ФРАНЦУЗКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Alex Dolya   1 дн.

​​ Большой террор Французской республики

Рассмотрев, каким образом Конвент создал юридическую базу для массовых репрессий и как его главной мотивацией было желание предотвратить народные расправы, остаётся обратиться к завершающему этапу: учреждению Большого террора.

К июню 1794 года революция вступила в период застоя. Власть Комитета общественного спасения над Конвентом стала абсолютной, оппозиционная пресса исчезла, революционная армия была распущена, а влияние секций Парижа постепенно угасало. За границей казалось, что революция окончательно восторжествовала.

В Конвенте шли приготовления к празднику Верховного Существа; недавние победы вызывали всеобщее ликование, и казалось, что революция вступает в пору окончательного торжества.

Но именно в этот момент террор вышел на наибольший размах. Депутат Жорж Кутон провёл через Конвент закон Прериаля (от 10 июня 1794), усиливавший власть Революционного трибунала: обвиняемые лишались права на защиту, требование материальных доказательств отменялось, вводилось понятие «врага народа».

Почему же якобинцы пошли на столь суровые меры, когда революция торжествовала?

Возможно, страх за свою жизнь. В эти месяцы участились покушения на депутатов и самого Робеспьера. В Конвенте зачитывались показания свидетелей, а сам Робеспьер, измученный морально и физически, всё чаще говорил, что его дни сочтены.

Остаётся непонятным, каким образом предоставление трибуналу полномочий для массовых репрессий могло остановить угрозу точечных покушений.

Однако в эти дни лишь немногие осмеливались критиковать предложенные меры. Конвент замер. Звучали лишь голоса Жоржа Кутона, Бертрана Барера и, конечно, Максимилиана Робеспьера.

Если раньше якобинцы пытались объяснить террор военными неудачами, то теперь Кутон требовал принятия мер «именем той энергии, которая дала нам средства победить внешних врагов, положив конец дерзким замыслам внутренних».

Барер рассказывал о захваченных пушках, разбитых войсках, бегущих массах и взятых городах. «Их артиллерия перешла в наши руки, их приспешники пали перед нами», – утверждал Робеспьер. На устах у всех было выражение «в панике бьющиеся тираны».

Иными словами, террор никак не был вызван отчаянием.

Особенно важно в речах этой тройки было то, что военные победы вовсе не означали победы революции. Короли, оказавшись побеждёнными на поле боя, прибегали к отчаянным мерам: к убийствам депутатов Конвента и внутреннему террору.

Всё это порождало дикую логику: раз каждая республиканская победа ввергает тиранов в новую ярость, Республика с каждой новой победой оказывается в ещё большей опасности.

По словам Барера, англичане были повсюду: «в Альпах и Пиренеях, в самом Конвенте, в Ардеше, Лозере и Орлеане, при поддержке бесчисленных шпионов и в тысячах обличий».

Воображаемое брало верх над реальностью. Особо показательным стало возмущение Кутона, когда кто-то осмелился напомнить, что человек, покушавшийся на Робеспьера, был французом. «Только Англия могла изрыгнуть такого чудовища!» – воскликнул Кутон под аплодисменты Ассамблеи.

Всё, что противостояло Конвенту, объявлялось враждебным Республике. Наоборот, все французы считались единым народом перед лицом врага. Робеспьер даже предлагал отказаться от слов «якобинцы» и «монтаньяры», утверждая, что больше нет фракций – есть лишь народ.

Одна фракция всё же оставалась – так называемые «снисходительные», депутаты, осмеливавшиеся задавать вопрос: «когда же закончится террор?» Но сама логика, согласно которой успехи революции лишь усиливают угрозу, делала завершение террора невозможным.

Для Робеспьера именно они становились главным препятствием к единству. Он противопоставлял «чистых и простых граждан, друзей свободы» – «сборищу интриганов и шарлатанов», постоянно критикующих власть. В момент, когда Революционный трибунал получил свои ужасающие полномочия, именно «снисходительные» оказались следующими жертвами.

Но именно это и подтолкнуло их к решительным действиям, которые вскоре привели к свержению Робеспьера и падению якобинской диктатуры.

Картина: «Последние жертвы террора», худ. Шарль Луи Мюллер