Мы решили сделать гибрид - это театральные перформансы внутри пространства выставки.
Так мы позволяем себе и зрителям работать в процессе посещения события в нескольких временных плоскостях: внутреннего индукционного течения времени в спектакле, декорированного выставкой, и с внешней, как публика, которая своим присутствием создает маргинальность границы присутствия "снаружи", продолжая анализировать то, что предлагается в качестве выставочных произведений.
We decided to make a hybrid - these are theater performances inside the exhibition space. So we allow ourselves and the audience to work in the process of visiting the event in several time planes: the internal induction flow of time in the play, decorated by the exhibition, and from the outside, as the audience, who by their presence creates the marginality of the presence border "outside", continues to analyze what is offered as exhibition works.
Thus, reflecting on the modern transformations of the private sphere, we can say that where the state lost ground, global capitalism won: advertising and other niches of the market economy took advantage of the effects of “deprivation” to the full. Saying “there” - I mean not geopolitical spaces - in this sense, capitalism no longer has competitors, it is everywhere; rather, by “there” I mean the mechanisms for regulating socio-economic relations, which are either in the hands of the state or private capital.Размышляя о современных трансформациях приватной сферы, мы можем сказать, что там, где государство сдало свои позиции - выиграл глобальный капитализм: реклама и другие ниши рыночной экономики воспользовались эффектами «депривации» в полной мере. Говоря «там» - я имею в виду не геополитические пространства – в этом смысле, у капитализма больше нет конкурентов, он - везде; а, скорее, под «там» я имею в виду механизмы регуляции социально-экономических отношений, которые находятся либо в руках государства, либо – частного капитала.
При этом, кажется, успех «социальных сетей» в постсоветском пространстве в немалой степени обусловлен и тем, что, не осознавая ностальгических настроений по коммунальному прошлому, постсоветские индивиды испытали нечто вроде облегчения от возвращения к жизни в сообществе, «на виду у всех».
Утрата приватности вовсе не обязательно должна трактоваться как утрата в негативном смысле. Можно было бы вспомнить здесь самые разные примеры: способы решения насилия в семье (которые Советская власть начала применять еще в 1920-е гг., при этом та же коммунальная квартира нередко выполняла функцию коллективного «защитника правопорядка» и усмирения дебоширов) или же видеонаблюдение как средство профилактики преступлений). К этому не стоит относиться меланхолически или ностальгически: в конце концов, «приватность» - не универсально-исторический феномен, и даже в тех обществах, где можно говорить о приватности как особой ценности, право на эту приватность всегда имели люди определенного пола, класса и социального статуса.