Нина Краснова "Золотая птица" с "Нашей улицы"

, по образованию инженер-физик, выносит на суд читателей целую серию своих рассказов. И привлекает к себе внимание с первого же из них, горько-трагического, который называется “Дорогая моя” и посвящен “памяти Ольги”, “любимой жене” автора, которая, попав в автомобильную катастрофу, покинула “бренный мир” до срока, проще говоря – умерла, и к которой скорбящий по ней муж и обращается в мыслях своих: “Дорогая моя, обращаюсь к тебе и не могу начать словом “здравствуй”. Все обычные пожелания мира живых утратили смысл перед той преградой, что нас теперь разделила”. Спасаясь от отчаяния, он уходит в работу, потому что, по его мнению, только в работе, только в творчестве, а не в “уютном тепленьком домашнем счастье” смысл и оправдание “земного пути человека”. В рассказе “Новоселье” автор показывает, чем завершаются праздники, которых люди ждут с таким нетерпением, чем закончился праздник героя, пригласившего гостей к себе на новоселье? Сначала жена и теща резали на кухне овощи для салатов, готовили блюда из осетрины и других продуктов, потом гости садились за стол и орудовали в своих тарелках вилками и превращали все это в объедки, потом жена и теща тащили его, пьяного, в спальню, потом он шел на кухню пить минеральную воду и перед ним разворачивался такой “натюрморт”: “переполненные мусорные ведра” и “забитая грязными тарелками” раковина. Алексей Некрасов обладает талантом показывать не одну, а две стороны медали нашей жизни, или даже больше.

Татьяна Сергеева-Андриевская, поэтесса-бард, директор 209-й библиотеки г. Москвы и хозяйка литературного салона “Свеча”, в этом альманахе выступает со своими лирическими стихами, в которых даже и без музыкального аккомпанемента читатели услышат романсово-песенные интонации: “И нет печальнее картины, // Чем увядающая жизнь”, и в которых даже и без всякого фотоаппарата и “видика” увидят, как “Пестренькая бабочка” поэзии “на ситцевое платьице (поэтессы) садится” и пьет нектар с цветов, нарисованных на платье.

Александр Трифонов, художник-нонконформист, фигуративный экспрессионист, предлагает читателям свое эссе о художнике-шестидесятнике, абстракционисте Игоре Снегуре, у которого он не раз бывал “в просторной мастерской” “в тихом переулке на Старом Арбате” и в искусстве которого он чувствует “энергию гения рецептуализма” и которого он сравнивает с Казимиром Малевичем. “Малевич противопоставлял традиционному образу супрематический знак”, “форму поэтической геометрии с открытым цветом”, и Снегур тоже. Причем он не только мастер живописи, но и “мастер устного рассказа”, и “не простого рассказа, а художественно-философского монолога”, с размышлениями о сущности живописи, через которую художник пытается “подобраться к фундаментальным основам и законам мироздания”. Снегур не только мастер живописи и устного рассказа, но и писатель, то есть по сути дела “человек... эпохи возрождения”, пишет Александр Трифонов: “читать тексты Снегура – значит погружаться в настоящий мир искусства”; когда я читаю их, я получаю удовольствие от самого... потока слов, от сумбура, проясняющего логику, потому что искусство по своей природе алогично”.

Игорь Снегур своими рассказами в альманахе подтверждает слова Трифонова о нем и предстает в новом для многих амплуа – прозаика, который и в прозе проявляется как художник, со своей стилистикой, со своим восприятием мира и со своей интерпретацией, трансформацией и своим воспроизведением этого мира, в котором, как в рассказе “Заброшенная аллея”, как в парке, по которому гуляет автор, ветви деревьев – это плетеные корзины с листьями, а “запах прелых листьев” - это часть того ЦЕЛОГО наслаждения, в которое входят и голоса аллеи, и “роскошная плоская декорация парка “с изображением аллеи”.

В альманахе читатели найдут и “Беседы” Снегура со своими собеседниками, которые записала за ним его жена и секретарь Татьяна Сачинская. О “магии” Куинджи, Джотто, Сезанна, который “интуитивно боролся с академической “гипер-картиной”. И о женщине в жизни художника. “Искусства без женщины не бывает!” - “Женщина, она сама – искусство, она во многом создание нашей фантазии, менее уплотненная, чем мужчина, то есть женщину легче дематериализовать”.

Дополняет прозу Снегура его “гипотетическая драма” “Варвара”, в конце которой автор дает ключ к этой драме и свои комментарии к ней. Идея пьесы: “украшение индивидуума”. Цель: “проведение концепции нового реализма”. Мораль: “люби!”, если хочешь любви.

Владимир Скребицкий – доктор биологических наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук. В свободное от творчества время занимается изучением мозга. Может быть, еще и поэтому он в своей прозе проникает в самые глубинные тайны мозга и психики “гомосапиенса”, в которые только такой человек и может проникнуть. У героини рассказа “Мария Иванна и ее кредо” было свое кредо, которое “умещалось в три слова: все люди сволочи”. Но после того, как она ехала в электричке, а там взорвалось взрывное устройство и Марию Иванну приподняло и шлепнуло головой об спинку лавки, в результате чего ее отвезли в больницу с диагнозом: перелом основания черепа, и о ней в палате стал заботиться молодой пассажир, который вынес ее на руках из огня, все люди стали казаться ей хорошими, и “она больше никого не ненавидела и ничего не осуждала”, пока не поправилась и не выписалась из больницы и не оказалась на Садовом кольце, среди светофоров и “пробок”, где “Мерседес” “подрезал” машину ее сына, на которой она ехала. Скребицкий – коренной москвич, и действие многих его рассказов, как в рассказе “Плющиха и несть ей конца”, происходит в Москве, которая ему, естественно, вся дорога, и новая, и старая, “послевоенная”, с улицей Плющихой, с Долгим переулком, Зубовской площадью, с проходными дворами и пожарными лестницами на стенах домов и с “московских окон негасимым светом”, и с одним окном на первом этаже, в которое он, спрятавшись в “глухом уголке”, “прижавшись к стене”, смотрел по нескольку часов, чтобы увидеть там причесывающуюся женщину в одной только комбинации, к этому окну он ходил каждый вечер, как на дежурство: “Женское тело открылось мне (тогда) во время моих вечерних блужданий по переулкам и проходным дворам, это оно сделало меня пленником и часовым, охраняющим и благословляющим обрывки жизни, оставленные незашторенными частями окон”. У Скребицкого – интеллигентное, изящное, тонкое, аккуратное перо, которым он владеет как хороший художник кистью и пишет выразительные картины своей жизни и портреты людей.

Ваграм Кеворков в советское время работал кинорежиссером, диктором телевидения, артистом, конферансье, а три года назад принес в “Нашу улицу” свои первые рассказы, и в нем проснулся дремавший доселе писатель, который под влиянием Кувалдина за короткий срок написал неординарную книгу прозы “Романы бахт”. В “Золотой птице” его проза занимает 150 страниц из 832, то есть по сути это книга в альманахе, как, впрочем, и у других авторов, у кого-то она побольше объемом, а у кого-то поменьше, но это уже частности.

В документальной повести “Годы на TV” Кеворков пишет о том, как он работал на TV в своем городе Пятигорске, а потом уже в Москве.

Эта повесть – как документально-художественный фильм, где автор, он же и режиссер и главный герой этого фильма, хотя там есть персонажи выше его по официальным рангам, прокручивает киноленту “о времени и себе”. И мы видим, как он побеждает на конкурсе дикторов: играет с красивой чудо-женщиной сцену, в которой объясняется ей в любви, и делает это “с удовольствием”, так, что ему и играть не приходится. И мы узнаем, что телевизор он увидел первый раз в жизни в 1957 году, на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве... И много еще чего видим, и много чего еще узнаем не из третьих, а из самых первых рук. В том числе какие-то такие подробности, которые вызывают у читателей соответствующую реакцию на них. Например, в кусочке о том, как Лапин обкрадывает своих приближенных, недоплачивает им деньги, а потом “получит от Брежнева благодарность за экономию государственных средств”, или о том, как мальчишек учат на телевидении мелодике речи и учат говорить “я положИла”, а не “полОжила” (не как в частушке “Я купила колбасу и карман полОжила...”). Автор включает в свою повесть и веселые истории, и какие-то репризы с тонкой “моралью сей басни”, которую кое-кому стоило бы наматывать себе на ус. Еврейская мама говорит: “Ой, мой мальчик такой талантливый, просто гений!!” Мальчик слышит это, и у него “вырастают крылья”, и он становится птицей высокого полета. А русская... мама скажет: “Да куда моему балбесу!”. И он остается или становится балбесом.

В повести “Насти и Еремеи” автор пишет уже от лица своего героя Еремея, о том, как тот приехал со своей женой на Украину, на Харьковщину... и через него показывает тот мир, в который он окунулся... с украинским гостеприимством, и застояльями и тостами (“за матусю”! А потом за Ванюсю! А потом за каждого из братов! А потом за Шевченко! А потом за Украйну! А потом... за каждый стог на Украйне...”) и с украинским языком “Дуже гарно!” и т.д., и с украинскими песнями “Зас-пи-вай-мо писню весэлэньку // Про су-си-и-и-дку м-о-ло-о-дэньку!” и т.д., и с русско-украинско-казачьим колоритом... и с ворожеей Настей, у которой под платьем не было исподнего белья и которая приворожила Еремея своими крепкими бедрами, ровными белыми ногами и серыми, прозрачными, как на иконе, глазами...

“Давно хотелось мне насладиться Украйной, этой сладкой окраиной огромного славяно-угро-тюркского притяжения... Наверное, Гоголь тут виноват. С детства, с “Вечеров на хуторе близ Диканьки” и “Миргорода” заронил он во мне эту тягу, эту любовь к щедрой земле украинской и расположение к “ласковой мове” ее”, - говорит автор. И так пишет об Украйне, что теперь и читатели могут насладиться ею в этой его повести, в которой обнаруживаются элементы литературного влияния Гоголя.

Ваграм Кеворков создает свои произведения по законам высокого искусства, на своем собственном материале, которого, точно такого, ни у кого больше нет, используя весь багаж и опыт своей жизни и своей души, все свои впечатления, которые накопились у него за годы и лежали как бы на каком-то складе и ждали своего часа, когда хозяин вытащит их на свет, и дождались, слава Богу, и не канули и уже не канут в Лету, как и сам автор.

Сергей Михайлин-Плавский, писатель-деревенщик с “Нашей улицы”, который боялся, что Кувалдин не возьмет его с собой в Вечность, и который говорил на литературных вечерах: “Юрий Александрович, возьмите меня с собой в Вечность!”, умер летом 2008 года у себя на огороде, когда копал или поливал картошку и полол сорняки, но, как говорит все тот же Кувалдин, только теперь, когда этот автор умер, у него и начинается настоящая жизнь, метафизическая. Он оставил после себя много рукописей (он писал их от руки и не умел печатать ни на пишмашинке, ни на компьютере). И некоторые из них и вошли в альманах “Золотая птица”: рассказы “На посошок”, “Марья-золотой голос” и “Таис Московская”.

Таис Московская – литературная сестра и антипод Таис Афинской и моложе ее лет на семьдесят, или просто Таиса, духовная сестра великой грешницы, Святой блаженной Таисии, которая когда-то раскаялась в своих грехах и сожгла на площади все сокровища, которые нажила грешной жизнью. “А у меня и сжигать-то нечего”, - сказала Таиса своей подружке. В ресторане она познакомилась с армянином Хачиком, который стал по тексту Хачиком Ереванским, а она Таис Любвеобильная, и, спустя время, когда он приехал в Москву на очередное совещание в Министрество, “Таиса провела с ним восхитительную ночь в гостинице “Россия”, и он подарил ей норковую шубу, но Таис Московская встречалась с ним не шубы для, а для обоюдного удовольствия. И долго эта шуба висела у нее в шкафу невостребованной, пока зимой не надела ее Таиса, идя на субботник на овощную базу.

Автор пишет свои рассказы очень хорошим русским языком, ясным и легким, а в то же время богатым по своей лексике и по всей своей системе. И не становится в позу Всевышнего судьи и не осуждает своих героев и свою героиню, и не читает им нотаций, а пытается проникнуть в природу человека, которая темна, и в природу женщины и такого порока, как “лядство”, который идет от язычества и во времена язычества пороком не считался, ни на Руси, ни в Древней Греции. А Энгельс в своей работе “Происхождение семьи и частной собственности” писал, что в Древней Греции самыми великими женщинами были гетеры, и поэтому только они и остались в истории.

В рассказе “На посошок” Михайлин-Плавский опять касается этой нравственной темы, во вставной поэме “По базару ходит лядь”, которую сочинил как бы персонаж Михайлина-Плавского Виктор Иванович и лирическую смелость которой, и народный юмор и раскованность которой в свое время оценили поэты Владимир Павлинов и его учитель – коллекционер частушек “с картинками” Николай Старшинов.

Виктор Кузнецов-Казанский, по образованию медик, автор фундаментального эссе о писателях-медиках с античности до наших дней, предпочитает в прозе лапидарные формы, рассказы в несколько страниц, в которых, как говорит редактор альманаха Кувалдин, и проверяется профессионализм писателя, потому что короткий рассказ написать труднее, чем длинный, и сказать много двумя словами труднее, чем сказать мало сотней слов.

В альманахе – девять рассказов Кузнецова-Казанского. Один из них называется – “Из жизни приматов”, в нем всего четыре страницы, но материала – как минимум на повесть. Автор спрессовал материал, и от этого рассказ стал таким, что к нему ничего нельзя ни прибавить и от него ничего нельзя убавить. И в нем каждая строка энергична и динамична и служит реализации замысла автора.

Некто Пеночкин, которого по сокращению штатов уволили с работы и который остался без квартиры и без денег, “бродя по улицам” в поисках хлеба, заглянул в зоопарк и позавидовал тому, как неплохо живут там “звери, птицы, рыбы и даже гады ползучие”, и пожалел себя: “Эх, почему я не животное?”. И устроился работать в зоопарк приматом, человекообразным животным, получил клетку площадью 20 квадратных метров, с табличкой “Гомо сапиенс подвида советикус”. Получил свой рацион питания, как все приматы. И люди подкармливали его, кидали ему в клетку бананы, фрукты, помидоры. “С ролью человекообразного он справлялся блестяще”, бегал по клетке нагишом, “взбирался по прутьям”, скакал по перекладине, а с перекладины на ветку дерева в углу, вырабатывал все новые и новые рефлексы. Директор хотел выписать ему денежную премию, но Пеночкин отказался от нее, сказал, что деньги ему здесь ни к чему, и попросил добавить ему к рациону “пару рюмок коньяку”...

Кто будет читать этот рассказ и другие рассказы Кузнецова-Казанского, тот сможет оценить этого писателя по достоинству.

Нина Краснова, поэтесса, в противовес распространенному мнению о том, что поэты не умеют писать ничего, кроме стихов (да и стихов-то многие тоже писать не умеют), написала и предлагает читателям свои эссе о Волошине, Бальмонте и о своем великом земляке Есенине... и говорит о том, как она пришла к высокой поэзии этих классиков не только своего времени, но и всех времен, и разбирает и анализирует их стихи не только не хуже, но и “лучше” иных “литературоведов”, так сказал Заратустра-Кувалдин, который и подбил ее на то, чтобы она с карандашом в руках прочитала поэтов Серебряного века и написала о них, чтобы выйти на новый виток своего развития и своего литературного пути.

В эссе “Пасынок России Максимилиан Волошин” она пишет о том, как он любил Россию, этот пасынок, как царь Эдип любил свою мать, а Тиняков - свою мачеху, и как этот “киммерийский затворник” любил Москву, как “средоточье всех путей” России и как лоно женщины, и какие глаголы он любил, и какие цветы и растения, и каких женщин, и кто был его музой и музами...

Во всех своих эссе Нина Краснова открывает поэзию каждого поэта и для себя, и для читателей, и каждого поэта “пропускает через себя”, то есть через свое сердце и через свою биографию.

Юрий Кувалдин решил порадовать и удивить читателей альманаха своими новыми рассказами, “Китайка”, “Там”, “Новости”, “Верочка в метро”, “Мнимая цель”, и ему это удалось. Мастер пера, он и в новых рассказах остается мастером и в новых своих вещах и пишет так, как может писать только он.

В рассказе “Мнимая цель” шеф по фамилии Сладкоперцев “вызывал Коляскину (к себе в кабинет), та входила, виляя задом... Сладкоперцев... задирал Коляскиной подол, обхватывал (ее) огромную задницу и начинал играть в паровозик, яростно вдвигая поршень в цилиндр и столь же яростно выдвигая, чух-чух, дак-дак, чух-чух, дак-дак...” “Дак это же безобразие!” - может воскликнуть стыдливый читатель. А что – в нашей жизни мало безобразий? Немало. И это – не самое безобразное из всех безобразий. Но писатель на то и писатель, чтобы из грязи, “из сора” жизни создавать на бумаге чистое искусство, а чистое искусство заключается не в его стерильности (оно не должно быть стерильным), а в том, чтобы писать свободно и не думать, что скажет “княгиня Марья Алексеевна” и кто-то еще. К тому же у автора в эпизоде с шефом и его подчиненной столько гротескового авторского юмора, что только человек, абсолютно лишенный юмора, может не чувствовать его. Юмор – и в самой, очень эротической и в то же время, если вдуматься в нее посерьезнее, очень смешной, эвфемизмовой фамилии Сладкоперцева, синонимичной слову из трех букв, но претендующей на высокий штиль. Юмор – и в самом заглавии рассказа – “Мнимая цель”, потому что истинная цель человека, если он не животное, состоит все же не в том, чтобы задрать подол своей сотруднице и задвинуть поршень в цилиндр. Бей в другую цель, повыше.

А завершает Кувалдин свою публикацию пристрастно-страстным эссе о певице Ларисе Косаревой, обладательнице “драматического сопрано с чарующим тембром”, исполнительнице романсов на стихи Цветаевой, Пушкина, Лермонтова, которая представляется ему чеховской “чайкой” “из Серебряного века нашей культуры”. Писатель признается: когда я писал свою повесть “Ворона” (первая публикация которой была в “Новом мире” в 1995 году), моя героиня Маша “виделась мне тогда такой, какой я увидел певицу Ларису Косареву”. Маша говорит старой актрисе, которая не признает ее: “- Пусть я буду вороной, но не буду экземпляром тиража. Я хочу быть оригиналом!” - “- Хотеть не запрещается, - сказала Ильинская. – Но это уже было”. – “- Вороны не было!”. И вот она есть. Она создает на сцене “возвышенный... образ, которому хочется поклоняться”. Кстати сказать, золотая птица на обложке альманаха, репродукция с картины Александра Трифонова, это и есть ворона, не черная, не белая, а зеленая, крашеная ворона, которая набросила на себя кусочки желто-красной ткани и играет роль золотой птицы, и, надо сказать, с успехом.

Высокого полета авторам и персонажам альманаха “Золотая птица”!

15 декабря 2008 г.,

Москва