***

Давай возьмемся за руки, пройдемся по ребрам причала

в чаше летнего вечера, пока ночь стремглав не примчала:

к чему поднимать столбом пыль ложного звездного света? –

в горле першит вопрос, но нет на него ответа.

Давай возьмемся за руки. Что воздевать их к небу,

холодному до безмолвия, сбитому на потребу

тем, кто жаждет поблажки или взывает к мщению,

даже не встав на путь от грехопадения к всепрощению.

Давай возьмемся за руки: пусть перетекают токи

между двумя вселенными, что так ревниво жестоки,

требуя, будто косая, полного одиночества.

Ночь налетит, – и отчаливать. Умирать до смерти не хочется!..

Давай возьмемся и вместе сбросим глыбу горя

с вершины страданий и опыта: пусть катится к чертям, в море

невзгод, печалей и радостей, что бьется о сваи причала.

Давай возьмемся за руки!.. И ад начнется сначала.

Но память хотя бы на миг вернет нас к самому нежному…

Молю, возьмемся за руки. Пусть кажется, – все по-прежнему.

Первая встреча. Молчание. Шаток настил причала.

Возьмемся покрепче за руки!.. Смерть еще не примчала.

Не разомкнула пальцы, души, ток поцелуя.

Давай развернемся к вечности, – плечом к плечу, вплотную.

Пускай Господь любуется, – не зря, мол, истратил глину,

слепив мужчину и женщину, женщину и мужчину.

***

Здесь, где чумные тучи

пляшут над головами,

пишу я, быть может, лучше,

чем Мураками.

Я никому не известен.

И это вселяет надежду:

не испоганят песен,

не втиснут словечко между

лезвием и аортой,

ужасом и отчаянием,

предсмертным хрипом и горлом,

вечностью и молчанием,

между тоской и винной

чашей в гулкой гостиной,

мной и тобой, безвинной,

между гробом и глиной.

***

И. Б.

Не закрывайся от мира. Даже на дне бутылки.

Зачем тебе водка, если ты не в Бутырке?

За "Правдой" к киоску – тенью, обратно с газетной ложью –

не подлежит сомненью – в дом ужом хаос тоже.

О, не закрывайся от мира, не затворяй всех окон.

Потому что сиротство, словно невидимый кокон,

стягивает навеки. А если придет неземная

любовь, – ее не заметишь, кокона не снимая.

Не закрывайся от мира; живи, – душа нараспашку.

Нищие духом здесь там заслужат поблажку.

Зачем закрываться, если пьяный в дымину анатом

легко извлечет из сердца и самый сокрытый атом.

О, не закрывайся от мира. В нем, будто смычком по струнам,

елозит по нервам каждый, кто прошмыгнул к трибунам.

Сбрось наземь груз забот, – новая станет лишней.

Ты написал много букв; не плюнул в них только ближний.

Не закрывайся от мира. О, пускай вся Вселенная

глядит на твои чудачества – грядущая и современная:

близок – когито, эрго сум – век идиосинкразии.

Не закрывайся от мира! Даруй эту блажь России.

Не будь гордецом! Будь тем, чем угодно случаю.

Не закрывайся от мира! То есть впади в падучую –

слейся с толпой на площади. Сожги с ней все, что на папирусе

черкал о хроносе, космосе, эросе, расе, вирусе.

***

Неладна будь, бесплодность изысканий

на грани восприятия и сна!..

Купить бы домик где-нибудь в Рязани.

Безлюдье и безделье. Тишина.

Но на широкой, как шоссе, ладони

разметка разделительных полос

ведет за край, в безумие… На троне

в хитоне плотника блаженных ждет Христос.

***

Бродяжа, сторонюсь просторных улиц.

По ним курсируют пронырливые тени

и тянут за собой колонны лиц,

как баржу бурлаки… И, неврастеник,

готов споткнуться я – расквасить нос, пасть ниц,

паяц и безнадежнейший из пьяниц.

Piazza del Popolo*, в тебе ль мое спасение!..

Египетская кость** не знает крена.

Здесь мраморные львы, храня презрение,

блюют на всех. И Ромула и Рема

волчица кормит, толпы лицезря.

И тень Нерона – Рим сожжен им зря! –

глазеет на зевак, шпану, блудниц,

не узнавая ни имен, ни лиц…

На пьяцца тени мечутся, сутулясь.

В зрачках туристов, будто блеклый ценник

(клокочет вечность в горле римских улиц),

все то же значится: пьянчужка, неврастеник…

Santa Maria dei Miracoli***,

укрой меня хотя бы на мгновение!..

Я в панике к колоннам жмусь. Доколе

терять мне тень себя… Без сожаления

я, мстя за пораженье филистимлян,

блюю вином на сандалеты римлян.

_____

* Piazza del Popolo – площадь в Риме (Здесь и далее – Прим. авт.).

** Древнеегипетский обелиск, установленный на Piazza del Popolo.

*** Santa Maria dei Miracoli – церковь на Piazza del Popolo.

***

Приоткроешь глаза, – как жахнет: это – развод!..

Небоскребы. Музеи. Трущобы. Лихорадка Эбола.

Обезьяний экстаз с рыжеволосой блядью раз в год.

Беспробудное пьянство. И поножовщина – апофеоз футбола.

Облеченные властью лица. Якобы цельное молоко.

Колокола на ветру. Тараканья община на кухне.

Дхармы. Драхмы. Призывы – зуб за зуб и даже око за око, –

не более чем галлюцинация сторожа винокурни.

Урны с прахом, но все еще в джинсах или мечтах.

Черепаший забег от рождения к вечному океану.

Неоконченная поэма и липкий страх

одиночества снятся и Богу, и бездомному наркоману.

Приоткроешь глаза и видишь: это – развод.

Разве водка может заканчиваться так внезапно!..

Вне заповедей сгрудился в храмах разный сброд.

С бодуна резать горло розочкой муторно и надсадно.

***

Ржавые листья тоски

пристали к стеклу. У сарая

радостная Аглая

с лаем выложила соски

соскучившимся щенятам.

Темень спешит в плаще мятом –

мягко поскрипывают мостки.

Хлестки розги дождя,

ждавшего за забором вором

случая – за разговором

сорвать барабан с гвоздя.

И разбудить округу,

дробью разбив фрамугу

остекленевшего в лени дня.

***

Еще душиста резеда и зелены, как юность, клены.

Поэт в тиши – куда спешить! – строчит стихи…

Но черный дрозд – грядет беда! – пророчит горести влюбленным:

вторженье лжи предвосхищает со стрехи.

Весною хлынет с гор вода и смоет хижины и троны.

И воцарится всюду месть; ее наследница – вражда.

Падут вслед нравам города. И с ног собьются почтальоны –

любовь и честь покинут землю навсегда.

…Клинок поэту – что перо, а кровь – не гуще, чем чернила.

Настигнет смерть – так это, братцы, ерунда!..

Печаль, ты – спутница пьеро: где, укажи, его могила…

Веди за дверь – в объятья вечности! – дрозда.

Злодея выдает тавро, а милосердье неприметно.

Но станет тетивой строка – и луки будут вновь туги.

Займется колосом добро, а зло поймет – злодейство тщетно.

И на века в друзья запишутся враги.

Судьба с провидцами груба и насылает батальоны

невзгод и бед – как испытанья нелегки!..

В последний бой зовет труба – поэт штурмует бастионы…

В той битве битв звенят не шпаги, но стихи!

***

Воробей вдруг нагрянул в гости,

расчирикался по-приятельски.

Мол, оставьте свой труд писательский.

И к жене: рукоделье бросьте!..

– Ах, пожалуйте крошек и чаю!.. –

Жена к гостю с душой. – Так почетно

принимать знаменитость, души не чая…

Все соседи завидуют нам.

– Да что там!.. Попросил бы без церемоний… –

Воробей развалился в креслах по-свойски.

– Вот, позвольте представить: наш кот Вифоний!..

– Как, коты здесь!.. Надеюсь, не в розыске

этот числится: морда бандитская

у него…

– Нет, давно одомашнен…

Родословная, к слову, изысканная.

И манерам обучен. В-общем, наш он.

– Так держите его в диванах

или гладьте, – вот, на коленях.

Я, признаться, наслышан о странных

этих дрянях. Дурное племя…

Так поэт вы, я вижу!..

– Как бы…

– И признанье случилось?

– Вроде бы…

– Разбираете, значит, тяжбы

перед Богом, что тот юродивый…

– Попросил бы вас…

– Ах, не стоит!..

Не со зла ведь я, – так, в сочувствии…

Вы, я вижу, известный стоик.

Кем же быть еще при отсутствии

меди в жмене, во фляжке – сока…

Да вот, к чаю у вас – только крошки.

Жизнь к поэтам, увы, жестока!

Вы… держите кота… у ножки…

Вдохновением сыт не будешь,

если не вдохновлен читатель.

А такого где взять… Мечтатель

нынче редкий карась. И удишь

эту рыбу в пруду напрасно, –

нет как нет! И в саду гармоний

соловей вопит сладкогласно,

да поет ли душа… Вифоний

мне не нравится ваш, хозяйка!..

Придержите его…

Ах, поздно!..

И метнулась тень грациозно.

И вспорхнула душа, – что стайка! –

загостившегося философа

к ветвям дерева абрикосова.

Пусть на вид не сказать, что грозен, –

но, Вифоний, ты виртуозен.

И тебе, вижу я, не совестно:

хвост трубой да усы щетинятся –

мол, проезжим здесь не гостиница!

Роль исполнена добросовестно…

И журит жена, дрянь эту тиская:

– Прав был гость… Ах, ты, морда бандитская!..

***

Отчего я тобой изувечен

без вины, неказистая даль!..

Впился в плечи холмов сизый вечер,

словно червь в сахаристый миндаль.

Отчего тянет душу пустая,

без надежды, сиротская синь…

Будто мрамор целуешь устами,

почерневшими от тоски.

Отчего задержалась подруга –

ненасытная, алчная ночь.

Эти губы целуют упруго…

Не вздохнуть. Не вскричать. Не помочь.

***

Когда стихает гул мгновений

и время шелестит без цели –

без стука в дверь, звонков, сомнений,

стишков, что так осточертели, –

в ночь засыпаю как убитый.

Вот только кем и где? Когда?..

Под шепот "Спи… Ты спи… Да спи ты…"

стремглав увозят поезда

нас из вчера в грядущий ужас.

На станциях стоянок нет.

И без толку метаться, тужась

нашарить проездной билет…

Но – ужас! – надо возвращаться.

Зовут: "На выход, пассажиры!.."

Встречаю с удалью паяца

мгновений шквальные порывы.

Звонки надсадны. Нервы тонки.

Зло лезет в двери, жизнь утюжа…

Куда ни глянь, – крысиный ужас.

И лишь стишки как ветры звонки!..

***

Путеводитель. Будет, водитель!..

Прибыли. Вечность. Ваятель Пракситель

здесь обнажил и мечты, и надежды,

срывая с мрамора все одежды,

будто хитон с несравненной Фрины –

гетеры в Греции не из глины,

а из небесного света.

– Иди ты!..

– Взгляни на статую Афродиты…

Время не властно. Фигура Гермеса –

слеплена из какого теста? –

оставлена не в наследство,

не на зависть потомкам, а вместо

местоимения я,

его неимения

в местах скопления душ –

от футбольных арен до кабаре "Мулен Руж" –

и остекленения толп из-за

мести юного Диониса,

которому нежный Гермес –

и какой бес в него влез! –

так и не отдал кисть винограда.

Поддразнивать – тоже услада,

когда перед тобой егозит проситель!..

Ты снисходителен к нам, Пракситель.

***

Послушай дождь… Стекляшки капель

хрустят под натиском колес.

Ночь. Фонари на ножках цапель

в туман глядят без сна, без слез.

Как благостен дурман тумана!.. –

в нем ужас тает без следа.

И мне зеленый хмель обмана

дороже, чем хрустальность льда.

Послушай дождь… Неясный шелест

скрывает тайное. Во мгле

грядущего плетется вереск,

что скроет память обо мне.

***

Ужом злой гений вполз в лужи глаз.

Изгнать захочешь, – давай, ищи!..

Отчаяние и ужас –

мои товарищи.

Знаю без вас, – не найти похуже…

Дать бы им подзатыльники!..

Отчаяние и ужас –

вот мои собутыльники.

Душа то рвется – все уже лаз,

то стынет, как изваяние…

Отчаяние и ужас –

все мое достояние.

Спросонья вскинусь, вспомнить тужась, –

где я?.. Кто эти субчики?..

Отчаяние и ужас –

мои попутчики.

Расстанусь с ними я в нужный час –

еще урожаи не сжаты…

Отчаяние и ужас –

в мир иной провожатые.

***

Я – русский!..

Мне мерки иные узки.

Как ни старайтесь, себя кроя, –

ни за что не вместить ни в мирки, ни в края

иные – призадумайтесь только! –

духовность русского ока,

всю громадность русского – моего!.. – "Я".

***

Оса на медовой капле.

Пленительный отблеск моря.

Орнамент. Фигура цапли,

застывшей в изгибе горя.

Горячий песок. Сок вишен

на терпких губах темнеет.

К тебе, будто смерть, приближен

я или даже теснее.

Снега неизбежно грянут.

И души выдохнут холод…

А ныне страсть тянет в яму –

терзает любовный голод.

Он долог, не утоляем,

и вдруг, как экстаз, скоротечен…

Я буду тобой вспоминаем! –

случаен, к разлуке встречен.

***

О, чрево Времени!.. Яма с помоями.

В ней Петр Вяземский, Сомерсет Моэм и

кто-то еще благородных кровей…

Может быть, Эрнест Хемингуэй.

В эту же яму – не в небо над озером!.. –

сбросит меня современник бульдозером.

С веком разорвана пуповина.

Будем гнить вместе. Пушкин. Я. Глина.

А где, вы спросите, Иосиф Бродский?..

В Венеции. На элитном погосте.

Курит себе сигаретку там,

глядя, – курится ли фимиам.

***

Меня сны по весне манили

туда, где синь во все пространство,

где, как изюм среди ванили,

чернеет лес в кругу убранства

из поенного солнцем снега,

где нет ни горя, ни печали,

где в воздухе любовь и нега…

Где это все?.. Сны промолчали.

Меня отпугивали тени

еще вполне живых печалей.

В лесной чащобе так олени

глядели в душу и молчали,

приметив, как зрачок ружья

следит за ними зло и зорко…

Зачем мне знать чужое я,

когда мое ко мне жестоко!..

Меня не выслушало небо, –

всевластным не до разговора…

Жалеть ли, что безмолвным не был

и неизбежно вышла ссора

о том, как здесь, в краю печали,

бедой все души окропили.

Меня сны по весне манили!..

Куда? Зачем?.. Сны промолчали.

***

Вот дом и сад, а в нем птички поют.

В доме покой, чистота и уют.

В доме ступени беспечно скрипят.

Сени. Крыльцо. А вокруг – райский сад.

В доме неспешно живая душа

бродит без дела – так жизнь хороша!..

Книг не читает. Не пишет стихов.

Нет за душой ни гроша, ни грехов.

В доме светло даже в сумрачный день.

Можно кружиться, петь песни, – да лень…

Можно бы пить, да вкуснее вода:

как из колодца – ковшом из ведра.

Настежь окно – и гляди в дивный сад.

Кто в дом вошел, не вернется назад.

В доме есть печь, абажур и камин.

Кто в дверь стучит?.. Заходите. Come in!..

Дом тот открыт для врагов и друзей.

В доме приветят всех честных людей.

В доме все счастливы, как ни крути, –

зажил бы в нем, да не знаю пути…

В доме не встретить прогнившей доски.

Нет ни беды, ни хандры, ни тоски.

В доме покой, чистота и уют.

Где этот дом?.. Там, где птички поют!..

***

Обломки ломки – мысли хрупки,

в душе разброд, в глазах – туман.

Как дым из вересковой трубки,

уходит жизнь… Самообман

забот недолго будет длиться, –

из трубки выбьется зола.

Надтреснуты сердца и лица,

как зеркала.

Зря ль парапеты вдоль канала

ко мне нежданно холодны.

Душа любовь и боль познала

под плеск взволнованной воды –

ей вечно новы чьи-то чувства:

рябится, входит в сон и дрожь…

Как серо все, как безыскусно

в осенний дождь!..

И одиночество никчемно,

когда вконец исчеркан лист.

Нет утешения ни в чем, но

перед истиной я чист:

без сна бродяжил по пустыне

в надежде обрести свой Нил –

гнал страх, кружил, молил: "О, Сыне…"

И ничего не находил.

Copyright © 2017 Степанов С.