Вот и пришло время нашего с вами последнего урока о русском стихосложении. Жаль расставаться, ведь мы уже привыкли друг к другу, ведь я не успел многого рассказать вам, ведь мы вместе прочитали так мало замечательных стихотворений... Но что ж поделаешь — сочинительство (а ведь именно ваше собственное творчество подтолкнуло вас обратиться ко мне, чтобы узнать кое-что о том, как пишутся стихи, не правда ли?) дело индивидуальное, а лучшие учителя для начинающего автора — не школьные преподаватели словесности и даже не критики, но большие русские поэты: Пушкин, Тютчев, Блок, Ахматова...

Значит, и разбираться в тонкостях собственного и чужого творчества вам придётся самим, сравнивая свои стихи с пушкинскими, а пушкинские — изучая с помощью книг тех учёных, для которых исследование творчества Александра Сергеевича стало делом всей жизни. Только так, неустанно трудясь душой, докапываясь до самых глубин многовекового человеческого знания, можно узнать (понять) — о, далеко не всё! — что-то главное о себе, и о Пушкине, и о том, что такое поэзия.

Но не бойтесь труда души. Этот труд радостен как никакой другой, ведь этот труд — творческий. А что такое творчество? Творчество — это творение нового, того, чего ещё не было на свете, того, что ты, поэт, подаришь миру. А что может подарить миру поэт?

Об этом в прелестном стихотворении размышляла семиклассница первой новосибирской гимназии Олеся Лозенко:

В саду моем деревья дремлют.
Желтеет летняя листва,
И я смотрю в сырую землю,
Прутом черчу на ней слова.
И я смотрю в глухие тучи,
И задаю вопрос судьбе:
— Какой подарок будет лучше?
Что подарить, Земля, тебе?

Так что же может подарить Земле (миру) поэт? Всё и ничего, кроме самого себя, точнее того лучшего в самом себе, что — от Бога. Если Бог сотворил мир для нас, то поэт творит для нас себя, свой мир. И этот мир в идеале может быть божественно прекрасным. Как прекрасен мир Пушкина, или Пастернака, или первозданный индейский мир Гайаваты, созданный Генри Лонгфелло, или идиллический и героический одновременно мир Среднеземья, созданный Джоном Толкином в поэтическом романе "Властелин колец".

Я сказал: как прекрасный мир Пушкина. Но один ли это мир, или целая Вселенная? И один — потому что во всех своих жанровых проявлениях он создан одним творцом, Пушкиным, и — Вселенная, потому что каждое законченное, пусть и совсем небольшое — в восемь сточек, как стихотворение "Я вас любил...", — произведение — это ведь тоже целый мир.

Астрономы, биологи, географы и многие другие учёные изучают миры в различных аспектах. Мир литературы и литературные миры изучают литературоведы и, конечно же, сами писатели. Но не только они. Так, творчество Пушкина изучают филологи и режиссёры, музыканты и врачи, психологи и историки, культурологи и даже географы. Эти-то зачем? — быть может, удивитесь вы.

Не спешите удивляться, подумайте хорошенько: вот, например, остров Буян из "Сказки о царе Салтане" — там кто-нибудь был, кроме героев сказки, или это вымышленный остров? Или нет, невымышленный? А если остров настоящий, так, может, съездить туда, посмотреть на белку, грызущую до сих пор орешки, чьи "ядра — чистый изумруд"? Или Лукоморье? Есть оно с Кощеем, над златом чахнущим, или нет его? Или Лукоморье есть, а Кощей к нашим дням то ли совсем зачах, бедолага, то ли какой-нибудь супергерой его в Америку увёз на поправку?

Так вот и получается, что и Буян, и Лукоморье, сочинённые, во всяком случае, рассказанные нам Пушкиным, стали почти такими же реальными, как мир, в котором мы живём. Больше того, сам наш мир уже не представим и без Буяна, и без Лукоморья, и вообще без Вселенной по имени Пушкин, а это значит, что в какой-то мере поэт действительно – сотворец бытия, соратник Бога. И если бы не было поэта — мы сами были бы другими.

Стоп. Да ведь мы и есть — другие. Те из нас, кто Пушкина не читал и ни про Буян, ни про Лукоморье слыхом не слыхивал... Есть такие? Мало, но есть. И у них и у нас — как бы разные истории, и мы, и они, живя бок о бок, как бы сосуществуем в разных мирах. И наш мир сложнее и интереснее. Потому что — богаче того, в котором не было Александра Сергеевича. Потому что мы побывали в Лукоморье, а они нет. Потому что, услышав эти песни, мы уже без песен жить не можем, и даже сами их сочиняем. Потому что и плачем, и смеёмся, и живём мы по-другому, живём в многомирье, обитаем во Вселенной, а не на одной только маленькой планете на окраине галактики.

И всё это — потому, что мы читали Пушкина.
И всё это — потому, что мы умеем слышать песню мироздания
и отвечать ей пением собственной души.

А поём мы все по-разному, каждый по-своему, но и в чём-то похоже. Этим сходствам и различиям учит нас опыт — "сын ошибок трудных", как говорил Пушкин, и теоретическое знание. В частности, знание о том, как, по словам Маяковского, "делать стихи".

Этот последний урок мы посвятим тому, "как делать стихи" в различных жанрах лирического рода, к которому относятся и оды, и баллады, и басни, и элегии, и послания.

Наибольшее развитие одический жанр получил в эпоху классицизма (XVII - XVIII вв.) во Франции и в России. Можно сказать, что с оды в какой-то мере началась "эстрадная" поэзия, ибо авторы од, сочиняя свои торжественные песни, в немалой степени рассчитывали и на собственную искусную декламацию. Зачинателем русской одической поэзии был Василий Кириллович Тредьяковский, а лучшими одописцами XVIII века были Михаил Васильевич Ломоносов, Александр Петрович Сумароков и Гаврила Романович Державин. В их одах содержание было, однако, не только хвалебным, но и патриотическим.

В XIX столетии положение существенно изменилось, и ода из песни, прославляющей сильных мира сего, прежде всего царей, стараниями Александра Николаевича Радищева, Александра Сергеевича Пушкина и Кондратия Фёдоровича Рылеева превратилась в революционную песнь, в гимн свободе. Изменившееся содержание повлекло за собой умирание жанра, возродившегося только в ХХ веке в творчестве Валерия Яковлевича Брюсова, Владимира Владимировича Маяковского, а позднее — в стихах многочисленных сочинителей, с разной степенью умелости воспевавших крупных и мелких руководителей партии и советского государства.

Русская ода предполагала определённое построение стиха. Классической считалась строфа (куплет) из десяти строк, разбивающихся на три части. В первой части — четыре строки с рифмовкой abab, во второй и третьей — по три, с рифмовкой — ccd, eed. Послушайте, как звучит строфа классической оды Г. Р. Державина "Фелица" (1782 г.), прославляющей императрицу Екатерину II.
В торжественных и тяжеловесных выражениях поэт сравнивает царицу едва ли не с самим Создателем:

Заметили ли вы, что ода написана четырёхстопным ямбом, тем же самым размером, которым написан пушкинский "Евгений Онегин"? Не правда ли, существенная разница, друзья? А говорит это различие не только о том, как изменился литературный язык за полвека, но и о том, насколько вместителен сам по себе этот метр, русский ямб, ведь тем же четырёхстопным ямбом написан и "Онегин", и пушкинский же "Пророк".

Сравните:

Ах, ножки, ножки, где вы ныне,

Где мнёте вешние цветы?..

И

Восстань, пророк, и виждь и внемли,

Исполнись волею моей...

В обоих случаях 4-стопный ямб, но — ничего похожего между лёгкими, светло-печальными и в то же время как бы улыбчивыми строками первого отрывка и медным, колокольным звоном второго. Здесь дело в лексике, меняющейся в зависимости от требований жанра. В первом случае — элегического, во втором — одического.