами над медвежьими углами,
И бубенчиками троек над Москвою –
Вою!
И пускай говорят, что без веревки звонаря
Языком своим качать не в праве я –
Я ведь колокол такой –
Звонари за упокой,
А я – во здравие!
Я – во здравие Руси;
Нет святых и в небеси.
Выноси!
1963
Дополнение к поэме «Опричнина»
Написано тридцать три года спустя.
Ах, как пляшут опричники –
гнутся доски палат,
Как сверкают наплечники –
ээх, была, – не была!
Чертовщинка горит в глазах –
да хоть об стену лбом!
То коленцами с выбросом,
то в присядку столбом.
Гол Басманов – весь розовый, от лодыжек до щек –
И юлой два Морозовых, и вприсядку Хрущов,
Не нуждается в роздыхе взлет раскинутых рук,
Черным штопором в воздухе – и каблук об каблук!
Ах, как пляшете, соколы, в ночь Святого Поста!
Аж с кивота высокого уронили Христа,
В пятерни звонко хлопая, взвив ладонь от плеча, –
И хватает за жопы их грозный царь, хохоча.
Как струна перевитая, прозвенела не в лад!
Как дрожит Грановитая языками лампад!
Ах, как пляшут опричники! Кто б сумел еще так?
Царь Иван, дернув плечиком, лупит посохом в такт,
Пляшут плахи над плахами, как на речке паром!
По-татарски ли нà коле, или так, топором?
Не смолой плахи плакали, – полютей завели!
Там – сестру ухайдакали, тут – детей замели…
Разбегайся, оплошные! Пущей радости для,
Кирпичами по площади пляшут башни Кремля!
Вся Москва скачет белкою – все отбилось от рук!
Пляшет печь под Емелькою, и под Стенькою – струг…
По рассвету расстелена муть зубцов и крылец,
Не в телеге расстрелян ли со свечою стрелец?
В пляс, веревки веселые, чтоб рубахи белей…
На перчатки лосевые – табачок ассамблей!
Ах, как пляшут опричники, позакинув чины,
Свечи в люстрах коричневы, казакины черны…
Хоть коленом под зад отца, хоть поленом купца,
Лишь бы в красное вляпаться, И – валяй до конца!
Вот и пляшут опричники – за полтысячи лет!
И дрожа белым плечиком, с ними пляшет скелет!
Тот скелет – на веревочках: балаган-то знаком,
Кто ж неведомый дергает
нитки под потолком?
Ах, как пляшут победные, ах как пляшет страна,
Под чью дудку – неведомо, но – на все времена!
Ах, как пляшут несчастные, кто оплатит их счет?
Те же: белые, красные… И – какие еще?
Не купцы, не художники, так – герои толпы,
То пьяны, как безбожники, то трезвы… как попы,
Матрещинники, прасолы…
Солидарности для
На орбите приплясывать начинает земля.
Ну и пляшет проклятая – иль Сатурн на круги,
Перепутав все даты, встал с неверной ноги?
Ну и пляшет проклятая – лопни все фонари! –
С перепутанной датою пляшут календари,
И архангел, печальное в тучу спрятав лицо,
Век скрутил в безначальное временное кольцо…
1997
Три главы из поэмы
(1973-1974)
Скрипела степь немазанною тучей,
Свистела плеть,
И в мёртвом лунном холоде над кручей
Блестела медь…
И Китеж, может быть один на свете,
Почуя Ад,
Сквозь гул копыт и сквозь восточный
Гудел в набат.
Летел сигнал о срочном погруженье
Со всех антенн,
Но сонный мир остался без движенья;
Без перемен.
До волдырей веревкой колокольной
Я руки стер,
Но мир еще молчал самодовольно, –
А срок истёк.
И словно рубки, рубленые башни,
Помедлив миг,
В сомкнувшейся воде сверкнули етрашгно
Под чей-то крик,
И ночь над Светлояром раскололась,
И лёс притих,
Но эхом от луны катился голос
Подводных позывных,
И падало тяжелой тучи тело
На сонный мир,
Как на скелеты звонниц опустелых
Вороний клир…
В воду глядятся
Сто городов.
Экую силу
Стен возвели:
Белый Кириллов,
Спас на Нерли,
Псковского Крома
Башни в воде…
Китеж – бездомный,
Китеж везде!
Сколько в России
Светлых озёр,
Столько раз Китеж
В воду ушёл.
Град потаённый
В волнах, а над
Плесом –
белёный
Выторчал ад:
Над Соловками
Свищет пурга,
Стрелами в камень
Хлещет шуга.
Сколько в России
Есть берегов,
Столько взрастили
Там соловков…
Китеж пропавший,
Голос печальный,
Белые башни
Словно платками
В зыби под ветром –
Взмахом прощальным…
А над водою – рыжее пламя!
Флагом позорным
Пламя взовьётся –
Колокол бьётся
В толще озёрной!
Град погруженный
Пламя не тронет:
В пламени стонет
Град отражённый.
Справа и слева
Пахнет пожаром
Алое небо
Над Светлояром.
Острые брызги
Как стрелы в камень,
Алое небо
Над Соловками.
Н. Н. Рутченко
В граде Китеже, в граде Китеже,
На безлистом, илистом дне…
Погодите же, погодите же –
Слышен колокол в тишине!
В граде Китеже, в граде Китеже,
Где намокла дневная мгла,
Не разбить вам, не заглушить уже,
Не достать вам колокола!
И когда забудет о розовом
И нахмурится верх лесной,
Над изломанной гладью озера
Станет ветрено под луной,
И стеклянные волны призмами
Вновь подставят бока лучам,
Мы – не призраки, но как призраки
Подымаемся по ночам.
За сараем, в собачьем лае
(Мол, хозяин, возьми с собой!)
Мы опять вороных седлаем,
И опять в безнадёжный бой.
Крепко взнуздываем надежду
И накидываем плащи,
И выходим на берег между
Двух осин – и ищи-свищи!
Ну а в Китеже, ну а в Китеже
ночью молятся и о нас:
Разбудите же, разбудите же
хоть кого-то на этот раз!
И когда поезда гремящие
Обогнав нас, трясут мосты,
Разгляди, что мы – настоящие,
Что совсем такие, как ты!
Тонет звездный свет в гриве лошади,
Старый дуб в ночи крутит ус…
Дай мне, Господи,
Крошку прошлого –
Я пойму теперь его вкус!
К дому дом, ощерившись, лепится
Словно вздрагивает во сне,
Перепуганные троллейбусы
Прижимают уши к спине,
По асфальту (пусть окна спящие
Не расслышат копытный гром!)
Мы проносимся, настоящие,
И скрываемся за углом.
Отряхните же, отряхните же
Наважденье хоть в этот раз!
Мы – из Китежа,
мы – из Китежа,
Мы сегодня разбудим вас!
Заблудиться в пятиэтажии,
До утра не найти свой дом,
Где всеобщею распродажею
Вам грозят за каждым углом,
Где на улицах и вокзалах –
В кумаче ордынская вонь,
Где в церквах гаражи, пожалуй
Потому, что не в моде конь…
Вы не младше нас, и не старше нас –
Так не плюйте в нашу тоску –
Не умели мы – под татарщиной,
Не хотели в аркан башку!
Души съедены, сосны спилены,
Вместо птичьего – свист хлыстов…
Потому-то и затопили мы
Всё – от папертей до крестов!
Затонули мы вместе с Китежем,
И поэтому – вас живей!
Отворите же,
отворите же –
Вот мы спешились у дверей!
В ваших комнатах,
в ваших комнатах,
Там, где страх – как столетье стар,
Мы напомним вам,
мы напомним вам
Всё, чем жили вы до татар,
И о Китеже, и о Китеже,
ибо мгла его не смогла …
Ну, проснитесь же,
ну, очнитесь же,
И услышьте колокола.
Век девятнадцатый, железный…
Блок
Век восемнадцатый, веселый
Когда под звуки карманьолы
Шатались разные престолы
И даже тюрьмы – например
Сломали некую Бастилию –
Не соответствовала стилю –
И Папу Римского честили,
Чему способствовал Вольтер.
При том еще французы пели
Весьма веселые ноэли,
Под кои головы летели,
И в том числе – ол-ля-ля-ля! –
С зеленщика, с графини, с мэра,
С Андре Шенье и Робеспьера,
Но прежде – в качестве примера –
С Луи Бурбона, короля.
Ноэль рождественская эта
В честь господина Фальконета!
(В старинных ритмах менуэта
Трудней промолвить "Фальконэ")
Сия семья во время оно
Звалась на Корсике Фальконе
И посещала не салоны,
А просто пастбища, зане –
Путь корсиканца предрешенный:
Или пасти овец по склонам,
Или идти в Наполеоны –
Равно под сению олив
Нет мира, как сказал Де Сантис:
Хоть уходите, хоть останьтесь,
Но всё одно, Вы – корсиканец…
Но мой, с чего-то, был счастлив:
Он стал художником, и вроде
Известен стал о том же годе
И на фарфоровом заводе,
Как ни ругался друг Дидро,
Этьен трудился криво-косо,
Лепя такое, что философ
Стал от интимности вопросов
Как нимфы пуганой бедро.
Посол и физик Д. Голицын
Звал Фальконета к нам е столицу
Чтобы порадовать Царицу,
«Уделав памятник Пeтpy»
Под управлением Бецкого
Се – сын побочный ТРУбецного
И был любой ценой готов он
Вернуть утраченную «ТРУ» 2
– Тон, сударь, Ваш невыносимо резкий!!
И с кем? Со мной!
И вышел вон Иван Иваныч Бецкий,
Из мастерской.
Шёл через площадь до своей кареты
Как через зал
В туман, и по частям в тумане этом
Он исчезал:
Сначала скрылись черные ботфорты,
И рукава
Потом и воротник куда-то к чёрту,
И голова
Лишь в петербургском утреннем тумане
Парик парил,
Парик, дрожавший от негодованья,
Вспылив, пылил…
Кого-кого – Этьена париками
Не удивишь:
Когда-то он своими же руками
На весь Париж
Вытачивал дубовые болваны
Для париков,
Белесых, как вечерние туманы
У берегов.
И облачко над Лувром застывало…
Был весь Париж
От башен Нотр-Дам – и до подвалов
Один парик!
Один, большой как шкура у барана,,
Весь из комков…
Да, Фальконе вытачивал болваны
Для париков,
,Для их сиятельств, – бывших деревенщин.
Господь спаси:
Ведь их в прекрасной Франции – не меньше
чем на Руси.
Так знай осьмнадцатого века мудрость;
Что тот велик,
На ком под килограммом белой пудры
Большой парик
На ком, похож на белый ком тумана,
Парик на ком,
Но мастер знает стоимость болвана
Под париком!
Что б там не врали, но трое,
Трое творили Петра:
Трое, умом и рукою:
Скульптор, мужик и пират:
Знавший житейские бури,
Ну а морские – стократ,
Мартин Ласкари-Карбури,
Грек и царицын пират.
Эх, средиземные драки –
В шрамах белесых лицо.
Он с капитаном Бетаки
Грабил турецких купцов.
Чудом избегнувши плена
Дьяволы флотской войны,
Оба бездомных кузена
Вышли в большие чины!
Поколдовав над досками
Гору в столицу припёр
Мартин Карбури-Ласхари,
Хитрый царицын сапер!
Все рассчитал без ошибки:
Видя столицу в грязи,
Некий устроил подшипник
Гору взвали и вези!
Шарики рельсами катят –
–Взяли, тудыть твою мать!»
Что тут сказать о пирате?
Шариков не занимать:
И нелегко, да удобно.
Сотня саженей – не даль…
«Се- дерзновенью подобно»
Так утверждала медаль.
У господина Фальконета
Талантов тьма, а денег нету,
Но вы поверьте, что поэту
Не только этим близок он,
А так же тем, что (о, нахальство!)
Не уважал столпов начальства,
Уж слишком те е…. закон….
Поскольку власть им застит глазки,
То в результате неувязки,
Как две змеи в индийской сказке
Друг друга кушают с хвоста,
Кольцо становится все туже,
Мир очучается снаружи,
Зане в кольце всё хуже, уже…
И в результате – пустота…
Но от тебя, ваятель бедный,
Остался все же Всадник Медный,
Поскольку Севра кобальт бледный
Особой славы не принес…
Посуду лупят в равной мере
При «Кирпиче» и Робеспьере..
Но о фарфоровой карьере –
Уже совсем другой вопрос…
(песня работных людей)
…а в ненастные дни…
Пушкин
Славен град на Неве!
Берегись, кто не ве…
В Бога:
Петер – камень еси,
А камней на Руси
Много!
Ну и слава Петру,
Поработаем ру-
ками,
Чтоб стоял под Петром
Петер-доннер – се Гром-
Камень!
Он хоть бил почем зря
То работа царя,
Все же!
В свой, бывало, черед,
Лупцевал и господ
Тоже!
Говорят, мол, мужик:
Подставлять он привык
Выю!
Хочь хитер инженер,
Нам такое не впер-
вые,
Чтоб руками людей
Двигать без лошадей
Горы!
За морями твердят,
Что Россия есть ад?
Вздоры!
Ишь, в ребро тебе бес:
Говорят,что мы без-
Штанны!
Штаны купим себе –
Налегай на кабе-
станы!
Не вечен петербургский плен:
Среди забытых севрских стен
Сидит почти слепой Этьен
И лепит Галатею.
Опять фарфоровый завод,
Каштан осенний в окна бьет,
А слепнущий старик поет,
И лепит Галатею.
В России памятник открыт,
Гордеев хвост змее творит!
А Фальконе себе сидит
И лепит Галатею.
Под голубым холмом Сен-Клу
Пигмалион в своем углу
Сидит, чужой добру и злу,
И лепит Галатею.
Посуды звон, посуды звон –
Ни Петергоф, ни Трианон:
Кто никуда не приглашен,
Тот лепит Галатею.
Двадцатый век. Еще бездомней…
Блок
Век восемнадцатый, блестящий!
Какой масштаб! Какой разгул!
Он начался, как настоящий,
Но до конца не дотянул,
Хотя и был отменно громок,
Но средь потёмкинских потемок
Решил, что просто от людей
Отделаться и отделиться…
Хоть понял, что его столицу
Не отделить от их идей!
Век восемнадцатый, фольговый,
Екатерининский каприз,
Слегка дидровый, пугачёвый,
А так же пудренных маркиз..
Кому какой аспект годится,
Тому тот век таким и снится,
И нет критериев – зане
Нужна едва ли для народа
Вельми торжественная ода:
Чирикай, сидючи…
(в кустах!)
Хоть к вольтерьянским разговорам
И Питер склонен и Париж,
Не зря картезианским вздорам
Российский показали шиш!
К тому ж – фривольны и упрямы,
Задравши юбки, мчались дамы
Вослед Великого Петра:
Две Анны, две Екатерины,
Елисаветъ (одна с nолтиной!)
Матриархатный век! Ур-ра!
А Петр? Ему коня подводит
Не кто-нибудь, а Фальконе!
Но и Петра захороводит
Сей дамский век в мужской стране!
И вот верхом герой Полтавы
Бежит от дамския облавы,
И гордый конь, задравши хвост,
Из восемнадцатого века
Стремглав уносит человека…
Куда? Да хоть на чёртов мост!
Но время со своей косою
Изрядно память подравняв,
Изобразит сей век мечтою,
В нем самой сути не поняв:
Что Петр не во время родился,
Что век никак не пригодился,
Был мелок для его затей –
Не зря ж имел родного брата
Под круглым номером – двадцатый:
Тот – дамский век, сей – век блядей!
Петербург 1972 – Париж 1982
(Отрывки из не написанной поэмы, или дневника…)
1.
Я не стремлюсь архаиком прослыть,
Мешок октав рассыпав на бумагу.
Двух зайцев сразу я хочу убить,
Затёртый ямб надев на модернягу,
Как гемму на капроновую нить,
Как фрак на бородатого стилягу,
Пускай себе звучат хоть Глюк, хоть Лист,
А он под менуэт танцует твист.
2.
Мне вовсе не охота быть построже,
Не потому, что я ужасно смел,
Не потому. что лезу вон из кожи,
Чтоб доказать, что «вальс не устарел» 4.
Нет, просто я не гримирую рожу
Под Маяковского, как наш пострел:
Заёмным басом не хочу реветь я
Эпистолы в тридцатое столетье 5.
3.
Итак – в античной амфоре коктейль!
Пародия? Пустое подражанье?
Бодяга: в огороде содержанье,
А форма в Киеве? Какая цель
Такого эпатажа? Раздуванье
Портфелей всех редакций? Но портфель
Беды пожалуй только половина:
В редакции имеется корзина!
4.
Да здравствует искусственный отбор –
Кого в корзину, а кого и в номер!
Раз я стишки редактору припёр,
Он силился понять их, да и помер.
Не плакал я, но плакал договор…
Без антимоний и без антиномий
Возьмусь, чтоб ничего не потерять,
Не книги, а заявки сочинять!
5.
Когда ж заявка станет строчкой плана,
Где сказано о чём и как пишу,
Возьму бумагу, и не встав с дивана
На кошку «Беломором» подышу,
Отправлюсь в «даль свободного романа»,
Но сухарей заране насушу:
Простите мне предосторожность эту:
Ведь чем роман свободней, тем поэту…
6.
«Ищу героя» – Байрон говорил.
Но полтораста лет прошло. Немало?
Двадцатый век героев наплодил,
Бери любого, их кругом навалом.
Я их кандидатуры отводил –
Они опять в стихи ломились шквалом…
Чего тут удивляться! Ведь любой
Приказ получит – и готов герой!
7.
Об этом нам свидетельствует песня 6.
Я мог бы взять героя из неё,
Но не заставить мне себя, хоть тресни,
Напялить довоенное бельё,
Да и тебе, читатель, интересней
Увидеть если не лицо своё,
Так бороду хотя бы. Но не скрою:
Она не обязательна герою.
8.
И всё-таки герой без бороды!
Гусар без шпор и врач без стетоскопа!
Да что там: гидроузел без воды,
Лимон без коньяка, Без нас Европа!
Кавказ без шашлыка и тамады!
Редакция «Невы» без остолопа!
Ведь так гордились бородой своей
Кузьминский, Кастро и Хемингуэй!
(9, 10, 11) <пропущены>
12.
Едва лишь очертив конфигурацию
Героя, я попёр его в «Неву»,
Но тут же получаю рекламацию
Что оборвал , мол, первую главу:
«Где у тебя завязка? Кульминация?»
– Я и без них отлично проживу,
А мой герой о них совсем не знает:
Ведь у него профессия иная…
13.
Сейчас к его студенческим годам
Вернусь, и выдумаю их наславу!
Но предварительно ещё раз дам
Понять, что я по авторскому праву
Могу… Да всё могу, хоть пополам
Рассечь любую строчку и октаву,
Себе позволю что угодно, но
Правдиво… Да, а иногда – смешно…
14.
Пока легко и весело поэма
Спешит своей дорожкой, как бегун,
Пока любая сложная проблема
Ложится в восемь строк на восемь струн,
Пока цела в октаве рифм трирема –
Мне не указ ни Спенсер, ни Кежун:
Последней парой строк любой октавы
Могу я усекать любые главы.
(15–21) <пропущены>
22.
Однако же куда спешил он так?
На уголке, знакомом всем пижонам
Внизу, где был когда-то «Главтабак»
Кафе с названьем неопределённым
В те дни ешё скрипело кое-как,
Звалось то «Подмосковьем, то «Сайгоном»
То «Петухами»: кафели стены
Там были петьками испещрены.
23.
Нет, «Петухи» – не в ранге ресторана,
И вывески с названьем не найдёшь,
Но там с утра до ночи, как бараны
Полустуденческая молодёжь,
Фарцовщики, доценты, графоманы,
И те, кого никак не назовёшь,
Воспринимали, как судьбы подарок
Продукцию венгерских кофеварок.
(24) <пропущен>
25.
Тут вам, конечно, встретится Кривулин,
И ждущий, кто заплатит, Топоров,
И старый Дар на колченогом стуле,
И Ширали в компаньи двух коров,
Порой – стукач Куклин на карауле
(Свисток в кармане, говорят, готов)
Порой заходит Свяцкий с гостем польским,
И Гнедич Т., со мной и с Антокольским…
(26, 27, 28) <пропущены>
29.
Поэты с возрастом всегда классичней,
Придумчивость оставив молодым.
А тем не лень, обычные косички
Преображать хоть в змей, хоть в ночь, хоть в дым.
Им жизнь пока сестра – ну и отлично:
(А мы её ведь в тёщу превратим!)
Вот только я, с чего-то не ленивый,
Метафоры ещё вплетаю в гривы
30.
Пегасиков. А впрочем с детства так,
Я к лошадям в шесть лет ведь был приучен.
И дядя Гриша, доктор и казак
Меня в седло сажал «на всякий случай»
********************************
********************************
********************************
И всё о Пастернаке говорят…
31.
А он? Как мог сменить тот «поединок
Двух соловьев», на факт, что «снег идёт?»
Как постарел он! Из его картинок,
Введённых им же в общий оборот,
Я ранние повесил бы в простенок,
А поздние… Ну пусть я обормот,
Но с полным правом повторю: «Однако,
Живаго не достоин Пастернака!»
(32) <пропущен>
33.
«Но кто такой лирический герой? –
Вы спросите, дрожа от подозрительности?
За ним мы – как за каменной стеной
От литератур-ведов, от их мнительности,
Его придумывая, мы с тобой
Осуществляем комплекс дополнительности:
Потребность хоть в стихах изобразить
Себя таким, каким хотел бы быть.
34.
Так Лермонтов Печёрина придумал
Лишь оттого, что сам Грушницким был,
Или Крылов свою «Свинью под дубом»
Для той же самой цели сочинил…
**************************
**************************
**************************
**************************
35.
К тому же этот тип даёт возможность
Порой быть откровенным, не тая
Всего, о чём простая осторожность
Не даст писать. Но если я – не я
Быть смелым для меня уже не сложность,
И пусть тогда в стихах мои друзья
Увидят всё, чего на самом деле
В характере моём не разглядели.
36
Порой случается и в жизни так,
(В действительной, не только у Тынянова)
Что имя, превратившись в некий знак,
мешает «людям, захотевшим странного» 7,
В быту советском есть клеймо: «Чудак».
Ну кто ж позволит действовать внепланово?
Бумажка на стене, и ты уже
Зависишь от поручика Киже.
(38–41) <пропущены>
42
Мы все, немногих очень исключая
Взрослели где-то к тридцати годам,
Мы дамами девчонок величаем
И девочками кличем наших дам,
А после – возраста не замечаем…
Кто как, а я всё это не отдам
За скороспелость прошлого столетья,
Когда успел давно бы помереть я
43
Как Лермонтов. Ведь что ни говори –
Печёрин старше моего героя:
Он в двадцать взрослым стал. Но ты бери
В расчёт и воспитание иное:
Так я о чём? О том, что 33 –
Особый возраст: до него, не скрою,
Ни я не делал… (Скажем, ничего)
Ни наш знакомец, Муромец Илья!
44
Мужчина в этом возрасте не ловится,
Не то, что в пятьдесят и в двадцать пять!
На ком или на чём он остановится
Лет через десять – не берусь гадать,
Но он хотя бы плотником становится,
Или его должны уже распять,
Чтоб именем его хоть после смерти
Вольготно спекулировали черти,
45.
Как некто Савл… ( Для рифмы скажем Савел)…
Иудаизм есть то, что от Отца.
А что от Сына – нам испортил Павел,
Понаписав посланий без конца,
Он столько отсебятины добавил!
Но что-то ведь от Третьего Лица,
Должно быть,? – (то, что Мережковский сухо
Назвал «Религией Святого духа».)
45.
Как помнится грек молодой, Стефан
Был первым в мире дьяконом, и всё же
*******************************
*******************************
*******************************
*******************************
И как в ЦеКА – хоть парочку камней
Был должен кинуть каждый фарисей!
46.
Савл, то есть Павел, тряпок их хранитель,
Стефана подсобил отправить в ад.
Он, рационалист и соблазнитель,
(к тому же сам палач и ренегат)
А до сих пор живёт, как победитель!
Ну как не стыдно нам с ним ставить в ряд
Петра, который уж определённо
Не мог бы стать союзником Нерона!
47.
Да, паулизм есть несомненный вред,
И христианства в нем не ночевало,
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
(48) <пропущен>
49.
Теперь читатель, помогай творить:
Три года остаётся нам с тобою.
Чтоб спрясть судьбы спасительную нить,
И крепко привязав её к герою,
Его по лабиринту протащить
Профессий, дружб, романов… Да, не скрою:
Судьба его у времени в руках –
Он и не Дон Жуан и не монах.
50.
Глаза Онегина и Дон Жуана
Легко могли увидеть целый свет,
Удобные герои для романа:
У них почти обязанностей нет,
А времени навалом. Как ни странно
Сей факт детерминирует сюжет:
Чтоб был герой не вроде тунеядца,
Должны его профессии сменяться.
51.
Ведь «отпуска бывают раз в году»,
Как справедливо Кушнер отмечает,
А раз уж так – поэту на беду
Пусть мой герой профессии меняет.
(Ведь каждому в двухтысячном году
Утопия такое обещает!)
А кто припомнит титул «летуна»,
Уж это, братцы, не моя вина.
Герой с автором, естественно (несмотря на отсутствие отпусков и денег), путешествуют, как Онегин или Жуан…
52.
Люблю асфальт, летящий под колёса.
И с двух сторон сиреневый кипрей,
Сбегающий по желтизне откоса
К шоссе из под сосновых галлерей,
И чёрным лаком, словно знак вопроса,
Торчащий из под мостика ручей,
Педалей круговое напряженье
И лёгкость безмоторного движенья.
53.
Мне оправданием послужит формула,
Столь нужная для наших дней шальных.
Известная ещё с эпохи Ромула,
Её я постарался встроить в стих,
Чтобы она вам показать легко могла,
Что сумма впечатлений путевых,
Необходимых нам, чтоб после вздор нести,
Обратно пропорциональна скорости.
54.
Ну вот и Новгорода младший брат.
Довмонтовой стены высокий камень,
Тяжёлых контрфорсов мощный ряд.
Что держат многотонными руками
Массив стены, с которой не палят
Уж двести с лишним лет, когда войсками
Был полон город, и тяжёлый гром
Тут грохотал, разбуженный Петром.
55.
Взгляни с верхушки круглой Кутекромы
На ижицу сливающихся рек,
Забудь про стены, храмы и хоромы,
Запомни только плавных вод разбег,
Да там лесов зубчатые изломы,
Которые и наш неровный век
Переживут… Но елки-великаны
Не знают ближних леспромхозов планы…
56.
Слияние Великой и Псковы
Заполнено сиренью и церквами,
И тишиной. И уханьем совы,
Живущей до сих пор между зубцами
Собора шлемовидные главы
Слегка фосфоресцируют ночами,
И город, от Поганкиных Палат
До Запсковья, молчанием объят.
57.
Клубком свернулась ночь в начале лета
И спит в глазницах звонницы пустой,
Пока её трехглазые рассветы
Не вышибут лучистою метлой
Из трёх белёных арок. Три кометы
На миг хвосты расстелят над росой…
Смотри восход сквозь звонницу! Такого
Нигде ты не увидишь, кроме Пскова.
58.
Палатку на багажник укрепив,
И через рамы застегнув портфели,
Мы вышли Арсеналом на обрыв
И сверху на Великую смотрели,
И вниз направились, перекурив,
Через чертополох и асфодели,
Ведя велосипеды под уздцы,
Как древние пскопские молодцы.
59.
Прозрачен над асфальтом летний зной.
Всё вниз и вниз, почти что незаметно.
Псков растворялся в дымке за спиной
И скрылся на тридцатом километре,
И вот мы – под Изборскою стеной,
Где в самый тихий день гуляют ветры
И тень от стен, квадратом резкой тьмы
На труворовы падает холмы.
60.
Два озерца, забытые судьбой,
Глазами Пана смотрят в неба своды,
Меж ними и щербатою стеной
По склонам убегают огороды,
От чудища с зубчатою спиной,
Что как дракон неведомой породы
Наставил уши башен над холмом
Во сне насторожённом и немом…
(61–65) <пропущены>
66.
Но где сюжет? – Сюжет не получился.
Где фабула? Мы фабулы хотим!
Глава прошла, герой и не родился!
А путешествует… Ну, дьявол с ним,
Но автор-то!!!
( … Ребята: я решился:
Сюжет к чертям, октаву удлиним.
Лорд Байрон бы ничуть не удивился,
А критик «Б» – кто ж станет спорить с ним?
Пускай себе! Тон менторский усвой,
Качая буйной антиголовой 8)
67.
Да здравствуют романы и поэмы,
В которых – ни романов, ни поэм!
Зато стадами в них пасутся темы,
Зато идей блистательный гарем!
Поэты, детектив ругаем все мы,
Нагроможденье, мол, сюжетных схем…
А ведь признайтесь, жизнь не так ретива.
Чтоб всем давать сюжет для детектива!
68.
Альтшуллер мне, конечно, возразит:
«Да ведь лирические отступленья
Нужны, когда за ними хоть сквозит
Сюжет! Но что за трёп до отупленья?»
Ах, Марк, поверь, что автор дорожит
Учёностью твоей, но, к сожаленью,
Традиции обрыдли – и привет:
Уходит в отступления сюжет!
69.
– О чём же ты? – О жизни человека!
– Но до чего неоднородный сплав!
– А хочешь «Ехал грека через реку»
Я растяну на тысячу октав?
Я это назову «романом века»,
И, что ни говори, а буду прав,
Затем, что я завидую жестоко
Всемирной славе «Бурного потока» 9
1.
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
Есть список прототипов – мы с тобою
Из них и сконструируем героя.
2.
Что значит конструировать людей?
На это есть, во-первых, папа-мама.
Петруччи выдал несколько идей,
Но мы их игнорируем упрямо,
Ещё один есть способ посложней,
К которому прибег когда-то Брама,
Но Шива, говорят, ему мешал,
В проекте испартачив идеал.
3.
Четвёртый способ есть литература.
Но при подобном способе рожденья
Герой – нематерьяльная фигура –
Обычно остаётся без крещенья,
А в наши дни поэтов креатура
Не подпадает под постановленье
Медалью награждать младенца ради
Того, что он родился в Ленинграде.
4.
И мой герой медали не имел.
Что огорчительно для патриота.
Родившись, он не молочка хотел.
Поскольку взрослым вылез из… блокнота,
И на велосипед, понятно, сел –
Пришлось купить – разумная забота:
Уж если появился он в пути,
Не в рюкзаке же мне его везти!
(5) <пропущен>
6.
Ну а теперь, по правде говоря,
Ещё работа предстоит нам: это –
Создать ему родителей. Не зря
Творцом зовут и Бога и Поэта:
Трудясь, пыхтя, плюясь, ворча, куря
Они работают на благо света,
Но нелегко приходится богам:
Стругацкие свидетельствуют нам.
7.
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
Но Данту тесно в закоулках адских,
Вот он и превратился в двух Стругацких
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
<пропущен>
9.
И учит нас научная фантастика,
Как можно из простых вещей собрать
(Хоть из полупроводников и пластика)
Герою моему отца и мать:
Но мне, поэту, только ономастика
Нужна одна: ведь стоит их назвать…
Вот преимущество литературы:
В ней имя оживает без фигуры!
10.
Ещё и не успел я сотворить
Один комплект родителей героя,
Они уже не так желают жить,
Как я им предписал, план книги строя,
И путают логическую нить,
И громко пререкаются со мною,
Как роботы у Шекли, без конца
Сажая в лужу своего творца.
(11, 12) <пропущены>
13.
Отец служил «отлично, благородно»
Сперва на флоте, а потом в НИИ,
Немецким языком владел свободно,
И ордена немногие свои
Лишь дважды в год на «праздник всенародный»
Надев, морские вспоминал бои,
А в остальном по всем своим манерам
Не офицером был, а инженером.
14.
Его жена была – его жена.
Окончив до войны библиотечный,
Писала кандидатскую она,
Грозя работу эту сделать вечной,
Потом ей степень стала не нужна,
И вкус почуя в зрелости беспечной,
Она «держала дом», решив, что он
Есть кладезь звёзд для мужниных погон.
15.
А сын, как вся студенческая братия
Которой переполнен Ленинград,
Экзамены сдавал, «мотал» занятия
И мат навяливал на сопромат,
Ещё он удостаивал проклятия
Предмет, о коем вслух не говорят,
Или не одолев своей натуры,
На чертежах чертил карикатуры.
(16–23) <пропущены>
24.
День пасмурный, безветренный, бездождный
Играет жёлтым шорохом листвы,
Прозрачные аллеи чуть тревожны,
И замирают мраморные львы,
Боясь движением неосторожным
Стряхнуть листок кленовый с головы,
И вот на ней, причудливо и криво
Растёт из листьев золотая грива.
25.
И там, где сваливали с барж дрова,
Где пахло лошадьми, смолой и небом,
Забыта вытравленная трава –
Бензиново, окаменело, немо
Дыханье земляного естества
Сожгла асфальтовая эмфизема,
И лишь оазис чуда – Летний сад
Локтями лип расталкивает ад.
26.
Как говорит Ефремов, инфернальна
У нас цивилизация пока.
Мораль в ХХ веке – аморальна!
Не верите? Читайте «Час Быка».
Ведь бытие настолько матерьяльно,
Что если где оторвана доска
В рационалистическом заборе –
Бетоном дырку мы залепим вскоре.
27.
За Выборгской за дымной стороной, –
(Отечеством машин, конфет и тряпок),
За парком Академии Лесной,
Белокирпичный есть Северо-Запад,
Овеянный кленовой тишиной,
В которой растворён сосновый запах,
И перламутрово глядит с утра
На Озерки Поклонная Гора.
28.
Давно ль её чуть дымчатое око
Избавилось от белого бельма,
От статуи белёного Пророка,
Вокруг которой разливалась тьма,
И скрип уключин Александра Блока
Над озером глушит одна зима…
Но и зимою, у озёрной кромки,
Я слышу тайный голос Незнакомки.
29.
Но дальше – через линию, туда,
Где переулки и калиток скрипы,
Забытые колодцы и вода,
Зелёная, как над колодцем липы.
Тут странно выглядят и провода,
Ещё странней – нейлоновые типы:
Годов шестидесятых остряки
Уж не заламывают котелки!
30.
**************************
**************************
Канавы да болотца без мостков,
Чуть ни на километр, до самой Лахты,
Где ветр балтийский милости простёр
На узкое крыло далёкой яхты,
И низкой глыбой уплывая в сон,
Виднеется на взморье стадион
(31, 32) <пропущены> 33
Когда от фар луч света перекрещен
Струится вдоль асфальтовой реки,
И мечутся, белея, платья женщин
В листве обочин, словно мотыльки
И зелень ярче кажется и резче,
И кроны так прозрачны и легки,
Тебе на миг покажется – так просто
Что рай земной зовут – Петровский Остров.
(34–47) <пропущены>
48.
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
И ровно в двух шагах, (Увы, не далее!)
Мы вдруг экскурсовода увидали! И…
49.
Он группу вёл как стадо старый слон.
Отлично выбрит, в меру напомажен.
Музей дрожал, как град Иерихон.
Мне на мгновенье показалось даже,
Что с силою выплёвывает он
Куски табличек, текст этикетажа)
Порой лишь ударенье переврёт.
А следом группу дéвица ведёт.
50.
Эмоций полон рот, а информации
На сотню слов полбита не найдёшь:
…Вот этой вазой должен восхищаться я,
Или «вот этот стул – как он хорош:
Изысканные линии стремятся, и…»
Стоишь, не слушаешь, и только ждёшь,
Чтоб смесь косноязычия и фальши
Прервалась роковым «пойдёмте дальше».
51.
И всё же – кто такой экскурсовод?
«Двуногий суррогат магнитофона»?
Панегирист? Горластый счетовод,
Перечислитель статуй и плафонов,
Картин и стульев?.. Но иной поёт
Как тетерев, бездумно, упоённо…
Я этого вопроса не решил,
Хоть сам в музее методистом был…
52.
Пытаясь одолеть свою иронию,
И кое-как дослушав до конца
Хвалу изысканности и гармонии
Большого Петергофского дворца,
Решил, что если бы сидел на троне я,
То запретил бы именем Отца
И Сына с Духом по всея России
Выделывать экскурсии такие!
53.
Указ, достойный памяти Петра,
И сходный с тем, в котором отмечается,
Что кончилась шпаргалочья пора,
«…И господам сенаторам вменяется
речь не читать и не зубрить с утра,
Своими пусть словами изъясняются,
Чтоб глупость каждого увидел всяк!»
Вот надо бы с экскурсиями так.
(54, 55) <пропущены>
56.
Под Нарвой прежде отморозив… (уши)
И торопясь осуществить свой бред,
«Петр первый прорубил окно в Европу,
Которое двести семнадцать лет
Не закрывалось» 10 (Только остолопу
Невнятен этот, столь простой, ответ
На тот Октябрь, что календарно диким
Был в ноябре. И оттого – великим)
57
Ещё кой кто зовёт его…
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
(58–72) <пропущены> 73
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
На камушках огрызки кукурузы,
Купальщицы, грузины и медузы.
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
(74–85) <пропущены>
86.
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.* и Томашевский,
С которым мы всегда, как ни придёшь,
Дом Книги криками вгоняли в дрожь.
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
(90–94) <пропущены>
95
На ракушке Венера Боттичелли –
Ну кто там говорит про красоту?
Нет ни бедра, и титьки – еле-еле.
Нет, я уж Ренуара предпочту.
А если так придерживаться серии,
Из всех венер я выбираю ту,
Что на тахте, валяясь полусонно,
Глядит, прищурясь, с полотна Джорджоне.
(97, 98) <пропущены>
99.
*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*.*
Полвека все гитары были ржавы –
Традиция пошла от Окуджавы.
1. "Marsch zum Teufel!" (нем) – Пошли к чёрту!
2. По французски это слово из трех звуков означает дырку.
3. Публикуется впервые.
4. См. у Е.Евтушенко.
5. Как это делал Р.Рождественский.
6. В фильме «Весёлые ребята» (1934 г.):
«Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой».
7. Выражение из «попытки к бегству» Стругацких.
8. Термин А. Вознесенского.
9. См. «Литгазету» 60-х годов. Не то «Тихий Дон», не то «Железный поток».
10. Цитата из экскурсии К. Кузьминского.