МАРИЯ ГОЛОВАНИВСКАЯ "ПАНГЕЯ" РОМАН

Я вспомнил одно стихотворение Голованивской:

***

Я не знаю, какие подарки сулит мне движение дней,

Может быть, с верха, сияющего пустотой, и видней,

Куда приведут линии, запекшиеся на руке:

К морю, что нет солоней, к озеру или к реке,

К протоке, к устью заросшему. Воды ли стоячий хмель

Голову затуманит. Или кормою в мель,

Как в подушку пуховую, лобным бельмом уткнусь,

Сбросив на глубине и балласт, и бесценный груз.

Мы пересекли многолюдный выставочный Арбат, вошли в Денежный переулок. Я знал хороший дворик в начале Сивцева Вражка. Туда мы и свернули под арку. Сразу слева был небольшой сводчатый ход, глубокий, с видом старенького домика в глубине. Голованивская остановилась. Я достал из портфеля фотоаппарат. Щелкнул.

«Закат увял, и его мгновенно сменил бутон нового рассвета».

«У него была мать Ева - грустная, томная, величественная, недоступная, холодная и всегда немного чужая».

«Мужчины предлагали ей свои судьбы».

Каково сказано Голованивской! Не что-нибудь предлагали, но судьбы!

Так мы складывали когда-то с Фазилем Искандером рассказы в его роман «Сандро из Чегема», который я издал в формате фолианта в 1990 году тиражом в 100 тысяч экземпляров.

Разговаривая с Голованивской и одновременно с неотрывным вниманием читая её «Пангею», я подумал о том, что она, быть может, всю жизнь искала одиночества, в котором раскрываются все тайные силы её поэтичной души, когда она переходит в параллельную реальность, которая абсолютно независима от кричащего мира человеков ходящих прямо, жаждала этого одиночества для того, чтобы оформлять свои мысли в образы, создавать собственные миры в тексте, переноситься в метафизическое пространство, поэтому с еще большим раздражением, даже негодованием обнаруживала мельтешню людей, постоянно болтающих по телефону, и такому и мобильному, бегающих по театрам, по выставкам, ездящим по стране, непрекращающееся передвижение тел без голов, и по заграницам. А жили ли эти люди? Самое удивительное, что да, жили, но лишь в текстах самой Марии Голованивской, в книгах, написанных в одиночестве, но об этом мельтешащие никогда не узнают, как и Голованивская сама не узнает, потому что слава к ней придёт, как я люблю с улыбкой повторять, через 500 лет.

Лот время от времени замыкает всё иносказание на себе. Лот как центральная фигура «Пангеи». Собирательный образ тирана. Лот как властитель Пангеи. Лот Марии Голованивской. Но невольно просматривается тот, другой. Кто не помнит, напомню:

«И напоили отца своего вином в ту ночь; и вошла старшая и спала с отцом своим в ту ночь; а он не знал, когда она легла и когда встала. На другой день старшая сказала младшей:

- Вот, я спала вчера с отцом моим; напоим его вином и в эту ночь; и ты войди, спи с ним, и восставим от отца нашего племя.

И напоили отца своего вином и в эту ночь; и вошла младшая и спала с ним; и он не знал, когда она легла и когда встала».

Почти каждая фраза Голованивской призывает к размышлению. Задумываюсь, например, над этим: «Софья вышла из бедной семьи с грязной и тёмной окраины города, и кроме обаяния молодости у неё не было ничего». Иначе говоря, вышло тело без души, поскольку душу я понимаю как Слово, живущее вне тела. Социальное положение тела имеет значение, но не такое, чтобы каждый «красавец» с грязной окраины был туп и слеп ко всему высокому из мира искусства. Вспомним хотя бы простецкое грубоватое лицо Андрея Платонова. Конечно, говорю я, человек рожден только для искусства. Ибо всё остальное тщетно и исчезает бесследно. Искусство Марии Голованивской соответствует высоким образцам Серебряного века, вспомним, хотя бы, Фёдора Сологуба (ну, как же без «Мелкого беса») и Андрея Белого (c его «Серебряным голубем»), и, разумеется, насыщенной интеллектом поэзии прозе Марселя Пруста и, отчасти, Джеймса Джойса.

Юрий КУВАЛДИН