Мир Диотимы

Диоти́ма или Диоти́ма из Мантине́и (греч. Διοτίμα) — жрица, жившая в древней Мантинее (греч. Μαντίνεια, древний город в Аркадии или Аркадах (греч. Αρκάδες) — области Древней Греции), которая играет важную роль в Платоновом диалоге «Пир» (греч. «Συμπόσιο» — дословно: «Симпозиум»). Её идеи — происхождение понятия Платонической любви. Так как единственный источник относительно неё — Платон, неясно, была ли она настоящим историческим персонажем или просто вымышленным созданием.

Думаю, внимательному читателю становится понятным, что Диотима - легендарное имя мудрости души человеческой. Другое имя её - Психея.   Сказка о Психее - эл. книга 

Фрагмент  

"ПИР"  Платон

Речи Сократа - Диотимы об Эроте

Я, - сказал Агафон, - не в силах спорить с тобой, Сократ. Пусть будет по-твоему.

      - Нет, милый мой Агафон, ты не  в силах спорить с  истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое.

    Но теперь я  оставлю  тебя в покое.  Я попытаюсь передать  вам речь  об Эроте, которую услыхал некогда от одной мантинеянки, Диотимы, женщины  очень сведущей и  в этом и во многом  другом  и добившейся  однажды  для афинян во время жертвоприношения перед чумой десятилетней отсрочки этой  болезни, -  а Диотима-то и  просветила  меня в том,  что  касается  любви,  - так  вот,  я попытаюсь  передать  ее  речь, насколько это в  моих  силах, своими словами, отправляясь от того, в чем мы с Агафоном только что согласились.

      Итак, следуя твоему, Агафон, примеру, нужно сначала выяснить, что такое Эрот и каковы  его свойства, а потом уже, каковы его дела. Легче всего,  мне кажется, выяснить это  так же, как некогда та чужеземка,  а она задавала мне вопрос  за вопросом.  Я  говорил  ей тогда примерно  то  же, что  мне сейчас Агафон: Эрот - это великий бог, это любовь к прекрасному. А она доказала мне теми  же   доводами,   какими  я  сейчас  Агафону,  что   он,  вопреки  моим утверждениям, совсем не прекрасен и вовсе не добр. И тогда я спросил ее:

     - Что ты говоришь, Диотима? Значит, Эрот безобразен и подл?

     А она ответила:

     -  Не  богохульствуй! Неужели то,  что  не прекрасно, непременно должно быть, по-твоему, безобразным?

     - Конечно.

     - И значит, то, что не  мудро,  непременно невежественно?  Разве  ты не 

замечал, что между мудростью и невежеством есть нечто среднее?

     - Что же?

     -  Стало  быть,  тебе  неведомо, что  правильное,  но  не подкрепленное объяснением  мнение нельзя назвать знанием? Если нет объяснения, какое же это знание? Но  это и  не невежество. Ведь если это соответствует тому,  что есть на самом деле, какое же  это  невежество? По-видимому, верное представление - это нечто среднее между  пониманием и невежеством.

     - Ты права, - сказал я.

     -  А  в  таком случае  не  стой  на  том,  что все, что  не  прекрасно,

безобразно, а все, что не добро, есть зло. И, признав, что Эрот не прекрасен и также не добр, не  думай, что он должен быть безобразен и зол,  а  считай, что он находится где-то  посредине между этими крайностями.

     - И все-таки, - возразил я, - все признают его великим богом.

     -  Ты имеешь в виду всех несведущих или  также  и сведущих? -  спросила она.

     - Всех вообще.

     - Как  же  могут, Сократ, -  засмеялась она,  - признавать  его великим богом те 

люди, которые и богом-то его не считают?

     - Кто же это такие? - спросил я.

     - Ты первый, - отвечала она, - я вторая.

     - Как можешь ты так говорить? - спросил я.

     - Очень просто, - отвечала она. - Скажи мне, разве ты  не  утверждаешь, что  все  боги  

блаженны  и  прекрасны? Или, может  быть,  ты  осмелишься  о ком-нибудь из богов сказать, 

что он не прекрасен и не блажен?

     - Нет, клянусь Зевсом, не осмелюсь, - ответил я.

     - А блаженным ты называешь не тех ли, кто прекрасен и добр?

     - Да, именно так.

     -  Но ведь  насчет Эрота ты признал, что, не отличаясь ни  добротою, ни красотой, он вожделеет к тому, чего у него нет.

     - Да, я это признал.

     - Так как же он может быть богом, если обделен добротою и красотой?

     - Кажется, он и впрямь не может им быть.

     - Вот видишь, - сказала она, - ты тоже не считаешь Эрота богом.

     - Так что же такое Эрот? - спросил я. - Смертный?

     - Нет, никоим образом.

     - А кто же?

     - Как мы уже выяснили, нечто среднее между бессмертным и смертным.

     - Кто же он, Диотима?

     -  Великий гений,  Сократ.  Ведь  все  гении  представляют собой  нечто среднее между богом и смертным.

     - Каково же их назначение?

     - Быть истолкователями и посредниками  между людьми и богами, передавая богам молитвы  и жертвы людей,  а людям  наказы богов  и  вознаграждения  за жертвы.  Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и  другими, так что  Вселенная связана внутренней связью.  Благодаря им  возможны всякие прорицания,   жреческое   искусство   и   вообще   все,   что  относится   к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям,  пророчеству  и  чародейству.  Не соприкасаясь  с  людьми,  боги  общаются  и  беседуют с  ними  только  через посредство  гениев - и наяву  и во  сне. И кто сведущ в  подобных делах, тот человек  божественный,  а  сведущий  во  всем  прочем,  будь  то  какое-либо искусство  или  ремесло,  просто  ремесленник.  Гении  эти  многочисленны  и разнообразны, и Эрот - один из них.

     - Кто же его отец и мать? - спросил я.

     - Рассказывать об  этом долго,  -  отвечала она, - но все-таки  я  тебе расскажу.

     Когда родилась Афродита, боги собрались на пир, и в числе их был Порос, сын Метиды. Только  они отобедали - а еды у них было  вдоволь, - как  пришла  просить  подаяния Пения и стала у дверей. И вот Порос, охмелев  от нектара - вина тогда еще  не было, - вышел  в сад Зевса  и, отяжелевший, уснул.  И тут Пения, задумав в своей бедности родить  ребенка от Пороса, прилегла к нему и зачала Эрота. Вот почему Эрот -  спутник и слуга Афродиты: ведь он был зачат на празднике рождения этой  богини; кроме того, он  по  самой своей  природе любит красивое: ведь Афродита красавица. Поскольку же он сын Пороса и Пении, дело  с  ним  обстоит  так:  прежде  всего   он  всегда   беден  и,  вопреки распространенному мнению, совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен;  он валяется на голой земле, под открытым небом, у  дверей, на улицах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же  день он то живет и расцветает, если дела его хороши, то  умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять. Все, что он ни приобретает, идет прахом, отчего Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден.

     Он  находится  также посредине  между  мудростью  и невежеством, и  вот почему. Из богов никто не занимается философией  и  не  желает стать мудрым, поскольку боги и так  уже мудры; да и  вообще тот, кто  мудр, к  мудрости не стремится. Но не занимаются философией и не желают стать мудрыми  опять-таки и невежды. Ведь тем-то и скверно невежество, что человек и  не прекрасный, и не  совершенный,  и  не умный вполне доволен  собой. А кто не считает, что в чем-то нуждается, тот и не желает того, в чем, по его мнению, не  испытывает нужды.

     - Так кто же, Диотима, - спросил я, - стремится  к мудрости, коль скоро ни мудрецы, ни невежды философией не занимаются?

     - Ясно и ребенку, - отвечала она, - что занимаются ею те, кто находится посредине между мудрецами  и невеждами,  а Эрот к  ним  и  принадлежит. Ведь мудрость - это одно из самых прекрасных на свете благ, а Эрот - это любовь к прекрасному,  поэтому  Эрот  не может  не  быть  философом,  т.е.  любителем мудрости,  а  философ  занимает  промежуточное  положение  между мудрецом  и невеждой.  Обязан  же он этим опять-таки своему  происхождению: ведь  отец у него мудр и богат,  а мать не  обладает ни мудростью, ни богатством. Такова, дорогой Сократ, природа этого гения. Что же касается твоего мнения об Эроте, то в нем нет ничего удивительного. Судя по твоим словам, ты считал, что Эрот есть  предмет  любви, а  не  любящее начало.  Потому-то,  я  думаю,  Эрот  и  показался  тебе  таким прекрасным.  Ведь предмет  любви  и  в самом  деле  и прекрасен,  и  нежен,  и полон  совершенства, и достоин  зависти.  А любящее начало имеет другой облик, такой, примерно, как я сейчас описала.

     Тогда я сказал ей:

     -  Пусть так,  чужеземка,  ты говорила прекрасно.  Но если Эрот  таков, какая польза от него людям?

     - А это, Сократ, -  сказала она, - я сейчас и попытаюсь тебе объяснить. Итак, свойства и происхождение Эрота тебе известны, а представляет он собой, как ты говоришь, любовь к прекрасному.  Ну, а если бы нас спросили:  "Что же это такое,  Сократ и  Диотима, любовь к  прекрасному?"  - или, выражаясь еще точнее: "Чего же хочет тот, кто любит прекрасное?"

     - Чтобы оно стало его уделом, - ответил я.

     - Но  твой ответ,  - сказала она, - влечет за собой следующий вопрос, а именно: "Что же приобретет тот, чьим уделом станет прекрасное?"

     Я сказал, что не могу ответить на такой вопрос сразу.

     - Ну,  а  если  заменить слово  "прекрасное" словом "благо"  и спросить тебя: "Скажи, Сократ, чего хочет тот, кто любит благо?"

     - Чтобы оно стало его уделом, - отвечал я.

     - А что приобретает тот, чьим уделом окажется благо? - спросила она.

     - На это, - сказал я, - ответить легче. Он будет счастлив.

     -  Правильно,  счастливые  счастливы  потому,  что обладают  благом,  - подтвердила она. - А спрашивать, почему хочет быть счастливым тот, кто хочет им быть, незачем. Твоим ответом вопрос, по-видимому, исчерпан.

     - Ты права, - согласился я.

     -  Ну,  а  это  желание и эта любовь присущи, по-твоему, всем  людям, и всегда ли они желают себе блага, по-твоему?

     - Да, - отвечал я. - Это присуще всем.

     - Но  если все и всегда любят одно и то же,  - сказала она, - то почему же, Сократ, мы говорим не обо всех, что они любят, а об одних говорим так, а о других - нет?

     - Я и сам этому удивляюсь, - отвечал я.

     - Не  удивляйся,  -  сказала  она.  -  Мы  просто  берем одну  какую-то разновидность  любви и, закрепляя  за  ней название общего понятия,  именуем любовью только ее, а другие разновидности называем иначе.

     - Например? - спросил я.

     - Изволь,  - отвечала она. -  Ты  знаешь, творчество - понятие широкое.  Все,  что  вызывает  переход   из   небытия   в  бытие,  -   творчество,  и, следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством, а всех создателей - их творцами.

     - Совершенно верно, - согласился я.

      - Однако,  -  продолжала  она, -  ты  знаешь,  что  они  не  называются творцами,  а  именуются  иначе,  ибо  из всех видов творчества выделена одна область  -  область  музыки  и  стихотворных  размеров, к  которой и принято относить  наименование  "творчество".  Творчеством  зовется  только  она,  а творцами-поэтами - только те, кто в ней подвизается.

     - Совершенно верно, - согласился я.

     - Так же  обстоит дело и  с любовью. По  сути,  всякое  желание блага и счастья -  это для  всякого великая  и  коварная любовь. Однако  о  тех, кто предан  таким ее видам,  как  корыстолюбие, любовь к  телесным  упражнениям, любовь к мудрости, не говорят, что они любят и  что они влюблены, - только к тем, кто занят и  увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия "любовь", "любить" и "влюбленные".

     - Пожалуй, это правда, - сказал я.

     - Некоторые утверждают, -  продолжала она, - что любить - значит искать свою  половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое  не  вызовет любви, если не представляет собой, друг мой,  какого-то блага. Люди хотят, чтобы им отрезали  руки  и ноги,  если  эти части  собственного  их  тела  кажутся им негодными.  Ведь ценят люди вовсе  не свое, если, конечно, не  называть  все  хорошее  своим и родственным  себе,  а все дурное - чужим, - нет,  любят они только хорошее. А ты как думаешь?

     - Я думаю так же, - отвечал я.

     - Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?

     - Можно, - ответил я.

     -  А не добавить ли,  -  продолжала  она, - что  люди любят и  обладать благом?

     - Добавим.

     - И не только обладать им, но обладать вечно?

     - Добавим и это.

     - Не есть ли, одним словом, любовь не что  иное,  как любовь  к вечному обладанию благом?

     - Ты говоришь сущую правду, - сказал я.

     - Ну, а если  любовь - это всегда любовь к благу,  - сказала она,  - то скажи мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл и рвение можно было назвать любовью? Что  они  должны делать, ты  можешь сказать?

     - Если бы мог, - отвечал я,  - я не восхищался бы твоей мудростью  и не ходил к тебе, чтобы все это узнать.

     -  Ну,  так  я  отвечу тебе,  - сказала  она.  -  Они  должны родить  в прекрасном как телесно, так и духовно.

     - Нужно  быть гадателем, - сказал  я, - чтобы понять,  что ты имеешь  в виду, а мне это непонятно.

     - Ну что ж, - отвечала она,  - скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста,  природа  наша  требует  разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но  не  в безобразном. Соитие  мужчины  и женщины есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение  суть проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то ни другое не может произойти  в  неподходящем, а неподходящее  для  всего  божественного  - это безобразие, тогда  как прекрасное - это подходящее. Таким  образом, Мойра  и Илифия всякого рождения - это Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному, беременное  существо  проникается радостью и весельем, родит и производит на свет,  а приблизившись к безобразному,  мрачнеет,  огорчается,  съеживается, отворачивается,   замыкается   и,  вместо  того   чтобы   родить,  тяготится задержанным в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто  уже на сносях, так  жаждут прекрасного -  оно избавляет их от  великих  родильных  мук.  Но любовь,  -  заключила она, - вовсе  не есть стремление к прекрасному, как то тебе, Сократ, кажется.

     - А что же она такое?

     - Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.

     - Может быть, - сказал я.

     - Несомненно,  - сказала она. -  А почему именно родить? Да потому, что рождение  - это  та доля бессмертия и  вечности,  которая отпущена смертному существу. Но  если  любовь, как мы  согласились, есть  стремление к  вечному обладанию  благом,  то  наряду  с  благом нельзя не желать  и  бессмертия. А значит, любовь - это стремление и к бессмертию.

     Всему  этому она  учила  меня  всякий раз,  когда беседовала со мной  о любви. А однажды она спросила меня:

     - В чем,  по-твоему, Сократ, причина этой любви и  этого вожделения? Не замечал ли  ты, в  сколь необыкновенном  состоянии  бывают  все  животные, и наземные и пернатые, когда они охвачены страстью деторождения? Они пребывают в любовной  горячке  сначала  во время  спаривания, а потом  -  когда кормят детенышей, ради  которых они готовы и бороться  с самыми сильными, как бы ни были слабы  сами, и умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще сносить все, что угодно. О людях еще можно подумать, - продолжала она, - что они делают это по велению разума, но в чем  причина таких любовных порывов у животных, ты можешь сказать?

     И я снова сказал, что не знаю.

     - И ты рассчитываешь стать знатоком  любви, - спросила она, -  не поняв этого?

     - Но ведь я же, как я только что сказал, потому и хожу к тебе, Диотима, что  мне  нужен  учитель.  Назови же мне  причину  и этого  и всего другого, относящегося к любви!

     -  Так  вот, - сказала она, - если ты убедился, что  любовь по  природе своей - это стремление  к тому, о чем мы не раз уже говорили, то  и тут тебе нечему удивляться.  Ведь у животных, так же как и  у людей, смертная природа стремится  стать по  возможности бессмертной  и вечной.  А достичь этого она может только одним  путем -  порождением,  оставляя  всякий раз новое вместо старого;  ведь даже за то время, покуда о любом живом существе говорят,  что оно живет и остается самим  собой  -  человек, например, от  младенчества до старости считается одним и тем же лицом, - оно никогда не бывает одним и тем же, хоть и числится прежним, а всегда обновляется,  что-то непременно теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще все телесное,  да и не только телесное, но и то, что  принадлежит душе:  ни у кого не остаются без перемен ни  его привычки  и нрав, ни мнения,  ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи, всегда  что-то появляется,  а что-то утрачивается. Еще удивительнее, однако, как обстоит дело  с  нашими знаниями:  мало того что  какие-то знания у нас появляются, а какие-то мы  утрачиваем  и,  следовательно, никогда  не бываем прежними и  в отношении  знаний, -  такова же  участь каждого  вида знаний в отдельности.  То,  что называется упражнением, обусловлено  не чем иным, как убылью знания, ибо  забвение - это  убыль  какого-то  знания,  а упражнение, заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько,  что оно кажется прежним. Так вот, таким же образом сохраняется и все смертное: в отличие  от  божественного,  оно не  остается всегда  одним  и тем  же,  но, устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ, - заключила  она, -  приобщается к  бессмертию  смертное  -  и тело,  и  все остальное. Другого способа нет. Не удивляйся  же,  что каждое живое существо по природе  своей заботится о своем  потомстве.  Бессмертия ради сопутствует всему на свете рачительная эта любовь.

     Выслушав ее речь, я пришел в изумление и сказал:

     - Да неужели, премудрая Диотима, это действительно так?

     И она отвечала, как отвечают истинные мудрецы:

     - Можешь быть уверен  в этом, Сократ.  Возьми  людское  честолюбие – ты удивишься  его  бессмысленности,  если не  вспомнишь то, что  я  сказала,  и упустишь из  виду,  как одержимы люди  желанием  сделать  громким  свое имя, "чтобы на вечное время стяжать бессмертную славу",  ради  которой они готовы подвергать  себя  еще  большим  опасностям,  чем ради своих  детей,  тратить деньги,  сносить любые тяготы,  умереть, наконец.  Ты думаешь, -  продолжала она,  -  Алкестиде захотелось  бы  умереть  за  Адмета, Ахиллу  -  вслед  за Патроклом, а вашему Кодру - ради будущего  царства своих детей,  если бы все они не надеялись оставить ту бессмертную память о своей добродетели, которую мы и сейчас сохраняем? Я думаю, - сказала  она, -  что все  делают  все ради такой бессмертной славы об их добродетели, и, чем люди достойнее, тем больше они и делают. Бессмертие - вот чего они жаждут.

     Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело,  - продолжала  она, - обращаются  больше  к   женщинам   и  служат   Эроту  именно  так,   надеясь деторождением приобрести бессмертие  и счастье  и оставить о себе  память на вечные времена. Беременные же духовно - ведь есть и такие, - пояснила она, - которые  беременны  духовно,  и  притом в большей даже мере, чем  телесно, - беременны  тем, что  как  раз душе  и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разум и прочие добродетели. Родителями их бывают все творцы и те из  мастеров,  которых можно  назвать изобретательными.  Самое  же  важное и прекрасное - это разуметь, как управлять государством  и домом, и называется это  уменье  рассудительностью  и  справедливостью.  Так  вот,  кто  смолоду вынашивает духовные качества,  храня чистоту и  с наступлением возмужалости, но  испытывает  страстное  желание  родить,  тот,  я думаю, тоже  ищет везде прекрасное, в котором он мог бы разрешиться от бремени, ибо в безобразном он ни за  что не родит.  Беременный, он  радуется прекрасному телу  больше, чем безобразному, но особенно рад он, если такое тело встретится ему в сочетании с прекрасной, благородной  и даровитой  душой:  для такого человека он сразу находит слова  о  добродетели,  о  том,  каким  должен быть  и  чему  должен посвятить себя достойный муж, и принимается за его воспитание. Проводя время с таким человеком, он соприкасается  с прекрасным  и  родит на свет  то, чем давно  беремен. Всегда помня о  своем  друге, где бы тот ни был - далеко или близко, он сообща с ним растит свое детище, благодаря чему они гораздо ближе друг  другу,  чем  мать  и отец,  и  дружба  между ними прочнее,  потому что связывающие  их  дети  прекраснее  и  бессмертнее.  Да  и  каждый,  пожалуй, предпочтет иметь таких детей, чем обычных, если подумает о Гомере, Гесиоде и других прекрасных поэтах, чье  потомство  достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само незабываемо и  бессмертно.  Или  возьми,   если  угодно,  -  продолжала  она,  -  детей, оставленных  Ликургом  в  Лакедемоне  -  детей,  спасших  Лакедемон и, можно сказать, всю  Грецию.  В почете у вас и Солон,  родитель  ваших законов, а в разных других местах,  будь то у греков  или у варваров, почетом  пользуется много  других  людей,  совершивших  множество прекрасных  дел  и  породивших разнообразные добродетели. Не одно святилище воздвигнуто за таких детей этим людям, а за обычных детей никому еще не воздвигали святилищ.

     Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же  касается  тех  высших  и  сокровеннейших,   ради  которых  первые,  если разобраться,  и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них. Сказать  о  них я, однако, скажу, - продолжала она, - за мной дело не станет. Так попытайся же следовать за мной, насколько сможешь.

     Кто  хочет  избрать  верный  путь  ко  всему  этому,  должен  начать  с устремления  к прекрасным  телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит  сначала  одно какое-то  тело  и  родит в нем прекрасные мысли, а потом поймет, что  красота одного тела  родственна красоте любого другого  и что если  стремиться к идее прекрасного,  то нелепо думать,  будто красота у всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к  тому одному  охладеет,  ибо сочтет  такую чрезмерную  любовь  ничтожной и мелкой. После этого он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела, и, если ему попадется  человек хорошей души, но не такой уж цветущий, он  будет вполне доволен, полюбит его и станет заботиться о нем, стараясь родить такие суждения, которые  делают юношей  лучше,  благодаря чему невольно  постигнет красоту нравов и обычаев и, увидев, что  все это прекрасное родственно между собою,  будет  считать красоту  тела чем-то ничтожным.  От нравов  он должен перейти  к наукам, чтобы увидеть красоту наук  и, стремясь к красоте  уже во всем ее  многообразии,  не  быть больше ничтожным и  жалким рабом  чьей-либо привлекательности, плененным красотой одного какого-то  мальчишки,  человека или  характера,  а повернуть к  открытому  морю красоты  и,  созерцая  его в неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать великолепные речи и мысли, пока наконец,  набравшись тут сил  и усовершенствовавшись,  он не узрит того единственного   знания,   которое   касается   прекрасного,   и  вот  какого прекрасного... Теперь,  -  сказала  Диотима, - постарайся  слушать  меня как можно внимательнее.

     Кто, наставляемый на  пути любви, будет в правильном порядке  созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути,  вдруг увидит нечто удивительно прекрасное  по природе, то самое, Сократ, ради  чего и были предприняты  все предшествующие  труды,  -  нечто, во-первых, вечное, то есть не  знающее  ни рождения,  ни  гибели,  ни  роста, ни  оскудения, а во-вторых,  не в  чем-то прекрасное, а  в  чем-то безобразное,  не  когда-то, где-то, для  кого-то  и сравнительно  с чем-то  прекрасное, а в другое  время,  в  другом месте, для другого и сравнительно  с другим безобразное.  Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук  или иной части тела, не в  виде какой-то речи или  знания,  не  в чем-то  другом,  будь то  животное, Земля, небо или  еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким  образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. И тот, кто благодаря  правильной  любви к юношам поднялся над отдельными разновидностями  прекрасного  и начал постигать самое прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели.

     Вот  каким  путем  нужно  идти  в  любви -  самому  или  под  чьим-либо руководством:  начав  с отдельных проявлений  прекрасного,  надо  все время, словно бы  по  ступенькам,  подниматься  ради самого прекрасного вверх -  от одного прекрасного тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к  прекрасным  нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным  учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не  познаешь наконец, что же  это - прекрасное. И в созерцании прекрасного самого  по себе, дорогой Сократ, - продолжала мантинеянка, - только  и может жить человек, его увидевший.  Ведь  увидев  его, ты не  сравнишь  его  ни со  златотканой одеждой, ни с  красивыми мальчиками  и юношами, при виде  которых  ты теперь приходишь в восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными и не  отходит от них,  согласился бы,  если бы  это было хоть сколько-нибудь возможно, не есть и не  пить, а только  непрестанно глядеть на  них и быть с ними. Так что  же  было бы, - спросила она,  - если бы  кому-нибудь довелось увидеть  прекрасное  само  по  себе  прозрачным,  чистым,  беспримесным,  не обремененным человеческой плотью, красками  и всяким другим бренным вздором, если  бы  это  божественное  прекрасное  можно  было  увидеть  во  всем  его единообразии? Неужели ты думаешь, - сказала она,  - что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его созерцающий и  с ним  неразлучный, может жить жалкой жизнью?  Неужели ты не понимаешь,  что, лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а  добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.

     Вот что -  да будет и тебе, Федр, и всем вам известно  - рассказала мне Диотима,  и я  ей  верю.  А  веря  ей, я  пытаюсь  уверить и  других, что  в стремлении человеческой природы к такому уделу у нее вряд ли найдется лучший помощник,  чем Эрот.  

Источник

Аспазия - Аспазия и Перикл - Истории Великой Любви

читаем тут

Небо Платона [ 1 2 3 4 5 ] 

Царства Мудрости (Эхо Руми)