6.. Ураган

Анджей Заневский

Цивилизация птиц

Ураган

Яичная скорлупа и птенцы среди камней.

Твои маленькие сорочата выпали из гнезда. Они пытаются вскарабкаться обратно по растущим невысоко побегам и веткам. Но их коготки еще слабы, а в крыльях не отросли достаточно длинные маховые перья.

Ночью ты слышишь отчаянные крики умирающих. Росомахи, рыси, кошки, ласки, куницы, еноты, выдры кружат по улицам -хватают, раздирают на части, пожирают.

Во сне скелеты снова сгоняют тебя с дерева. Тебе страшно, ты боишься, спасаешься бегством. Сороки собираются вокруг твоего гнезда... Ты хочешь найти своих сорочат. Их нет под деревом... Лишь мелкие перышки и черно-белый пух. Рея поднимает клювом перья и зовет, зовет, зовет...

Над водой скользят зеленые весенние стрекозы и хрупкие подёнки.

У меня больше нет сил бороться со снами, со страхом, с оцепенением и инерцией.

Я боюсь заснуть, потому что по ту сторону сна меня ждут прячущиеся там скелеты, змеи, незнакомые, непослушные сороки.

Коварные чужие птицы пугают меня размерами своих крючковатых клювов и когтей. Я уже не знаю, где сон, а где – действительность, не знаю, где кончается сон и начинается явь.

Теперь я стал бояться еще больше, чем раньше. Страх стал сильнее, чем тогда, когда я был маленьким, неоперившимся сорочонком. Прочные стенки гнезда и родительское тепло охраняли, защищали меня от темноты, холода, голода, от моих страхов. Сейчас, меня ничто не защищает, кроме моих же собственных крыльев, когтей и клюва. И этих хорошо знакомых мне сорок, которые всегда летят вслед за мной, слушаются моих команд и призывов.

Умение маскироваться, прятаться, передразнивать других, хитрость и ловкость до сих пор давали мне преимущество. Дерзость и громкая трескотня должны были убедить всех в том, что я силен, должны были вызывать страх у всех, кто мельче и слабее меня... Но эти столь важные здесь, наяву, черты во сне не имеют никакого значения. Они не помогут против швыряющей камнями костистой руки и почти прозрачного, светлого клюва, который целится мне прямо в глаз.

Из густой шелковичной кроны я вижу, как стаи птиц возвращаются обратно в город. Кажется, я даже узнаю их... Неужели это те самые, что улетели после землетрясения?

Я думал, они погибли, а они просто улетели отсюда и теперь возвращаются, тяжело взмахивая уставшими после долгого пути крыльями.

Ржанки, ореховки, сойки, галки, вороны, грачи.

Вечером в лучах заходящего солнца мое внимание привлекает одинокая белая точка, сверкающая во главе темной стаи.

Белоперая, так похожая на ту, некогда изгнанную и с тех пор преследующую меня во всех моих снах.

Рядом с ней, как тень, летит темный серебристо-серый самец – вожак, ведущий за собой не только галок, но и большую часть вороновых всего города.

Значит, она есть! Она жива. Она существует. Она присутствует и в мире моих снов, и в реальной жизни. Здесь и там, там и здесь.

Снежно-белая галка появляется каждую ночь – разбивает мне клювом голову, выклевывает глаза и мозг...

Я – неподвижный голенький неоперившийся птенец, а она приближается, становится прямо надо мной и целится прямо мне в глаз.

Я дергаю головой, верчу шеей. Отодвигаюсь, отползаю, отклоняюсь.

Ее светлый, острый, слегка загнутый клюв устремляется вслед за моим страхом, повторяет каждое мое движение, поворот, бегство. Я пытаюсь загородить, заслонить глаза, прикрыть голову, спрятаться. Страх парализует меня.

Я слетаю с ветки и падаю вниз под крики Реи, которая ничего не знает о моих снах.

В светлой, раскидистой ореховой кроне наше гнездо слишком заметно. Оно недостаточно хорошо замаскировано листьями и ветками.

Я укрепляю его, расширяю, приношу и укладываю новые веточки.

Это лишь одно из множества наших гнезд. Оно может пригодиться, если другие сгорят, упадут на землю или будут захвачены более сильными, чем мы, птицами.

До сих пор ничего подобного не случалось, но всегда может случиться. Об этом никогда не стоит забывать.

Белоперая не обращает на меня никакого внимания. Она пролетает между кипарисами рядом со своим сам­цом. Чистит, расчесывает свои перышки на соседнем платане.

Здесь она притворяется, что не замечает меня.

Там убивает, мучает, ранит.

Здесь она равнодушна, там – коварно подкрадывается и нападает.

Здесь – живет неподалеку, дружит с галками, воронами, грачами, сойками, которые должны были бы ненавидеть ее. Там – охотится за мной, преследует, нападает.

Неужели они не видят, что она белая, как кварц, как блеск волны, не замечают, что она – другая, не похожая на них, чужая?

Тогда я сумел изгнать ее.

Но она вернулась. И вот теперь расчесывает пух под крылом, сидя на противоположной ветке.

– Прочь! – кричу я, но никто не взмывает в небо вслед за мной, чтобы прогнать Белоперую.

Я засыпаю. Надо мной нависает поблескивающий в темноте клюв птицы, застывшей на широко расставленных чешуйчатых ногах.

Я просыпаюсь, потягиваюсь, таращу заспанные глаза. Тишина. Нет сорок. Нет галок. По веткам бегают сверчки. Зеленый паук плетет свои сети в разветвлении между двумя сучками. Юркий стенолаз сбегает вниз по стволу, склевывая красных муравьев.

Мираж.

Нет никакой тишины. Нет покоя.

Еще мгновение – и сюда слетится стая галок во главе с Белоперой и ее самцом. Я нервно встряхиваюсь, в страхе озираюсь по сторонам, как будто меня окружают не колышущиеся зеленые ветви, а разгневанные, злобные, преследующие меня птицы. Даже тени кажутся враждебными, хищными, злыми.

– Хватит!

Летим к морю!

– К морю! К морю!

Склоненные ряды кипарисов, резные каменные стены, белые скульптуры... Я взмываю вертикально вверх и сильнее машу крыльями.

– К морю!

Сороки редко летают к морю. Чайки и поморники прогоняют нас, опасаясь за свои гнезда. Стоит сороке появиться на берегу, как на нее тут же кидаются крупные, белые, серебристые, желтоклювые, красноклювые птицы...

Я больше не вернусь сюда. В последний раз смотрю сверху на город. Все больше и больше сорок собираются вокруг меня в воздухе.

Легкий ветерок с юга и восходящие воздушные потоки помогают в полете.

– Летим! К морю! -возбужденно кричат сороки. С веток деревьев на меня глядят вытаращенные, неуверенные глаза тех сорок, что хотят остаться.

Они боятся падающих с крыш листов жести, осыпающихся стен, но все же хотят вырастить птенцов, которые еще толком не научились летать. Они обеспокоено машут крыльями, словно предчувствуя, что больше никогда меня не увидят.

Мы улетаем. Несколько птиц отрываются от темной стены деревьев и летят вслед за мной... Другие, наоборот, поворачивают назад – падают вниз, притворяясь, как будто обнаружили там что-то съедобное.

Мы медленно, плавно летим вперед, стараясь подниматься как можно выше, чтобы издалека побыстрее увидеть линию морского берега.

Наши крики сгоняют с небосклона даже ястребов.

Мы подлетаем к морю, когда день уже начинает клониться к вечеру...

Опускаемся в каштановую рощу рядом с устьем небольшой речушки, распугивая живущих здесь дятлов, иволг и чибисов. Сегодня мы не полетим дальше.

Ночью мне снова снятся преследующие нас скелеты. За кем они гонятся? Белое сверкание изгнанной некогда птицы исчезло, она больше не беспокоит меня.

Утром мы разделяемся... Некоторые продолжают полет к северу, а я лечу вдоль берега на юг, точно и вправду знаю, куда стремлюсь.

Каменный город, поросший деревьями, кустарником, плющом, виноградом, дроком... Растения постепенно завладевают им, пробиваясь повсюду... Мы ночуем в кроне раскидистого платана.

В моем сне скелеты дерутся друг с другом, разбивают друг другу черепа камнями.

– Летим отсюда прочь! Быстрее! – кричу я, просыпаясь.

И мы летим все дальше на юг, ночуя в ветвях деревьев, растущих в устьях рек и ручейков.

День за днем. Все дальше и дальше. Упрямо. С надеждой.

Когда нас вдруг окружает серебристо-синий туман, дальнейшее продвижение вперед становится слишком рисковали. Наши маховые и рулевые перья нуждаются в длительной чистке – мытье, расчесывании.

В густом лесу над рекой, рядом с рассыпающимся, поросшим мхами городом, то всякой еды – плоды, семена, боярышник, инжир, сливы, апельсины, кедровые и буковые шишки, улитки, червяки, жуки, гусеницы.

Под деревьями так много тонких, гибких веточек для строительства гнезд. Мы собираем их, сносим в одно место, подбираем, переплетаем, укрепляем. Туман рассеялся, но горизонт все еще скрывается за тучами и пеленой испарений. Ничего не видно дальше, чем на расстояние одного сорочьего крика.

– Остаемся здесь! – кричу я из гущи ветвей апельсинового дерева.

– Да! Остаемся! – соглашаются уставшие от путешествий сороки.

На горизонте я вижу высокую гору с узенькой полоской дыма на вершине – вулкан, который я и не думал когда-нибудь увидеть.

Со стен общипана вся штукатурка. Известь нужна нам ежедневно, постоянно... Ее недостаток вызывает у самок головокружение, слабость, потерю ориентации в пространстве. Перья теряют блеск, становятся ломкими, хрупкими, выпадают. Зрение ослабевает, а глаза все чаще закрываются от усталости и сонливости.

Птицы вцепляются в стены когтями и клювами, пытаясь отковырять хоть какую-нибудь крошку. Бьют клювами, выцарапывают, а потом подбирают с земли известковую пыль.

Синицы, воробьи, овсянки, щеглы, жаворонки, дятлы, горлинки, голуби, галки, фазаны, журавли, ястребы -все жадно клюют и царапают стены старого города, выковыривая белые хрупкие обломки штукатурки и скрепляющего кирпичи раствора.

Камешки, мелкие ракушки и крабы, рачки, улитки, хитиновые панцири насекомых, стекающая с известковых скал вода, крошки рассыпавшихся от старости костей, яичная скорлупа... Мы прокрадываемся в гнезда, разбиваем и пожираем яйца. Уносим еще не родившихся птенцов, покрытых желеобразной белковой массой.

Разгневанные, раскричавшиеся дрозды преследуют меня вдоль поросшего оливковыми деревьями ущелья. Я снижаюсь и прячусь среди густых веток, зная, что сюда они за мной не полетят. Чувствую в клюве теплое, пульсирующее сердце птенца. В гнезде меня уже ждут крикливые разинутые клювы, которые мгновенно пожирают разорванную на куски добычу.

Мы все чаще разоряем чужие гнезда. Нам больше не приходится отковыривать штукатурку со стен, разыскивать на берегу крохотные ракушки. Мы просто дожидаемся, пока птицы вылетят из гнезда. Иногда я сам выманиваю их, подлетая с криками, как будто действительно собираюсь в одиночку столкнуться с многочисленными клювами скворцов или зябликов. Они летят за мной, кричат, трещат, стремятся отогнать меня подальше. А в это время Рея потихоньку забирается в чужое гнездо и крадет яйцо или трепещущего птенца. И хотя птицы уже знают эти наши трюки, нам почти всегда удается выманить их. Молодые сорочата учатся сами добывать себе пищу. Они уже знают, что совершенно незачем совершать далекие и опасные полеты к городским стенам или на морской берег, если еда есть и прямо здесь в гнездах других птиц. Поэтому появление нашей сине-черно-белой стаи вызывает столько шума, замешательства, криков, чириканья, щебетанья, писков, шипения, фырканья, воркования, скрежета, карканья.

Птицы боятся и ненавидят нас, они только и ждут, когда же мы наконец улетим. Стрижи и ласточки, гнезда которых располагаются под крышами, балконами и карнизами, снижают свой полет, стараясь отпугнуть нас шумом и свистом крыльев. Они летят в свои гнезда и усаживаются в них, злобно выставив наружу грозно разинутые клювы. Они знают, что мы умеем взлетать вертикально вверх и разбивать их приклеенные в нишах и углах гнезда.

Свое гнездо в ущелье за городом я так хорошо замаскировал вьюнками и листьями инжира, что даже мне самому оно кажется совершенно недоступным. Три сорочонка совершают вместе с нами свой первый полет, стараясь во всем копировать наши голоса и движения.

Поток воды каскадом спадает к морю. Берега глубоко врезавшегося в камень русла крошатся, рассыпаются, оседают. Когда вода течет спокойно, она понемногу подмывает уложенные людьми камни. А после дождей уровень воды резко поднимается и поток бурно несется вперед, вырывая, переворачивая и сдвигая с места каменные блоки. В этих разрушающихся речных обрывах гнездятся оляпки. Сверху хорошо видны их тени, бегающие по каменистому дну среди косяков мелких серебристых рыбешек, которых мы тоже иногда ловим в мелких, прогретых солнцем лужах.

Я вспоминаю город высоких домов, куполов, колонн, башен. Там, над рекой, тоже жили оляпки, прячущиеся в заброшенных крысиных норах – в таких уголках, до которых сорокам никогда не удалось бы добраться.

Вода и корни разрушают бывшие жилища людей, врываясь в щели между камнями, кирпичами, плитами, порогами, ступенями. Вода подбирается снизу. Корни атакуют со всех сторон, используя малейшие трещины и отверстия. Они расширяют, подтачивают, выворачивают камни с места, стремясь пробраться поглубже, поближе к животворной воде. Травы, заросли, деревья заполоняют улицы города, площади, дворы, дома. Они растут на крышах и стенах, разрушая их, разбивая, подтачивая. Они вылезают даже внутри домов, прорастая через трещины в каменных полах. Сквозь разбитые окна и двери ветки пробиваются к солнцу и свету.

– Соколы! Внимание! Соколы над нами! – кричит Рея, направляясь к ближайшему кусту.

Мы мгновенно рассаживаемся в прибрежных зарос­лях.

Соколы лениво кружат над рекой. Наши черно-белые фигурки очень хорошо видны им с высоты. Мы втискиваемся поглубже в гущу тесно переплетенных веток, зная, что крупным, тяжелым хищникам не удастся сюда пробиться. Соколы кружат над городом и над рекой, постепенно набирая высоту, и не спеша удаляются на юг.

– Улетели! Улетели! – кричу я Рее и сорочатам.

Взлетаю на высокую каменную стену у самой воды. Тяжелые валуны устояли в борьбе с бушующими волнами, наводнениями, дождями. На широкой плоской верхушке устроили свои гнезда аисты. Они вытягивают к нам свои длинные красные клювы и злобно бьют крыльями.

– Убирайтесь прочь, а то мы убьем вас! – кричат они сорочатам, стуча и щелкая клювами. – Это наша стена! Это наши гнезда!

Мы перелетаем через стену и опускаемся среди деревьев и высохшей травы, проросшей сквозь забетонированные, асфальтированные ряды улиц.

Покрытые колючками ветки низко стелются над потрескавшимся асфальтом. Шипы тянутся к нашим шеям и крыльям. Мы протискиваемся, пролезаем, лавируем.

Малыши идут за нами, не подозревая об опасности. Колючки впиваются им в крылья, выдирают пух из спинок и крыльев.

– Больно! – кричит Кер, вытаскивая колючку из крыла.

– За мной! Сюда! – Я вывожу свое семейство на раскаленное, освещенное солнцем пространство.

Нагретый асфальт становится липким и мягким.

Вокруг свисающих красных цветов кружат мухи, пчелы, бабочки, стрекозы. Рея поворачивается и хватает в клюв осу, выплевывает ее, придерживает когтем, отрывает голову, крылья и глотает.

Малыши во всем подражают нам. Они ловят насекомых, смачивают их слюной, давят, глотают. Разрывают пчелу, по очереди пробуя разные части ее тела. Лишь птицам известно, сколько сладости скрыто в насекомых. Мы крутимся взад и вперед между цветками. Солнце поднимается все выше и выше. Оно нагревает воздух так, что он дрожит и волнуется над асфальтовой трясиной.

Насытившись сладкими насекомыми и мучными червями, я чувствую подступающую дремоту. Вокруг безветренно, спокойно и ужасающе жарко.

Мы летим к ближайшим деревьям, которые втиснулись в щель между растрескавшимися стенами домов.

Уставшие, измученные, мы садимся на ветки в прохладном, тихом, уединенном уголке. Над нами неподвижно свисает зеленый купол апельсиновых листьев.

– Сарторис! Сарторис! – зову я сорочатсонным голосом.

Мы сидим на тонкой ветке, куда до нас не доберется ни змеях ни куница. Сорочата устроились напротив нас. Глаза затягиваются пленкой, когти судорожно сжимают ветку. Я засыпаю, слыша, как издалека доносятся сонные вскрикивания других сорок. Когда солнце в полдень замирает в зените, все птицы становятся сонными и устраиваются отдохнуть и хотя бы немного вздремнуть.

Издалека доносится глухой грохот. Земля дрожит, листья на деревьях вздрагивают.

Я взмываю ввысь к просвечивающей сквозь крону синеве, парю над покатой крышей. Окруженная тучей дыма, коричневая гора плюется пурпурными потоками. Лава медленно стекает по склонам в сторону моря. Белые облака пара взмывают вверх на морском берегу.

Я сажусь на посеревшую от ветров, солнца и дождей толстую балку. Рея и сорочата устраиваются рядом со мной. Они галдят и подпрыгивают, наблюдая за тем, что происходит вдалеке, на верхушке горы, за постепенно затягивающей небо тучей черного дыма, пепла и огненных искр.

Под ногами чувствую толчки – это земля беспокойно вздрагивает от движения перемещающихся, перетекающих потоков. И хотя пепел, дым и лава сюда не проникают, хотя они очень далеко от нас, мы все же чувствуем себя очень неуверенно, как будто нам снова грозит опасность.

Каменная плита срывается с места и с треском падает, разрывая оплетающие дом лианы. Мы взлетаем и плавно опускаемся к пересыхающей речке.

Мы летим к нашему гнезду – в ущелье, заросшее оливковыми деревьями.

Глаза Сарториса округлились, совсем как золотые кольца, рассыпанные перед ним среди посуды и всяких прочих блестящих вещей. Он наклонил голову, встряхнул хвостом, вытянул шею.

– Нет! – кричал он. – Нет!

Я знаю его страсть к золотым кольцам, цепочкам, кулонам. Он сидел, всматриваясь в их сияние, блеск, отсветы. Солнце двигалось по небосклону, и вместе с движением солнца менялись оттенки цветов и отражение света в сверкающих металлических поверхностях. Сарто­рис щурил глаза и отворачивался, не в силах вынести такого яркого блеска.

Восхищенный, пораженный, ошалевший, он всматривался в наполненное золотом пространство, которому, казалось, не было ни конца, ни края.

– Нет! – Он отступил назад, будто собирался броситься в бегство.

Комнаты с высокими потолками, коридоры, залы. Рассыпанное кругом, свисающее с потолков, спрятанное за стеклами, лежащее среди обломков и черепков золото.

Сарторису было страшно обидно, что золота так много, что он никогда не сможет перетаскать все это сверкающее богатство к себе в гнездо, даже если будет таскать его всю свою жизнь с утра до позднего вечера.

– Золото! Как блестит! Мы заберем его! Оно мое! Мое! Только мое! – возбужденно кричали сороки, нервно сверкая глазами. – Принесем свет в наши гнезда!

– Мое! Все мое! – задиристо крикнул Сарторис. От злости пух у него на голове и грудке взъерошился. – Пусть блестит только в моем гнезде!

Ему было жалко делиться этой огромной массой накопленного здесь золота, которую он никогда не сможет даже просто пересчитать клювом. Маленькая птица и громадное, заполненное золотом пространство. Сарторис взглянул на меня так, словно прочел мои мысли.

– Столько золота! – всхлипнул он.

Тебе никогда не унести этого богатства. Ты не сможешь помешать другим сорокам забирать отсюда золотые кружки, не защитишь свою находку от воров.

Покинутые людьми золотые покои наполнились трескотней сорок... Лишь кое-где из-под истлевшей ткани торчат серые и белые кости бывших хозяев, в которых гнездятся скорпионы, огромные пауки и клещи.

Лишь теперь Сарторис замечает посеревшие полуистлевшие останки людей. Насколько же более грозными, опасными выглядят скелеты коней, зубров, лосей, медведей или волков! Неужели только эти вылинявшие разноцветные тряпки отличают человеческий прах от прочей падали? Сарторис неохотно подходит к скелетам. Хотя люди и вымерли, но память о них осталась.

Это всего лишь их останки, но я до сих пор боюсь их.

Страх – это то наследство, которое осталось нам от вымерших людей. Страх, развалины и посеревшие кости.

Он взглянул на Рею, потом на меня. В глазах Реи горела жадность. В их гнезде уже полно было прозрачных камней и блестящих кусков металла, но Рея все продолжала думать только о том, что бы еще утащить в гнездо. А меня тем временем заинтересовали скелеты людей, прислоненные к витринам, полкам, спинкам стульев, – скелеты людей, когда-то склонявшихся над золотом.

Глаза Сарториса подернулись дымкой, остекленели Он вспомнил тот перстень, который выпустил из клюва, пролетая над прудом в разрушенном землетрясением городе, – тот перстень, которым он так и не смог завладеть

Он внимательно осмотрелся по сторонам, обвел взглядом валяющееся кругом золото.

– Это мое! Только мое! Не смейте трогать! Убью! Схватив в когти широкий перстень с красным камнем, Сарторис клювом проверял его твердость.

– Мой! – крикнула я, схватив похожий перстень с прозрачным топазом. Придержала его когтем, коснулась клювом, но вдруг сильный удар отбросил меня в сторону.

– Отдай! Мое! – крикнул Сарторис.

Я отскочила в сторону, встряхнула перышками и схватила тот перстень с красным камнем, который он только что держал в клюве. Я не стала ждать, пока он снова кинется на меня, и полетела в гнездо, сжимая во рту сверкающую золотистую искорку. Позади меня слышался шум крыльев.

Сороки растаскивали золотые предметы в свои гнезда, прятали их в известные только им укромные местечки, какие они считали абсолютно надежными, – в дупла, дыры, щели, отверстия, где золотые вещицы становились не видимыми для постороннего глаза.

Замаскировать, прикрыть обрывком полотна, листом, бумажкой, веточкой, перьями, шерстью, волосами.

Двери золотых залов растрескались во время очередных подземных толчков, и теперь везде летали сороки, сойки, вороны, галки, уносившие с собой и прятавшие золото.

И я, и Рея, и Сарторис не единожды проделали этот путь, каждый раз радуясь своей маленькой добыче, восторгались, отбирали, крали друг у друга колечки, цепочки, кулоны, пластинки, кружочки, листочки, крылышки.

Все сорочьи семейства, обосновавшиеся в руинах городка над заливом и на острове, узнали об открытии Сарториса и толпами слетались в заполненные золотом залы. В клювах птиц, которые пролетали над отделяющим остров от города проливом, я видела отблескивающие, мигающие в лучах солнца сверкающие точки – кусочки золота из обнаруженного Сарторисом клада.

Казалось, что золота не убывает.

– Все мое! – кричал Сарторис, прилетая каждое утро и выбирая очередную золотую безделушку. – Только мое! Прочь! Убирайтесь! Быстрее!

Он нападал, прогонял, кричал на слетавшихся к сокровищнице сорок, отпугивал чужаков. Однако открытые двери и растрескавшиеся стекла манили, притягивали птиц, как магнит.

Доносящееся из-за выложенных золотыми предметами витрин шипение вызвало у Сарториса приступ бурной злобы. Змеи почти всегда и везде появлялись первыми -они умели протискиваться в недоступные для птиц щели.

Вот и сюда они тоже проникли, спугнув толпы мышей, и теперь заняли свои любимые места среди высохших человеческих ребер. Насытившись, они свивались там в клубок и лежали неподвижно, не издавая ни малейшего шороха.

– Прочь! – орал разъяренный Сарторис, злобно пытаясь ущипнуть меня. – Это мое!

Змея спряталась, скрылась в высохшем человеческом нутре и заснула.

Но Сарториса раздражало само ее присутствие. Он знал, что, когда змея проснется, она выползет на охоту за крысятами, мышами, птицами. Усыпанные золотом залы перестали быть безопасными.

На расположенной неподалеку башне поселились канюки. Сарторис с отвращением и беспокойством посматривал на то, как они парят прямо над его золотой сокровищницей.

Наверное, ему казалось, что эти крупные, сильные птицы могут вынести из залов значительно больше золотых предметов, чем он – маленький и слабый по сравнению с ними. Когда они снижались или садились на соседней трубе, он злобно нахохливался и раздраженно кричал, тщетно пытаясь прогнать хищников. Однако огромные птицы совершенно не интересовались золотыми игрушками – для них куда важнее были кровь и мясо. Мерцающие, блестящие кусочки металла в клювах служили для них указателем, давали им возможность мгновенно заметить птицу, несущую в гнездо золотой пред­мет. Они тут же пускались за ней в погоню, и птица, спасая свою жизнь, как правило, бросала золото. Но быстрые, ловкие канюки догоняли жертву, убивали ее и пожирали.

Сойки, галки, вороны, грачи, сороки. Лишь немногим удавалось удрать и скрыться в густых зарослях.

Утром Сарторис, как обычно, прилетел, чтобы схватить очередную блестящую безделушку, полетать с ней в клюве, хвастаясь перед другими сороками, а потом отнести в гнездо или закопать в каком-нибудь из тайников.

Тайники Сарторис обычно устраивал в трухлявых дуплах деревьев, под камнями, в обветшавших стенах, между плитами тротуаров. Чаще всего он выбирал такие места, куда никогда не заглядывало солнце – он боялся, что металл, даже прикрытый чем-то сверху, может вдруг засверкать ярким блеском и привлечь к себе внимание других сорок. Он также пытался несколько приглушить сияние, вымачивая золотые предметы в воде, а затем посыпая их пылью. От этого они становились серыми, матовыми, неблестящими. Сарторис прикрывал их веточками, стебельками травы и мха, который пробивался между плитами.

Он обычно проверял результаты своего труда – отходил в сторону и смотрел, хорошо ли замаскирован тай­ник. Лишь после нескольких таких осмотров с разных сторон он взлетал на ближайшую ветку и хлопал крыльями от радости, от удовлетворения собственной работой.

– Прекрасно! Никто не сможет разыскать мои сокровища! Это все – только мое! – самодовольно заявлял он, нахохливаясь и ворочая глазами.

Но часто, когда он возвращался к тайнику, тот был уже пуст. И тогда он опять и опять проверял все вокруг, злясь на неизвестных воров. Он с яростью кидался на каждую чужую птицу, которая появлялась поблизости, виня ее за исчезновение спрятанного золота.

– Отдай! Убью! Отдай! Заклюю! Сердце вырву! – вере­щал он, гоняясь за перепуганной галкой, вороной или голубем.

Погоня заканчивалась быстро – птица удирала, спасаясь бегством, оставив Сарториса в полной уверенности, что он проучил настоящего виновника, который больше никогда не посмеет воровать из его тайников.

Золотые залы стояли открытыми настежь. Сверху, сквозь щели в потолках, после ночных дождей сочилась вода. Сарторис вспорхнул на блестящую металлическую шкатулку, ударил клювом, и из глубин предмета раздались звонкие, мелодичные звуки, отголоски, эхо. Он ударил снова и, стоя с открытым ртом, вслушивался в незнакомые, дребезжащие тона.

– Выходи! Вылезай! – требовательно приказывая невидимке, закричал он, ударяя еще раз.

Никто из нас не сомневался в том, что какое-то существо устроило себе гнездо в шкатулке – может, это была неизвестная нам птица, которая отвечала на каждый удар, стараясь таким образом замаскировать свой страх?

– Выходи! Выходи! – кричал Сарторис, яростно, упрямо колотя клювом по шкатулке.

Никакого результата... Птица, крыса, кролик или иное неизвестное создание, сидевшее внутри шкатулки, не поддавалось на угрозы. Сарторис в последний раз ударил клювом и торопливо перелетел в самый большой зал, где лежали золотые кольца. И вдруг оттуда раздался крик ужаса:

– Пропало! Все пропало!

На столах, в раскрытых шкафах, в разбитых витринах остались лишь самые крупные, самые тяжелые предметы, которых сорока не смогла бы унести.

– Забрали! Разворовали! Все пропало! – злился Сарто­рис.

Он пытался поднять, схватить клювом один из валявшихся на полу золотых кружков, но душный, жаркий день отбивал всякое желание предпринимать подобные усилия.

– Летим отсюда, Сарторис! – крикнула Рея.

– Летим отсюда! – повторила я, а ревнивая самка окинула меня неприязненным взглядом. Сарторис ходил по опустевшим, посеревшим, лишенным блеска залам, жалуясь и проклиная. Он широко раскрыл клюв, опустил крылья так, что их концы тащились за ним по полу, и, нахохлившись, проверял, нельзя ли еще хоть что-нибудь унести отсюда.

Перелет над спокойным, неподвижным заливом с берега на берег. Мы, сороки, неохотно летаем над морем, потому что наши перья быстро впитывают влагу, а соприкасаясь с водой, вбирают ее в себя, как губка.

Солнце стояло в зените, в том месте, где оно всегда находилось в полдень.

Сарторис летел во главе стаи черно-белых и бело-синих сорок, когда вдруг дно под нами засверкало, зажглось, заиграло множеством огоньков.

– Там! Внизу! Там! – крикнул Сарторис. – Смотрите!

Сороки равнодушно глядели на переливающиеся разноцветными огнями на морском дне сокровища.

Сарторис неподвижно повис прямо над гладкой, прозрачной поверхностью моря. Дно было близко, поэтому он без труда различал даже цвет камней в перстнях и ожерельях. Он знал, что может лишь смотреть на них, что ему никогда не удастся до них добраться. Сороки улетели. Сарторис кружил над лагуной вместе со мной и Реей, с тоской поглядывая на подводное мерцание золота.

На дне лежали украшения и золотые кружки – потерянные, выроненные в драке, брошенные во время бегства.

Их было видно лишь в солнечные, безветренные дни, когда вода застывала в абсолютном покое и становилась прозрачной, как воздух.

Сарторис кричит во сне.

Ему снится, что он парит над нескончаемым бесплодным склоном, над высохшими оливами и апельсиновыми рощами.

Сверху падает золотой дождь. Он прибивает его к земле, давит, засыпает.

Я чищу крылышки. Выбиваю серебристую пыль, провожу клювом вдоль твердых, гибких пластинок. Чернота моих перьев отсвечивает фиолетовыми и красноватыми оттенками, синевой и изумрудной зеленью, притягивая взгляд Сарториса. И хотя Рея злобно нахохливается и шипит, он восхищается мной. Он хочет меня.

Я моюсь, выбираю насекомых из перьев и пуха, вычесываю, вытираю, приглаживаю, зная, что он подглядывает за мной с противоположной ветки. Встряхиваю крылышками, взмахиваю хвостом, прочесываю коготками пух на голове и нежные перышки вокруг клюва.

Сарторис прижался к ветке, притворяясь спящим. Но он не спит. Он смотрит исподлобья, не желая раздражать Рею, ревниво следящую за всеми сороками, которые осмеливаются слишком близко подобраться к нему.

Она прогоняет их, злобно вскрикивая, бьет клювом и когтями. Я поворачиваю голову к густой завесе ветвей, откуда смотрит на меня почти невидимая отсюда Рея, сидящая на яйцах. Она относится ко мне спокойнее, чем к другим сорокам, и позволяет близко подходить к их гнезду. Все же она была моим птенцом, это я кормила ее толстыми червяками и сочными плодами, очищала ее перышки от испражнений, согревала в холодные ночи своим телом.

Мне снилось, что я порхаю среди деревьев соседней апельсиновой рощи. Яркие, блестящие плоды – тяжелые, пахнущие сладким соком – свисали вокруг гнезда, привлекая своим запахом мух и бабочек.

Сарторис зевает. Он отлично знает, что Рея следит за нами из гнезда и не позволит нам уединиться. Если бы он перелетел и сел по другую сторону ствола, а я исчезла бы со своей ветки, Рея тут же бросилась бы за нами, злобно вереща от обиды. Она сделала бы это, не задумываясь, хотя уже в течение нескольких дней высиживает яйца. И потому Сарторис замирает, смотрит на меня, а я застываю на противоположной ветке, глядя на него.

Он не хочет раздражать Рею, с которой так давно связан, с которой вместе вырастил уже не один выводок птенцов. К тому же Рея, по всей вероятности, нравится ему все-таки больше, чем другие самки, и он не хочет искать другую партнершу.

Рея ему дороже других, и потому все попытки добраться до него всегда кончаются неудачей.

Мне не суждено стать его самкой. Я не буду высиживать вместе с ним яиц и кормить наших птенцов. Не буду чистить его перышки, расчесывать пух на его грудке. Он всегда будет принадлежать Рее, и ни мое кокетство, ни мои призывы не смогут разрушить их союз – даже если я стану сидеть здесь с утра до вечера, расчесывая перышки, помахивая хвостом и вращая глазами.

– Иди сюда! – зовет Рея. -Заменишь меня на яйцах.

– Я уже здесь! – преисполненный рвения Сарторис встряхивает перышками.

Он смотрит так, будто не замечает меня, будто он ко мне совершенно равнодушен. Перескакивает на верхнюю ветку и исчезает в гнезде.

Рея с раскрытым клювом появляется у замаскированного выхода – там, где только что скрылся Сарторис. Каждый раз, когда Рея вот так появляется передо мной, меня охватывает страх. Взъерошенные перышки на шее и вытянутый вперед клюв означают, что она никак не решит для себя, то ли ей считать меня врагом, то ли близкой подругой.

Рея, несомненно, знает, что я жажду Сарториса больше, чем какого-либо иного самца. Она заметила это по нашим взглядам, вычислила по моему почти постоянному присутствию рядом с ними. Мое гнездо в ветвях окруженного со всех сторон жасминовыми кустами тутового дерева находится совсем близко отсюда, и Рея не могла не обратить на это внимания.

– Ты зачем сюда ходишь? Убирайся прочь! – кричала она.

Теперь она больше не кричит, хотя глаза от злости подергиваются пленкой, а слегка приоткрытый клюв выражает отвращение и некоторую неуверенность. То ли припугнуть меня, то ли пройти мимо? Рея молчит. Она видит меня, но не издает ни звука. Неужели ее больше не волнуют мои чувства к Сарторису? Да может ли быть такое? Неужели она уже привыкла?

Меня разбирает злоба. Я злюсь, что она так уверена в том, будто я не отберу у нее Сарториса, что она не считает меня достойной внимания соперницей, что я для нее – всего лишь одна из тех ничего не значащих сорок, которые смеют восхищаться ее самцом, смеют желать его.

Но разве есть хоть одна самка, которая не хотела бы нести яйца в его гнезде? Не хотела бы быть его самкой? Ощущать по ночам тепло его тела. Отдаваться нежным ласкам его огромного острого клюва и самой ласкать его – гладить, расчесывать, пощипывать... Значит, Рея решила, что я совершенно ничего для них не значу? Что Сарторис принадлежит ей и только ей?

– Не будь так уверена в этом! Не будь так уверена! – с горечью шепчу я, поворачиваясь к ней спиной. – Ты ничем не лучше меня.

Рея перелетает на мою ветку. Точит клюв о растрескавшуюся кору дерева. Выклевывает из трещин маленьких желтых жучков. Она не прогоняет меня, не отталки­вает. Сейчас я для нее – всего лишь одна из ее сородичей, член семьи Сарториса, мать, высидевшая и выкормившая саму Рею.

Ветер отгибает в сторону ветки. Мое внимание привлекает серебристый отблеск солнца от неподвижной стоячей воды. Там, на берегу, полно стрекоз, улиток, жучков. А в голубых, лиловых, красных цветах накапливается сладкий нектар, который в это время дня, когда солнце стоит в самом зените, издает особенно сильный, дурманящий, пьянящий запах.

Ветер снова шевелит ветками. На воде появляются мелкие морщинки пробежавшей ряби. Серебристо-белые поморники пролетают совсем низко над водой.

– Летим! – кричит Рея и слетает с ветки, с шумом взмахивая крыльями.

Мы плавно опускаемся пониже и летим к сверкающей воде, к поросшему камышом, аиром, калужницами, лилиями, кувшинками берегу.

Сверху видны тени крупных рыб с коричневыми и красноватыми плавниками и жабрами. Они подплывают снизу к поверхности воды и собирают ртами трепыхающихся на поверхности мух, мотыльков, жучков. Они быстро шевелят губами, резкими движениями засасывая добычу. На мраморных плитах, на ступенях, на перевернутых колоннах, на парапетах греются, сушат шкуры толстые водяные крысы. В их норы под каменными плитами не сможет пробраться ни один хищник – спрятанные под водой входы недоступны ни кошкам, ни куницам. Лишь мелкие змеи могут представлять собой опасность для их потомства, но и те боятся мощных челюстей старых крыс.

Рея садится на упавшую колонну и тычет клювом в бок разлегшейся взъерошенной фигуры. Крыса не убега­ет.

Рея спокойно выклевывает из ее шерсти насосавшихся крови клещей. Крыса лишь подставляет под клюв наиболее зудящие места. Она стара, шерсть на спине поредела, и сквозь нее просвечивают красные пятна уку­сов. Мы оставляем водяную крысу и, перепрыгивая с камня на камень, приближаемся к пруду. Лягушки, ящерки и змеи удирают – похоже, что они приняли нас за цапель. Рея опередила меня – ее голос уже слышится с самого берега. Она разбивает о камни скорлупу водяных улиток. Это ее любимое лакомство. Я погружаю клюв в белый бокал и утоляю жажду росой и нектаром. Рея все продолжает бить ракушки.

– Я уже иду! Иду! – кричу я, чтобы она не забеспокоилась, и бегу в противоположную сторону. Забираюсь на кривую, сломанную колонну, спугнув прогуливавшихся по ней коростелей.

Рея не заметила моего отсутствия. Из-за балюстрады доносятся приглушенные отзвуки – она продолжает бить известковые скорлупки. Убедившись в этом, я мчусь к Сарторису.

Он один.

Он вылетит из гнезда, я сяду на ближайшую ветку и снова ненадолго стану его самкой – он будет ласкать мой клюв, спинку, крылья, ноги, задний проход. Я прикрываю глаза, представляя себе касания клюва, удары крылышками и в конце концов – восхитительное, упоительное трепыхание, когда он наконец покрывает меня, в экстазе прижимая к ветке.

Я приближаюсь к сплошной стене зелени, за которой скрыто его гнездо, и чуть не сталкиваюсь с летящей против солнца пустельгой, которая тащит в когтях водяную черепаху.

Это к тебе я так спешу, Сарторис! К тебе!

Все. Прилетела. Среди темной зелени виднеется устроенный из веток шатер. Я лечу ко входу – туда, где внизу среди ветвей белеют следы птичьего помета.

– Сарторис! Это я! Я жду тебя! Иди сюда, Сарторис! – повторяю я, стоя на выдающемся вперед толстом суку.

Я помахиваю крылышками и хвостом, подпрыгиваю, приседаю, верчусь, пытаясь обратить на себя его внимание.

Шелест, движение – Сарторис поворачивает голову, прикрывая крыльями яйца.

– Выходи, Сарторис! Я жду тебя! Я хочу тебя! – взываю я, прикрывая глаза от страсти. – Рея не сможет помешать нам! Выходи!

Я кружусь, поворачиваюсь то в одну сторону, то в другую, встряхиваю крылышками, приседаю, демонстрируя покорность, прошу... Вижу, как пух на головке Сарториса то встает дыбом, то опадает. Он слышит меня – значит, он ко мне неравнодушен.

Почему он молчит? Почему не отвечает? Почему не бежит навстречу? Сколько же мне еще придется ждать?

– Выходи, Сарторис! Быстрее! Выходи! Я хочу тебя!

Я дрожу от страсти. Дрожу, представляя, что он скоро будет со мной. Может, он не слышит? Может, шум листьев заглушил мои призывы? Может, он не видит, что я совсем рядом?

– Выходи, Сарторис! – изо всех сил кричу я, больше не думая о Рее, которая тоже может меня услышать.

Меня охватывают злоба, гнев, разочарование.

Я бегу по сучку прямо в шарообразное гнездо, прикрытое сплетенным из ветвей шатром.

Ошеломленный Сарторис теснее прижался к яйцам, развел крылья пошире и разинул клюв.

– Уходи отсюда! – шипит он. – Уходи! Нахохлив перышки, я верчу головой, перебираю ногами, надеясь пробудить в нем желание.

– Это я! Я пришла к тебе! Я твоя! – повторяю я голосом, клювом, крыльями, всем телом. – Летим со мной!

Сарторис, как бы испуганный, поворачивает голову и закрывает от меня крыльями гнездо. Его глаза расширены и неподвижны.

– Уходи! – еще раз повторяет он, и я уже знаю, что он не полетит за мной, что мои мольбы, кокетство и все, что я делала, чтобы притупить бдительность Реи, были напрасны.

Я подхожу ближе. Склоняюсь над ним. Пытаюсь погладить клювом взъерошенные перышки на лбу.

Сарторис лежит в гнезде, закрывая от меня яйца, как будто боится, что я могу разбить, раздавить их. Может, он слышит доносящиеся из-под скорлупок шорохи? Может, я мешаю ему прислушиваться к этим звукам?

– Уходи, иначе мне придется прогнать тебя! – грозно кричит он, а пух у него на голове, груди, спинке встает дыбом. – Это гнездо принадлежит только мне и Рее! Уходи прочь!

До меня доносится крик злобы, гнева, ненависти. В нем слышится жажда убийства.

– Смерть тебе! Смерть! – кричит несущаяся к гнезду Рея.

Я поворачиваюсь и выскакиваю из гнезда, удирая буквально в последний момент. Сверкающая черно-белая молния падает на ветку, сбивая клювом листья.

– Убью! Убью тебя!

Я лечу низко над развалинами, площадями, улицами. Меня преследует эхо разъяренного голоса ревнивой сороки, защищавшей свое гнездо и своего самца.

Засуха мучила Сарториса и его сорок куда меньше, чем других птиц. Когда не было воды, Сарторис всегда находил иные жидкости, способные утолить жажду. Он знал, что в ракушках прячутся улитки и моллюски и достаточно лишь посильнее ударить клювом или бросить их с высоты на камень, чтобы добраться до вкусной, насыщенной влагой пищи.

Сарторис разбивал птичьи яйца и выпивал их содержимое. Он знал также, что жажду можно утолить и теплой, свежей кровью. Поэтому он каждый день охотился не только за маленькими птенцами, как раньше, но нападал и на взрослых воробьев, синиц, жаворонков, соловьев, овсянок, славок, зябликов, щеглов.

Преследуемые сороками мелкие птицы старались прятаться в самых густых и недоступных зарослях. Но резкие крики Сарториса спугивали их с этих укромных местечек, и они в страхе неслись, не разбирая дороги, прямо в лапы притаившихся на ветвях сорок.

Вскоре мелкие птицы начали собираться большими стаями и улетать в более безопасные места, где было не так много сорок. Сарторис охотился и на мышей, хомяков, на небольших ужей и желтопузиков, хватая и убивая намного больше, чем могли съесть его сороки.

Свою добычу он закапывал в листья или в песок, а иногда просто бросал под стеной или под деревом.

Рея уже сидела в гнезде, снова готовясь снести яйца, которые уже начинали двигаться к выходу. Она чувствовала это движение и с дрожью ожидала того мгновения, когда они начнут давить изнутри, раздвигая в стороны узкие стенки родового канала. Рея боялась нести яйца, потому что теряла при этом много крови и потом довольно долго была просто не в состоянии вылетать из гнезда. Сарторис заботливо кормил и поил ее. Но Рея еще долго испытывала боль, высиживая снесенные в муках яйца. Но все же иногда, устав подгребать их под себя, согревать, снова переворачивать, она вылетала из гнезда и садилась на соседнюю ветку.

Сарторис с гневными криками тут же кидался загонять ее обратно, ударяя клювом по затылку.

Рея послушно возвращалась на твердые, неудобные яйца. В полдень она вылезала из гнезда, расправляла крылья и отдыхала, а Сарторис забирался в нагретое ею углубление. Клювом и лапами он поворачивал яйца так, чтобы удобнее было обхватить их крыльями. Время от времени он издавал громкие пронзительные крики.

– Убирайся отсюда! Немедленно! Я тебя вижу! Убирайся, иначе... – грозил он, злобно моргая.

Среди кипарисов, магнолий, платанов, каштанов порхало множество разных птиц...

Сарторис ненавидел кукушек, которые внимательно наблюдали за нашими гнездами. Стоило кукушке появиться поблизости, как он впадал в ярость. Он фыркал, шипел, дергался, словно готов был мгновенно сорваться с места и кинуться на незваного гостя.

– Убью! – грозился он.

Рея тоже боялась кукушек и постоянно была начеку, если где-то неподалеку слышались их голоса.

Кукушки постоянно кружили поблизости от чужих гнезд, стараясь подкинуть в них свои яйца. А яиц кукушки несли много, больше, чем другие птицы, они несли их каждый день... Они летали с готовым выскочить наружу яйцом, чувствуя, что, если не найдут подходящего гнезда, оно просто выскочит на лету и разобьется о камень или ветку. Даже их хорошо развитые мышцы с трудом удерживали продвигающиеся к выходу яйца.

Но если бы кукушки и захотели свить свое собственное гнездо, у них не нашлось бы на это времени, потому что их постоянно подгоняли, торопили эти беспрерывно зарождающиеся в них новые жизни.

Они поедали огромное количество известняка, штукатурки, яичной скорлупы и ракушек – и все это тут же преобразовывалось в их собственные, все время растущие внутри яйца. С раннего утра они пронзительно куковали, пытаясь найти хоть какое-нибудь гнездо, лишь бы избавиться от все возрастающей, давящей изнутри тяжести. Поэтому они так нервно били крыльями, судорожно крутили хвостами, отчаянно перелетали с ветки на ветку, с крыши на крышу лишь бы побыстрее найти, куда подбросить яйцо. Все это ужасно раздражало Сарториса, который бдительно высматривал из прикрытого кипарисовыми ветвями гнезда – не появились ли поблизости кукушки... И они прилетали... Коричневые, серые, с поперечными полосками на грудках и хвосте, пестрые, с серыми хохолками, с гладкими белыми и желтоватыми грудками, маленькие и большие. Некоторые были даже крупнее сорок – со светло-коричневыми, почти оранжевыми маховыми перьями.

Громкие, хриплые, булькающие крики кукушек издалека были похожи на трескотню синих сорок... Они бегали по веткам и сухой траве, собирая гусениц, червяков, жуков, улиток и даже муравьев.

Но весь этот шум всегда заканчивался кукованием.

Перья вставали дыбом на голове Сарториса, глаза округлялись, клюв впивался в прикрывающие гнездо ветки. Он с трудом сдерживал ярость.

Сквозь щель он заметил сидевшую поблизости кукушку, которая явно наблюдала за их гнездом. Длинный хвост, серый хохолок, белая грудка и живот, пестрые темно-коричневые крылья. Она подпрыгивала на ветке, поглядывая на высиживающую яйца сороку. Разъяренный Сарторис с подернувшимися белой пленкой глазами выскочил из гнезда и бросился на прыгавшую по веткам птицу.

– Убью! Заклюю! Убью! – он пытался клювом ухватить кукушку за хохолок на голове.

Кукушка не улетела, лишь перескочила на ветку повыше. Сарторис крикнул и снова бросился на кукушку. Его когти вонзились в мягкий белый пух, выдернув несколько перьев. Появилась Рея.

Птица перепрыгнула на другую ветку – она явно не торопилась улетать.

От гнезда внезапно раздался крик Реи:

– Убирайся отсюда! Убью! Убью! – Она прогоняла кукушку, уже успевшую забраться внутрь. – Проваливай!

Кукушки скрылись среди ветвей... Сарторис все по­нял. Самец выманил его, а самка незаметно пробралась в гнездо.

Он приуныл и вместе с Реей стал внимательно рассматривать все яйца подряд. Они были очень похожи друг на друга – все почти одинаковые. Рея уселась, растопырив крылья, подмяла под себя светлые овалы. Они растерянно взглянули друг на друга. Оба знали, что яиц стало больше, чем было до этого.

Среди серо-зеленых, в коричневую крапинку яиц ты сразу заметил одно, более удлиненное и посветлее оттенком – кукушечье. Но ты все же сомневался – коснулся клювом, подвинул, перевернул... Было ли оно здесь раньше? Или его подбросила кукушка? Ты взглянул на Рею, Рея – на тебя. Вас мучают сомнения. Вы не уверены -ваше это яйцо или чужое? А ведь достаточно ударить, толкнуть его посильнее плотно сжатым клювом...

Но если это яйцо – твое и Реи?

Мое и Сарториса?

Сарториса и твое?!

– Нет, я не выброшу из гнезда собственное яйцо! – нервничает Сарторис.

– Ни одного яйца из гнезда не выброшу! – подтверждает Рея.

Ты сидишь в гнезде на яйцах и все думаешь, все задаешь себе вопросы, отвечаешь на них и снова спрашиваешь, пытаясь избавиться от сомнений, недоверия, обиды, жалуешься на злую судьбу.

Светлое, длинное, в коричневых точках яйцо явно отличается от остальных, оно даже блестит иначе в меркнущем свете уходящего дня.

Я смотрю на крупного, кричащего, слепого птенца с темно-фиолетовой кожицей и красно-оранжевой глоткой. Вчера он разбил свою скорлупку и выполз, вылупился, разинул клюв.

Я очистил его спинку от острых обломков скорлупы и выбросил их из гнезда.

Остальные птенцы вылупились почти одновременно с этим, но этот – крупнее, с более темной кожицей и резко обозначенными желтыми наростами вокруг клюва.

Когда я вхожу в гнездо, меня ждут широко разинутые клювы, требующие пищи. Тот птенец, что вылупился первым, нахально расталкивает остальных, напирает, протискивается, подпрыгивает.

Я стараюсь класть пищу во все клювики по очереди. Сорочата толкаются, пихают друг друга, отталкивают неоперившимися крылышками.

Тот птенец, который потемнее, хотя пока еще не видит, все же всегда старается оказаться поближе ко входу в гнездо. Громким криком он требует есть.

Его глаза – темные, прикрытые светло-коричневой пленкой, тогда как глаза всех остальных птенцов – черные.

Может, это его подбросила кукушка? Или это все-таки наш собственный птенец?

– Раз он в нашем гнезде, значит – наш! – объясняет, оправдывается Рея.

Птенцы растут быстро... Они уже прозрели и с восторгом следят за пробивающимися сквозь ветки в гнездо пятнами света.

Этот, с темно-фиолетовой кожицей, уже покрылся мелкой сеточкой светлых перьев... Когда я на краю гнезда разрываю на куски воробьишку, птенцы мгновенно пожирают протянутые им куски. Но этот с наибольшим удовольствием ест гусениц, сверчков, вытащенных из-под камней сороконожек. На хвостах птенцов появляются первые рулевые перышки... Хвост того, другого, становится коричневым в светлую полоску... Хвосты остальных – блестящие, темно-синие.

Почему я не выкину из гнезда чужого птенца? Почему кормлю его, как будто он мой?

На его голове уже появились загибающиеся назад мелкие серые перышки. Это он – подкидыш кукушки с хохолком.

– Я не могу выгнать его...

– Пусть остается...

Мы в клювах выносим из гнезда густые темно-зеленые кучки, оставленные птенцами.

Птенцы растут все быстрее, становятся все крупнее... Крадут друг у друга гусениц и куски мяса.

Отличие подброшенного птенца от других становится совершенно несомненным. Но все же мы кормим его, чистим, расчесываем пух, прикрываем от холода своими крыльями. Хотим ли мы выгнать его? Или убить?

– Он в нашем гнезде, значит наш! – объясняет Рея.

Птенцы машут крылышками, подпрыгивают, рвутся побыстрее вылезти из гнезда.

Придет день, когда они все вместе вылетят на соседнюю ветку...

Почувствуют силу своих крыльев, научатся летать.

На голове кукушонка топорщится светло-серый хохолок, а белизна грудки и живота резко выделяется между темно-коричневыми, в белую крапинку крыльями... Как же непохож на других этот птенец, но все же я позволяю ему вернуться в гнездо и заснуть рядом с моими, бело-синими.

Я все продолжаю кормить, заботиться, ухаживать одинаково за всеми птенцами.

Они растут дружно, вместе порхают, гоняются друг за другом, вместе ищут еду.

Когда другие сороки замечают среди моих птенцов молодую кукушку с хохолком, они начинают кричать, трещать, возмущаться... Они прогоняют ее...

В гнездо возвращаются лишь наши с Реей птенцы – настоящие молодые сороки.

Кукушка с хохолком еще долго будет жить в кипарисовой роще неподалеку от нашего гнезда.

Трясогузки, коньки, жаворонки, соловьи – мелкие, подвижные птички с громкими, вибрирующими голосами... Они такие маленькие и такие серые, что мы их даже не замечаем. Не обращаем на них внимания до тех пор, пока они не запоют. И только их щебетание, трели, щелканье делают их заметными в необитаемых на первый взгляд зарослях... Их пение заставляет нас остановиться и слушать, слушать...

Теплый, безветренный вечер. Сарторис как раз дремал на ветке, когда впервые запел тот соловей.

Среди вечерних голосов, шорохов, шелестов, треска цикад, бренчания и жужжания этот дрожащий всепроникающий голос прорывался сквозь тонкий слой пуха, врывался в уши, вызывал воспоминания.

Странное беспокойство овладело Сарторисом. Он вдруг вспомнил покинутый город, первые ощущения света и тени, белую сову, вырывавшую ветки из родного гнезда, пожар, так внезапно лишивший его семьи, вспомнил скитания и вновь обретенное гнездо, волчицу с человеческими детенышами...

Пение маленькой неизвестной птички вызвало все эти образы из таких глубин памяти, о которых Сарторис никогда даже и не подозревал. Ее пение не было ни однообразным, ни монотонным, ни безмятежным... Время от времени песня затихала, обрывалась, исчезала. Потом снова возвращалась, ударяла сильными, резкими нотами, падала каскадом быстрых звуков, и Сарторис широко раскрывал заспанные глаза.

Пух на его голове взъерошился. Соловьиная трель заставляла его всматриваться во тьму, как будто в ожидании... Но в ожидании чего? Вот этого-то Сарторис и не знал...

Пение соловья волновало его, хотя эта песня вовсе не предупреждала об опасности. Она звала, хотя маленькая птичка вовсе не собиралась звать никого чужого. Она пробуждала непреодолимое желание сняться с места и улететь, хотя никто из нас не собирался никуда улетать этой ночью. Она напоминала о событиях и деталях, о которых вспоминать не хотелось.

И все же Сарторис чувствовал облегчение... Он чувствовал себя сильнее, увереннее. Он засыпал спокойнее. Призраки, скелеты, страхи, которые так часто одолевали его в снах, разбегались, прятались, пропадали.

Пение соловья облегчало страдания, куда-то исчезал мучивший Сарториса страх заснуть, страх неизвестного, которое могло таиться там, в его снах.

Сарторис спал. Дыхание его было ровным и глубоким. Он просыпался бодрым, отдохнувшим, радостным.

И снова наступал вечер. Опьяняющей сладостью пахли магнолии и дрок. Соловей пел, и Сарторис засыпал счастливым.

Рею раздражали длинные соловьиные трели, которые каждый вечер доносились из густеющей темноты. Может, она заметила, что Сарторис, вместо того чтобы прижимать голову к ее крылу и ласкать ее клювом, все вслушивался и вслушивался в проникающие сквозь листву звуки? Разве не смотрела она ревнивым взглядом на то, как он ждет соловьиной песни? Как успокаивается под ее звуки и засыпает?

После жаркого, душного дня вечер наступил прохладный, светлый, умиротворяющий. Соловей запел свою песню среди тутовых деревьев, магнолий и отцветающей сирени. Сарторис застыл, завороженный мелодией, закрыл глаза...

Рея шипела, верещала, нервно открывала клюв.

Сарторис уже крепко спал, когда она выскользнула из гнезда.

Рея осмотрелась по сторонам, прислушалась, бесшумно, плавно пронеслась над желтеющим в лунном свете дроком. Села на одну из верхних веток магнолии и начала осторожно продвигаться вперед, стараясь, чтобы ее тень оставалась невидимой.

Увлеченный пением соловей не заметил силуэта хищной головы, не услышал скрежета когтей по гладкой коре. Он хотел отскочить в сторону... Крикнул. Но было уже поздно...

Рея схватила его, придавила к ветке, прижала посильнее, в серебристом свете луны разглядела в раскрытом клювике дрожащий, маленький, длинный язычок, нагнулась, сжала створки клюва и рванула. Соловей вздрогнул от боли, затрясся всем телом. Вырванный язычок торчал из клюва Реи. Она выпустила израненную, искалеченную птичку и улетела.

Соловей остался лежать на ветке. Он дрожал, тяжело дышал, потом попытался подняться, встряхнул перышками, сполз с ветки и полетел – неуверенно взмахивая крылышками, роняя на лету капли крови. Он летел все ниже и ниже...

Рея вернулась в гнездо, прижалась к Сарторису, нежно щипнула клювом пух у него на шее.

И снова настал вечер. Сарторис уселся на ветке и ждал. Он хотел уснуть... Беспокойно вертелся, нервно тряс перышками, то закрывал, то снова открывал глаза.

Сначала он не мог понять почему...

Ему не хватало соловьиных трелей... Он тосковал без них.

Рея давно спала глубоким спокойным сном.

Сарторис то и дело открывал шальные от бессонницы глаза. Он был один во тьме, полной опасностей. Ему казалось, что он летит над почерневшей, выгоревшей равниной, похожей на сплошное пожарище, на склон под кратером вулкана. Вокруг него – клубы дыма и пара, удушающие испарения и туман. Они окружают его, душат, лишают сил и воли... Хочется вырваться, улететь, спастись. Но куда лететь? Сарторис закричал в отчаянии, затрепетал крылышками.

Рея заворочалась, злобно зафыркала. Сарторис почувствовал тепло ее перьев и запах гнезда. Он в безопасности, но, несмотря на это, еще долго не может заснуть. Он вылезает из гнезда, садится на ветке и вслушивается в доносящиеся издалека голоса. Все чаще по вечерам он улетает из гнезда и летит далеко – туда, где поют соловьи.

Он подбирается осторожно, чтобы не спугнуть их. Ему хочется слушать их долго-долго, как можно дольше...

Но маленькие птички стали осторожными, недоверчивыми и пугливыми. Они замолкают от каждого шороха, от малейшего шелеста...

И тогда Сарторис возвращается в гнездо, сам, в одиночку, борется со своими ночными кошмарами и никак не может понять, почему больше ни одна маленькая птичка не хочет петь поблизости от сорочьих гнезд.

Почти все птицы спят, измученные жарой.

В апельсиновой роще хохочут сороки. Они передразнивают, пугают, гоняют друг друга. Выше, на горизонте, поднимающийся веером к небу дым вдруг начинает клониться вниз и рассеивается по склону. Темно-коричневый туман сползает к самому морю, минуя стороной рощу с налитыми сладким желтым соком плодами. С расположенных по другую сторону рощи холмов налетает горячий южный ветер. Сарторис садится на ветку, раскрыв клюв и широко разведя в стороны крылья.

Апельсины настолько перезрели, что достаточно посильнее ударить клювом по блестящей поверхности, чтобы потекла пахучая струйка. Перья на груди Сарториса склеились, взъерошились. Жара становится все сильнее, и у стареющей птицы нет сил чистить перья прямо сей­час.

Из дупла рослого кедра доносится тихое, приглушенное уханье, похожее на эхо ночных криков. Живущие в этом дупле желтые совы тоже переживают свои сонные кошмары.

Может, им снится затопившая их гнездо волна? Может, сожравшая птенцов змея? Или огонь, взбирающийся по стволу старого дерева?

Все птицы, гнездящиеся вокруг брызжущей огнем и дымом горы, спят беспокойно, нервно, мучительно.

Тебе тоже, Сарторис, все время снятся те, что жили здесь раньше, до птиц, а точнее – рядом с птицами. Везде белеют их длинные тонкие косточки, которые птицы используют для строительства гнезд, когда им не хватает высохших веточек.

Тебе снится, что люди вернулись. Белые скелеты встают и бросают камнями в твое гнездо, где Рея помогает маленьким сорочатам сделать первые самостоятельные взмахи крылышками, совершить свой первый полет... Скелеты с полуистлевшими круглыми' черепами скачут вокруг ствола, пытаются согнать тебя с места. Они карабкаются вверх, тянут трясущиеся руки, хотят схватить и убить Рею и птенцов. Ты клюешь их в пустые глазницы, бьешь крыльями, царапаешь когтями. Они осаждают, окружают тебя.

– Нет! – С протяжным криком ты просыпаешься на вздрагивающей под тобой ветке среди перезрелых, отяжелевших от переполняющей их сладости апельсинов.

Ты вопрошающе смотришь на спящую Рею, на заспанных сорок.

Я стою на противоположной ветке, и ты злобно вытягиваешь ко мне клюв. Я слышу твои сны, Сарторис, переживаю вместе с тобой все твои полеты и встречи там, по ту сторону – в сумерках, во тьме, во мраке, в пропасти сновидений, которых я тоже боюсь, точно так же, как и ты.

В глазах Сарториса – страх, клюв полураскрыт. Он оглядывается по сторонам, как будто проверяя, не прячутся ли под апельсиновыми деревьями скелеты из его снов.

– Зачем ты поселился под вулканом, Сарторис? Зачем свил гнездо рядом с этой мрачной, дымящей, вечно окутанной дымкой горой, рядом с которой все птицы спят дольше, чем в любом другом месте, и просыпаются измученные и запуганные сонными кошмарами? Почему ты обосновался именно здесь, рядом с морем, а не в глубине суши, где ветры не так сильны и порывисты?

Сарторис глядит мне прямо в глаза, словно ищет ответов на вопросы, которых вообще не существует в природе.

– Почему ты не полетел на восток, как те птицы, что вернулись? Или на север, где нет такой жары? Или вдоль берега какой-нибудь из пересекающих континент рек?

Сарторис смотрит на меня, потому что только я одна бодрствую в этой дрожащей раскаленной атмосфере. Мои глаза закрываются, сон склеивает веки. Но я боюсь заснуть, потому что там, во сне, меня снова могут поджидать скелеты тех существ, которые жили здесь до нас.

– Я боюсь... Мне страшно... – тихо признается Сарто­рис и засыпает.

Я смотрю на отливающие синевой и всеми оттенками фиолетового цвета перья, на поросшие до середины щетиной створки клюва, на почти прозрачные синеватые пленки век.

Осторожно, медленно, чтобы не разбудить Рею, я пододвигаюсь поближе к его крыльям, опущенным на ветку апельсинового дерева. При каждом его вздохе они слегка шевелятся, а их свисающие вниз кончики вздрагивают в раскаленном от жары воздухе.

Сарторис крепко спит среди зелени, уставшей от палящего полуденного зноя. В прикрытых пленкой глазах нет мрачного неба с едва заметной линией горизонта, нет черных окаменевших деревьев и грозящих камнями человеческих скелетов. Есть только мрак, пустота, в которой нет ни птиц, ни людей, в которой нет никого – немая, беспросветная, без снов, тьма успения.

Я прижимаюсь к нему крылом, прижимаю свою голову к его склоненной голове, которой он сегодня не прячет в раскаленных от зноя перьях.

Пленка его век вздрагивает, как будто он хочет открыть глаза. И все же он их не открывает.

– Как хорошо! – чуть слышно шепчу я.

Рея и сорочата спят. Если бы ты был моим, Сарторис, если бы я могла вместе с тобой высиживать и кормить птенцов, если бы могла изо дня в день ласкать твою голову, расчесывать твои перья и пух на крыльях и спинке, очищать глаза и клюв от мельчайших пылинок и крошек, если бы могла не бояться того, что мне так хочется быть о тобой... Если бы я была твоей...

Я протягиваю клюв к основанию его клюва, к густо заросшему похожими на толстые волоски маленькими твердыми перышками местечку. Совсем рядом, под глазом, торчит синевато-голубоватый шарик – овальное тельце, высасывающее твою кровь.

Клещ совсем недавно впился в нежную кожицу, и Рея не успела удалить его. Я помню птиц, которые ослепли из-за клещей, впившихся близ глаз. Пододвигаю клюв поближе, зажимаю створками насекомое, слегка поворачиваю и выдергиваю. Я вырвала его вместе с головой и подёргивающимися лапками.

Сарторис поднимает сонные, непонимающие глаза, потягивается, зевает.

Я давлю клеща в клюве и выплевываю его.

Сарторис снова засыпает.

Мои глаза тоже закрываются. Теперь я изо всех сил борюсь со сном. Я не хочу засыпать, потому что знаю, что наши сны очень похожи, что они почти одинаковы. Он присутствует в моих снах, а я – в его.

И мне, и ему снится большой мрачный город, которого я никогда не видела наяву. Мы летаем по улицам, площадям, паркам, над излучинами отливающей темным блеском реки.

Я все еще продолжаю стремиться туда, за эту реку, всегда чего-то ищу там и никогда не нахожу.

Дома за рекой высокие, большие. Они построены из серых бетонных плит с огромным количеством окон. Когда я пытаюсь приблизиться к ним, окна раскрываются, и я вижу в них скелеты, сжимающие в руках камни.

– Это сон, – повторяю я, пытаясь успокоиться. – Это всего лишь сон.

Ну и что, что это только сон, если я постоянно убегаю, все время спасаюсь бегством?

Каждый раз, засыпая, я обещаю себе в этот раз не убегать от сжимающих камни рук. Обещаю себе остаться, выдержать, потому что это – всего лишь сон. Но, оказавшись там, я снова улетаю, снова удираю точно так же, как и раньше, спасаюсь тем же самым путем, плутая среди прибрежных переулков.

И вдруг на скале я вижу огромное гнездо орлов, построенное из тонких высохших косточек. Преследующие меня белые тени останавливаются, а я прячусь в этом гнезде, ведь хозяева давно покинули его...

Я взлетаю, взмываю все выше и выше, стремлюсь все дальше и дальше – в небо, туда, где я никогда еще не бывала, куда до меня еще не долетела ни одна птица.

Я боюсь этой головокружительной высоты, которой, как мне кажется, нет предела.

Сарторис летит недалеко от меня – он где-то впереди, сзади, рядом.

Он старается вести меня вперед, но его крылья слабеют, они больше не могут рассекать воздух с прежней силой. Я вижу страх в его глазах, но не знаю, как помочь ему.

Я могу лишь попытаться ободрить его своим криком, но сможет ли мой крик вернуть ему силы? И вдруг я вижу перед собой Огромную Прозрачную Белую Птицу. Прозрачную, потому что сквозь ее белизну я вижу вдали морской берег, горы, извилистые полоски рек. Огромную, потому что она заполнила собой весь горизонт и все мое существо находится внутри ее существа. Белую, потому что она так похожа на закрывающую горизонт облачную дымку.

Птица летит прямо под нами. Она подлетает снизу и своим парящим крылом поддерживает уставшего Сарториса.

Сарторис подлетает ближе ко мне, вот он уже совсем близко... клювом ласкает мои перышки... Здесь, на прозрачном крыле Огромной Птицы, высоко над землей, я чувствую, как он бьет крылышками на моей спинке, как обнимает, оплодотворяет меня.

– Разве мы сможем построить наше гнездо здесь, так высоко, Сарторис?

Но он не отвечает. Его глаза блестят, крылья трепещут в любовном восторге.

Откуда в тебе столько сил, старая птица?

Шелест, шорох, дуновение ветра. Ветка качается, колышется.

– Уйди! Уйди прочь от Сарториса! – злобно шипит Рея.

Исчезли белые птицы, исчезла головокружительная высота. Ветер стал дуть сильнее и изменил направление. Он несет едва ощутимый запах серы и огня.

Я перескакиваю на соседнюю верхушку дерева и сажусь напротив нахохлившегося Сарториса.

Он смотрит на меня, и я понимаю, что мы были там вместе.

Сарторис перестал убивать.

Он больше не охотится, никого не преследует, не ловит. Не хватает в свои когти синиц, щеглов, воробьев, иволг, овсянок, жаворонков, соловьев, корольков, трясогузок, не залезает в чужие гнезда, не разбивает и не выпивает яиц. Он равнодушно проходит мимо слабого голубиного птенца, которому еще совсем недавно мгновенно вырвал бы глаза и сердце.

Как же ты изменился, Сарторис. Ты стал совсем другой птицей – непонятной, не уверенной в своих силах, неразговорчивой. Ты удивляешь даже своих близких.

Ты был охотником, водил свою стаю охотиться на мелких птиц, белок, кротов, крыс, мелких змей и лягушек. Когда-то ты выклевал глаза маленьким волчатам, набросился на едва прозревшего лисенка, который, забыв об осторожности, выполз из норы погреться на солнышке.

Ты заклевал его своим крепким клювом, и лисица долго горестно выла под деревом, где ты устроился вместе со своей стаей.

Ты любил кровь – эту текущую из сердец горячую, густую, живую, липкую жидкость. Ты утолял ею жажду и становился сильнее от животворного напитка.

– Почему ты перестал убивать, Сарторис?

Сороки посматривают на него с удивлением и всевозрастающим отвращением. Они возмущенно трясут головами, крыльями, хвостами.

– Почему ты не убиваешь?

– Ты сам учил нас вырывать сердца, а теперь...

– Ты стал слабым? Ты что, заболел?

– Убей хоть воробья!

– Напейся крови!

Они прилетают, спрашивают, сплетничают, нервничают, злятся. Но ты не отвечаешь. Ты нахохлился и молчишь. Притворяешься, что не слушаешь их, как будто они говорят не о тебе, а о какой-то другой, чужой птице.

Может, ты не знаешь, что им ответить? А может, просто не хочешь отвечать?

Я вижу, как ты устраиваешься поудобнее в развилке дубовых сучьев.

Ты хочешь заснуть, но боишься.

Я – маленький, недавно вылупившийся из яйца пте­нец. Птенец, который еще не прозрел, который еще не может ничего увидеть.

Это сон. Я – птенец, который еще не открыл глаз, но уже знает, предчувствует, ощущает. Я лежу в тепле, в материнском пуху, в глубине мягкого гнезда.

Надо мной склоняется что-то блестящее, сверкающее, светлое, серебристое – белая галка, некогда изгнанная мною, вернулась снова.

Я напугал ее, изгнал, приговорил.

Она вернулась.

Поднимает голову. Целится острым прозрачным клю­вом.

Меня раздирает боль – глубокая, ужасная, пронзительная. Это даже не боль, а ужас, парализующий страх. Это не боль, а сознание подступившей совсем близко смерти. Мне кажется, что этот шип пронзил меня насквозь, достиг самого сердца.

Клюв сжимается внутри, сверлит, разрывает, выдирает.

У меня больше нет сердца.

Я больше – не слепой птенец.

Я – взрослая, опытная, стареющая сорока, сильная и уверенная в своих силах, которую убивает чужая белая птица. Она мстит мне за то, что я прогнал ее.

Она ненавидит меня так же, как я ненавидел ее за непохожесть на других.

Белая птица стоит надо мной с моим сердцем в клюве.

Я пью свою кровь.

Рея придерживает когтем убитого дятла.

Она стоит на верхушке гнезда, вырывая куски мяса. Кровь просачивается сквозь ветки, каплет тебе на глаза, голову, крылья.

Боль прошла, страх остался.

Ты торопливо вылетаешь из гнезда, как будто за тобой гонится сова.

Рея со злостью щелкает клювом.

Этот сон снился тебе уже много раз, и с каждым новым сном ты меняешься все сильнее, становишься другим, чужим, все более и более одиноким.

Рея смотрит на тебя, как на совершенно незнакомую ей птицу. Ты уже не тот Сарторис, которого она знала – хитрый, бесстрашный вожак и защитник.

Ты упал в ее глазах, ты перестал быть самим собой.

Рея видит, как ты боишься, и она опасается, что твой страх передастся и ей. Она хотела бы убежать подальше от твоего страха, как убегают от больных, слабеющих сорок с запавшими глазами – от сорок, которых вот-вот настигнет смерть.

Ты боишься, что однажды белая птица из твоего сна заклюет тебя, убьет -прежде чем ты успеешь проснуться.

Вокруг Реи всегда крутились молодые самцы, завидовавшие твоей власти над другими сороками, твоему большому удобному гнезду.

Ты все чаще встречаешь здесь Криса, которого вы когда-то вместе высидели из яйца в вашем гнезде.

Теперь он дожидается Рею, совершенно не считаясь с тобой.

Рея еще совсем недавно прогоняла его, не обращала, внимания на его ухаживания, на молящие взгляды, на придушенных сладких мух, которых он раскладывал перед ней на шершавой коре. Еще совсем недавно ты вытолкал бы его и нагнал такого страху, что он долго не осмелился бы приблизиться к Рее, ухаживать за ней.

А сегодня уверенный в себе Крис похваляется своей силой и быстротой, надоедливо каркая на соседней ветке. Он нагло разводит крыльями, чванливо нахохливается.

Он думает, что ты его боишься, что ты от страха уступаешь ему дорогу.

Рея все чаще восхищенным взором следит за молодой, сильной птицей, которую она когда-то снесла, высидела из яйца и выкормила.

Теперь этот прекрасный самец с сине-фиолетовыми перьями, отливающими всеми оттенками зелени и золота, строит свое гнездо совсем рядом, в густом сплетении оливковых ветвей.

– Это для тебя! – кричит он, призывая Рею. – Приди!

Почему ты не злишься, Сарторис?

Почему не прогоняешь его?

Неужели ты позволишь ему отобрать у тебя и Рею, и все те блестящие золотые предметы, которые освещают ваше гнездо?

Неужели это сны лишают тебя сил жить наяву?

Сарторис ищет одиночества. Он избегает всех сорок, которые до недавнего времени считали его своим вожа­ком. Он избегает даже меня. Но разве я не должна сейчас быть все время рядом с ним? Расчесывать ему перышки, разглаживать пух на голове, чистить жесткую щетину вокруг клюва?

Его нет в гнезде. Я прогоняю стайку коростелей, что прокрались внутрь и крадут клочки шерсти и перья для своих гнезд. Они в страхе разлетаются, напуганные моими криками. Я не гонюсь за ними, все мои мысли только о нем.

– Сарторис! Сарторис!

Но его нет. Он исчез. Его нет ни в апельсиновых, ни в лимонных рощах. Его нет на поросших оливковыми деревьями склонах, нет и у воды, где он всегда ловил ос и собирал улиток.

– Может, он улетел? Нет. Сарторис никогда не улетел бы один. Он не оставил бы своей стаи, – отвечаю я сама себе.

И вдруг меня охватывает радость. Я кричу громко, так громко, как только могу:

– Сарторис, я знаю! Я знаю, где ты!

Ты прячешься в старых человеческих жилищах. Устроился где-нибудь под крышей, в удобном просторном помещении – в одном из тех, где мы недавно были вместе с Реей. Да. Только там я еще не искала тебя, значит, именно там я тебя и найду. Ты должен быть там.

Я лечу в городок. Уже над ущельем слышу вдалеке трескотню сорок. Я прислушиваюсь, нет ли среди этих звуков грубоватого, гортанного голоса Сарториса. Нет. Ничего похожего. Ну и что? Сарторис уже не молод и не кричит так громко, как раньше.

Крик Сарториса слышится лишь тогда, когда происходит что-то действительно важное. Я врываюсь в беспокойную, суетливую стаю сине-белых и бело-синих сорок. Сарториса среди них нет.

– Где наш вожак? Мы хотим улететь отсюда! Мы должны улететь! Он знает дорогу! – Сороки верещат, кричат, надрываются, перебивая друг друга, и я сразу же понимаю, что в городке Сарториса тоже нет.

Лишь теперь я осознаю, что вскоре всех нас ждет короткий перелет к северу, который мы уже в течение многих лет совершаем в это время года.

Собственно говоря, этот перелет вовсе не был вызван необходимостью, и некоторые птицы оставались на месте, полагая, что лес и городок по ту сторону плоскогорья ничем не отличаются от здешних.

Но Сарторис каждый год улетал в одно и то же время, в полнолуние, когда высоко над нами тянулись клинья журавлей, стаи аистов, бакланов и цапель.

Большие, тяжелые птицы летели издалека, и цель их полета была не менее отдаленной. Сороки, треща, вытягивали клювы, глядя на них, но летящие на север большие птицы не обращали на нас никакого внимания, мчась вперед лишь им одним известным путем. Даже ночью мы слышали шум их тяжелых, широких, размашистых крыльев.

Сарторис смотрел вслед этим птицам, как будто задумавшись: а может быть, там, куда они летят, условия жизни и гнездования лучше, чем здесь, рядом с постоянно клокочущим вулканом?

В течение нескольких дней после этого он выглядел обеспокоенным, а потом созывал сорок и уговаривал их лететь. Тогда стая делилась на две части – на тех, кто готов был тут же сняться с места и умчаться прочь, и тех, кто хотел остаться.

Вот и теперь возбужденная, беспокойная часть стаи подбивала остальных лететь, но многие сорочьи семейства смотрели на всю эту суету с полным равнодушием, предпочитая оставаться в тени вулкана.

– Где Сарторис? Почему нет Сарториса? – закричала я. Сороки притихли. Я поняла, что отсутствие Сарториса уже не имело для них никакого значения.

– Я знаю дорогу между горами! – вдруг заявил Крис. – Быструю и короткую! Вы можете лететь со мной!

– А где Сарторис? – громко кричала я, чувствуя, как меня все сильнее охватывает страх.

– Мы летим с тобой! Летим с тобой! – орали сороки, вытягивая длинные шеи к Крису. – Мы хотим лететь!

– Летим! – кричал Крис. – Я буду вашим вожаком!

– Ты будешь нашим вожаком! – закричали сороки, как будто уже успели забыть Сарториса.

– А Сарторис? – возмущенно вскрикнула я. – Нас всегда вел Сарторис!

– Мы летим с Крисом! – кричали молодые сороки, восхищаясь блеском его сине-черных перьев. – Мы летим с тобой, Крис!

На меня никто не обращал внимания. Как будто отсутствие Сарториса на этой залитой солнцем площади, в этом городке на берегу впадающей в море реки было совершенно несущественной деталью, не имевшей в этот торжественный момент никакого значения.

Я нахохлилась, сверкнула глазами, угрожающе наклонила голову.

– Сарторис! Сарторис! – звала я.

– Летим! Летим немедленно! Вы готовы? – звал Крис. – Нас ждет далекий путь. Чем быстрее мы вылетим, тем быстрее достигнем цели.

Сороки подпрыгивали, вертелись вокруг своей оси, взлетали вверх и снова садились, то поднимая, то опуская головы. Они всегда веди себя так перед перелетом.

– Летим! – возбужденно кричали они.

– Я остаюсь! – проскрипела самая старшая из сорок с развалившейся трубы, ближайшего дома. – Я не хочу никуда улетать!

– Ты не видела Сарториса? – спросила я, садясь с ней рядом.

Она не ответила. Заморгала, отступила назад, отвернулась от меня, подпрыгнула и полетела в гнездо, спрятанное в густой листве персиковой рощи.

– Летим! – закричал Крис, вскакивая на верхнюю ветку высохшего платана.

Сороки взлетели, сделали круг над площадью, над городком и улетели. Я смотрела вслед улетавшей за Крисом стае... А ведь когда-то он вылупился из яйца, которое по очереди высиживали Рея и Сарторис. Рея летела рядом с Крисом, чуть позади него.

В городке стало почти совсем тихо. Стало слышно, как шумит река, чирикают воробьи, воркуют голуби, лают одичавшие собаки. Я взлетела на верхушку высохшего дуба. Сверху еще заметна была синяя тень на горизонте – все уменьшавшаяся, постепенно исчезающая из глаз полоска птиц, которых вел вперед Крис.

– Сарторис! – позвала я еще раз и услышала в ответ лишь скрипучее эхо собственного голоса, отраженное скалистыми берегами реки и каменными развалинами.

Стайка испуганных воробьев унеслась прочь, опасаясь, что я могу напасть на них. Я заглядывала в пустые окна: не видно ли где сине-черной фигурки? Увы.

Я вернулась в их старое гнездо, где столько лет наблюдала за счастьем Сарториса и Реи, где они высиживали свои очередные выводки, где рядом с ними я пережила столько радостей, забот и разочарований. В гнезде было пусто, лишь на коре остались следы растащенных дятлами и коростелями шерсти и перьев. Я чувствовала себя растерянной, потому что вдруг оказалась здесь одна – в том месте, где я никогда до сих пор одна не бывала.

Если мне хотелось побыть одной, я улетала поближе к вулкану, в укромные, тихие ущелья, поросшие высохшими травами и красноватым мхом. Там я бывала одна, потому что хотела быть одна. А теперь я осталась в одиночестве, потому что Сарториса не было, а большая часть сорок улетела. Одиночество было мне навязано.

В раздражении и злости я вновь стала звать Сарториса. Я кричала, звала, умоляла, зная, что его нет поблизости, потому что, если бы он меня слышал, он обязательно бы ответил. Если бы он услышал меня, мы могли бы теперь быть вместе, быть парой в этом гнезде – в его гнезде.

Легкое сотрясение ветвей и глухой рокот заставили меня замолчать. Вулкан проснулся, напоминая нам о том, что мы живем, устраиваем гнезда, летаем в непосредственной близости от него. Я взлетела вверх над кронами деревьев и сделала круг, внимательно всматриваясь в синеющий на горизонте купол.

Желтые, зеленые, коричневые тона, седоватая синева неба, белизна скал и берегов, отблески солнца от морской воды. И только там, на горизонте – серовато-бурая выемка, окруженная дымом и паром, серостью пепла и краснотой стекающей лавы.

Оттуда доносится глухой рокот – голос, исходящий из глубин земли.

– Сарторис! – зову я. – Сарторис!

Я вспоминаю тот вечер, когда он улетел в сторону вулкана и вернулся лишь в полдень следующего дня.

Ну конечно же! Ведь Сарторис летал туда, куда не летал больше никто, пробирался в такие места, которых другие птицы обычно избегали. Он не чурался рискованных полетов – даже тогда, когда вулкан выбрасывал из своего жерла раскаленные до красноты камни, когда из него изливалась лава, а тучи пыли заслоняли солнце.

Мое сердце забилось сильнее. Я спикировала вниз, перекувырнувшись пару раз в воздухе. Сарторис мог быть там! А вдруг он хотел побыть один, вдали от других? Я быстро набрала высоту и полетела, скользя, в сторону грозно дымящейся горы.

Легкий ветерок бил мне в клюв и крылья, принося с собой запах гари и серы. Нужна ли Сарторису моя помощь? А может, это только я чувствую себя одинокой и покинутой?

Я машу крыльями, стараясь побыстрее добраться до серой полосы остывающей лавы, которая окружает пульсирующий огнями склон. Ни одна птица никогда не залетала за эту полосу.

Выделяющиеся газы, испарения, дым не позволяли лететь дальше.

Помнишь молодого, неопытного ястреба? Он хотел пролететь над жерлом вулкана и камнем рухнул вниз, а стая сорок в испуге умчалась в сторону города.

Вулкан все ближе. Запах серы становится резче. Растения вокруг посеревшие, полумертвые.

Я внимательно смотрю по сторонам, стараясь не упустить ни одного следа, ни одной детали. На скале замечаю остатки орлиного гнезда. Птицы давно оставили его, перепуганные внезапным извержением.

Сарторис не боялся орлов. Он знал, что он для них слишком жалкая добыча. Он прилетал сюда и подсматривал за тем, как огромные птицы притаскивали в гнездо кроликов, ягнят, змей и разрывали их на части на глазах у птенцов.

Крики сорок раздражали орлов, и потому они иногда делали вид, что бросаются за ними в погоню. Но сорокам всегда удавалось ускользнуть. Орлы гнали их лишь до конца старой апельсиновой рощи.

Я облетаю гнездо кругом и вижу, что в его подстилке прячутся маленькие серовато-коричневые зяблики. Я даже начинаю колебаться: а не поохотиться ли мне за молодыми птичками, мозги которых для сорок представляют особый деликатес.

Зяблики, завидев меня, сбиваются в разъяренную стайку и бросаются ко мне с гневным щебетанием. Меня окружают маленькие раскрытые клювики и беспокойно трепещущие крылышки.

Я улетаю. Сарториса здесь нет.

А ведь эта территория у самого вулкана – единственное место, где я его еще не искала.

Резкая вонь горящей древесины окутывает меня синеватой лентой. Это лава пожирает карликовые сады и сосновые рощи. Вдалеке видны язычки пламени.

– Сарторис!

Голос, его голос! То ли приглушенный, то ли просто слишком далекий, он доносится до меня совершенно неожиданно. Я осматриваюсь по сторонам, верчу головой, вглядываюсь.

Накренившиеся каменные стены бывших человеческих гнезд. Поврежденные беспрестанными толчками, частично засыпанные пеплом. Это оттуда донесся его голос.

– Сарторис! – зову я и лечу к остаткам возвышающейся над развалинами башни. Сердце колотится, перышки вздрагивают, клюв нервно раскрывается и снова закрывается.

На стене над путаницей ржавеющих труб и листов жести я вижу съежившуюся, старую птицу. Матовые, потерявшие блеск перья, посеревшая белизна, полные страха глаза, тревожно раскрытый клюв.

Неужели это Сарторис? Так выглядят птицы, которым грозит смерть. Птицы, которые боятся. Разве Сарторис когда-нибудь боялся?

И все же это он.

Крылья повисли, нижние маховые перья чертят полоски на вулканической пыли. Я снижаюсь, крича от радости. В восторге бью крылышками. Его глаза! Они смотрят на меня с болью, с сожалением, с мукой и страданием.

– Теперь мы всегда будем вместе, Сарторис! – Я касаюсь его клюва своим. – Я хочу быть с тобой! Только с тобой!

Земля вздрагивает. Вулкан выбрасывает из своего жерла клубы черного дыма. Сарторис молчит, и только перья на его голове нахохлились, встали дыбом.

Меня раздражают это равнодушие, молчание. Раздражает, что он не хочет замечать меня. А может, он злится на то, что я нарушила его одиночество? Что я появилась здесь, напоминая ему обо всей его предшествующей жизни?

– Летим отсюда! Здесь опасно! – прошу я, подскакивая на месте и встряхивая крылышками. – Летим в наше гнездо!

Он смотрит на меня, как будто раздумывая, что же делать.

Я срываюсь с места, пролетаю мимо него, задевая его крыльями.

Взлетит ли он? Полетит ли за мной?

Я улетаю, делаю круг и возвращаюсь.

Сарторис, совсем как раньше, вертикально взмывает ввысь. Мгновенно достигает огромной высоты и тихо, беззвучно летит к раскаленной границе.

– He туда! – кричу я. – Ты перепутал направление! Ты ошибся! К нашему гнезду надо лететь в обратную сторону! Не летай туда, Сарторис!

Но он не слушает меня. С силой взмахивая крыльями, он минует границу медленно растекающейся раскаленной лавы. Летит прямо к краю кратера, поднимаясь все выше и выше над пульсирующим огнями склоном.

– Сарторис, вернись!

Он постепенно превращается в бело-черную точку, пока еще заметную над пеленой дыма и тумана. Я пытаюсь лететь за ним. Вокруг дым, жар, смрад, сера, огонь.

– Вернись!

Но Сарториса уже нет. Его поглотила серая мгла. Коричневый дым над краем жерла то и дело отсвечивает пурпуром.

+++++++++++++++++++++++