This presentation discusses the early stage of the Soviet mass scientific literacy campaign launched in the Soviet Union in 1947. It focuses, in particular, on how the Soviet political leadership and academic establishment understood scientific citizenship and its importance for better governance of the socialist society. Contrary to the conventional wisdom that autocratic regimes benefit from illiteracy and are prone to maintaining it, Stalin and his circle regarded all kinds of advanced literacy, such as economic, political, and scientific literacy, as a key to winning the political and economic confrontation with global capitalism. As a result of this attitude, the Soviet mass scientific literacy campaign became part of the ideological campaigns of late Stalinism, which caused a radical reorganization of the Soviet science popularization effort in 1949.

"This cross-disciplinary special issue focuses on economic knowledge in socialist countries during the second half of the twentieth century. Through a series of historical case studies, the issue embraces a wide variety of perspectives on the ways economy and society were conceptualized behind the Iron Curtain. Contributors explore the entanglement of ideology and economic discourse, the political dimensions of cybernetic technocracy, and the various faces of Cold War rationality of socialism."

Встреча Софьи Яновской, историка и философа математики, с Людвигом Витгенштейном в Москве в сентябре 1935 г. считается началом развития математической логики и аналитической философии в СССР. Но зачем Витгенштейн приезжал в Москву? Действительно ли для того, чтобы найти работу и переселиться в СССР? Почему он встречался с математиками, а не с традиционными философами? О чем был разговор Яновской и Витгенштейна? Я расскажу об историческом и идеологическом контексте этой встречи и проанализирую различные версии событий.

This talk recovers the early history of the Soviet ‘closed city’, towns that during the Cold War were absent from maps and unknown to the general public due to their involvement in weapons research. I argue that the closed cities echoed and appropriated features of the Stalinist Gulag camp system, principally their adoption of physical isolation and the language of obfuscation. In doing so, I highlight a process called ‘atomized urbanism’ that embodies the tension between the obdurate reality of the city and the goal of the state to obliterate that reality through secrecy. In spatial terms, ‘atomized’ also describes the urban geography of these cities which lacked any kind of organic suburban expansion.

“В данной книге речь идет о советских ученых, живших в сложный период истории 1920-1930 гг. Как изменилось положение ученых в исследуемый период и что стало этому причиной? Какие социальные группы пришли в научное сообщество и как они взаимодействовали между собой? Чем отличалось положение медиков от историков и почему последние были лояльнее к власти? Так ли велика была роль идеологического фактора и значение партбилета, как об этом нередко судят? Как изменились публичная роль ученого, социальный запрос к профессии в сложный период становления советской науки. И наконец, какую роль наука стала играть в советском обществе и как произошедшие изменения влияют на ее современное состояние?”

This paper maps the presentation of nuclear power as valuable cultural heritage in Soviet and post-Soviet Russia. Drawing on the analysis of archival documents, exhibitions, site visits and interviews, it argues that the nuclear cultural heritage-making that is taking place in Russia is not limited to self-promotion by the nuclear industry but is shaped by different professional and societal groups struggling to define their identity and gain recognition in the public sphere. The selected case studies, the Polytechnical Museum (Politekh) in Moscow and Rosatom’s recent attempts to institutionalize nuclear cultural heritage, add new empirical material to the existing studies of Soviet and post-Soviet nuclear culture and offer new insights into its character.

В конце 1920-х – начале 1930-х гг. правительство СССР проводило масштабную реформу высших учебных учреждений страны, включая создание новых учебников по разным научным дисциплинам. Д.И. Мушкетов (1882–1938), известный к тому времени геолог, ученый, преподаватель и организатор науки решил, что проще и быстрее будет обновить старый учебник, чем создавать новый. «Физическая геология» его отца, И.В. Мушкетова, к началу 1930-х гг. выдержала уже целый ряд переизданий и прекрасно себя зарекомендовала. Но созданная в конце 19 в. к началу 1930-х гг., она очевидно устарела. Особенно это казалось вводной главы «Земля в мировом пространстве», посвященной проблемам Космогонии. За прошедшие годы, пока Россия была занята войнами и революциями Космогония превратилась в Космологию. А эта последняя, как назло, сильно противоречила диалектическому материализму. Доклад посвящен истории написания основополагающей главы знаменитого учебника, который используется до настоящего времени.

"Soviet cybernetic art, as much as Soviet cybernetics in general, dissolved in history with the emergence of the era marked by the expansion of Western computer technologies, having become a marginal dead-end branch of digital art’s evolution. This is largely due to the fact that the history of Soviet digital humanities and cybernetic art is closely interrelated with political processes and social life in the USSR. The book provides a detailed, step-by-step analysis of this seemingly long-forgotten scientific and art phenomenon’s chronology through the prism of the country’s history. This is the first time recollections of contemporaries, including letters and memoirs, as well as rare archival materials, have been published in such a large extent."

Most anyone alive in the Soviet Union of the 1980s will have a memory of the ekstrasens-mania sweeping the country. The “psychotherapeutic” séances of Anatoly Kashpirovsky left millions glued to the television sets hoping for recovery from their various health ailments, while Alan Chumak’s appearances in the morning program 120 minutes promised to “tele-charge” various liquids, lotions, and potions placed in front of the screens with healing energies. My presentation will address some significant ways in which the practice of these tele-healers intersected with cybernetic thinking, evoking the principles of autopoiesis – or, self-regulation, – for jumpstarting the healing processes in the human body, and using the language of programming to “recode” the informational cosmos.

Историки отечественной науки продуктивно исследовали наложение интеллектуальных инноваций и социологического воображения первой трети ХХ столетия, например, в связи с фигурой Александра Богданова или наследием советских и европейских физиков 1920–1930-х. Я бы хотел расширить хронологические рамки этого обсуждения, обратив внимание на несколько принципиально разных течений и уровней «метанаучного» видения общественного развития. Сначала речь пойдет о Льве Мечникове (1838-1888) и его вкладе в становление так называемого «географического детерминизма» и трактовке им «примитивной религии», затем об украинском социалисте Сергее Подолинском (1850-1891), одном из пионеров «социальной энергетики» начала 1880-х, и наконец о специфической «космологии» Максима Горького рубежа 1910–1920-х годов (на стыке тогдашнего «научного мировоззрения» и идей культурного модернизма). В заключение будет затронут и вопрос о характере реактуализации этих «гетеродоксальных» идей к концу ХХ и в начале XXI века.

"The Future of Immortality profiles a diverse cast of characters, from the owners of a small cryonics outfit to scientists inaugurating the field of biogerontology, from grassroots neurotech enthusiasts to believers in the Cosmist ideas of the Russian Orthodox thinker Nikolai Fedorov. Bernstein puts their debates and polemics in the context of a long history of immortalist thought in Russia, with global implications that reach to Silicon Valley and beyond. If aging is a curable disease, do we have a moral obligation to end the suffering it causes? Could immortality be the foundation of a truly liberated utopian society extending beyond the confines of the earth—something that Russians, historically, have pondered more than most? If life without end requires radical genetic modification or separating consciousness from our biological selves, how does that affect what it means to be human?"

Focusing on the coal industry, I study how Soviet economists and decision-makers struggled to rationalize natural resource management from 1965-91. In this presentation, I will be talking about the economists’ discussions about the role of nature in the production process. These debates explicated a serious problem: Soviet economy bore losses and, at the same time, destroyed the environment, because it lacked valuation techniques that would allow to assess the effectiveness of natural resource management and the costs of pollution damage. These debates played a central role in the development of environmental regulations from the early 1970s onward that, I argue, must be considered in the context of the economic history of the USSR. This is so because by introducing the valuation techniques and rational production methods, Soviet reformers sought not only to protect the environment from overexploitation but also to stimulate economic growth in the long run.

В течение десятилетий в СССР сложился образ этой страны как «лесной державы», в то же время сочетаясь с представлениями об отсталости советской лесной промышленности. Действительно, лесозаготовки в СССР традиционно превышали уровень производства готовых товаров из древесины. Начиная с 1950-х годов многие специалисты стали говорить о том, что запасы промышленной древесины не только не были безграничными, но и стремительно исчезали. С одной стороны, это служило стимулом к технологическому освоению восточных районов страны – Сибири и Дальнего Востока, впрочем, обернувшимся разочарованием. С другой стороны, алармизм стимулировал поиск альтернативных источников сырья. Многочисленные эксперименты с альтернативными источниками сырья, однако, тоже не привели к желаемому результату. В докладе я рассмотрю проблему эксплуатации и сохранения лесных ресурсов в позднем СССР и вопрос о том, почему советские проекты не привели к формированию устойчивого лесопользования и безотходного производства.

В докладе будет представлен анализ стенограмм протоколов заседаний комиссии по «чистке» Политехнического музея, которые проходили в феврале 1931 г. Драматизм всего происходящего в стране в целом и в профессиональных сообществах в частности сочетается в этих документах с повседневным и формальным тоном текстов, полученных путем непосредственной записи диалогов членов комиссии по чистке и сотрудников музея. Сочетание исповедального тона и публичной адресованности высказываний сотрудников музея и дотошность чиновников, проводивших собеседования в ходе чисток, позволяет на основании этих документов исследовать внутренние реалии деятельности музея и жизни профессиональных сообществ в эти годы, проследить трансформацию механизмов жизнидеятельности научных сообществ в новых социальных условиях. Кого считали полезным, подходящим для работы в музее в первые десятилетия советской власти? Какие компетенции и навыки культивировались в семьях, связанных с Политехническим музеем? Как изменялись представления сотрудников музея о научной работе под давлением новых социальных и политических реалий? Какие компетенции и навыки стали востребованными в новых условиях? Как наличие определенных привычек, навыков и компетнеций сочеталось с добровольной или вынужденной социальной мобильностью в среде сотрудников музея.

Popularization of science typically follows the lead of scientific research, conveying to lay audiences ideas and discoveries initially published in professional scientific literature and vetted by the expert community. The physicist George Gamow (1904–1968) did not respect this tradition, but promoted some of his most unorthodox scientific hypotheses as funny stories in his popular writings for non-specialists and teenagers, sometimes years before he dared to present them to the purview of academic peers in papers submitted to specialized research journals.

Gamow’s proposal of the Big Bang cosmology—the theory that our universe started out in an explosive manner from a superhot and superdense state with thermonuclear reactions forming matter—was discussed by him initially in a series of nonserious articles and books, starting in 1938. The paper presents Gamow as a quintessential transnational scientist: his scientific education and professionalization in revolutionary Russia, his itinerant career as a cosmopolitan postdoc in interwar Europe, and his status as an immigrant scientist in New Deal America. We explore Gamow’s unique multicultural background for sources of his belief in an expanding universe, his interest in popularization of science, and his specific humorous style of doing and living physics.

The international project to sequence the human genome was launched in 1990 after several years of detailed planning and coordination, and declared completed in 2003. That timeline inadvertently entails a significant omission: beginning in 1987, the Soviet Union launched its own sequencing effort, fully integrated with contemporary international efforts, under the directorship of biochemist Alexander A. Bayev. The Soviet project was conceived as a reform effort within Soviet science, working outside the Academy of Sciences and using novel protocols such as peer-reviewed grants. After a dynamic start, Bayev’s program collided with the economic shocks surrounding the dissolution of the USSR, and then petered out over the 1990s. This presentation tracks the history of the “Genom Cheloveka” project to explore the transformations of Soviet science both before and after 1991.

1920-е годы стали временем экспериментов в советской средней школе – вместо разрушенной до основания старой системы пытались выстраивать новую, более эффективную, всеобщую, более подходящую под идеологию. Естествознание, бывшее до революции «опальным», фактически стало центральным предметом и оказалось одним из самых показательных примеров подобных трансформаций. Возник широкий спектр подходов – от внесения в программу знаний по теории эволюции и генетики, сопоставимых с новейшими для того времени достижениями науки, до крайней практизации и «агрономизации» предмета. В этом докладе будет рассмотрена организация школьного и внешкольного преподавания в Петрограде-Ленинграде в первые послереволюционные годы, борьба «академического» и «агрономического» направлений, и последующее драматическое противостояние с навязываемыми школам «комплексными программами».

This talk examines the process of engineering a technical design solution to the political problem of détente through the Apollo-Soyuz Test Project in July 1975. Put another way, the analysis explores the engineering of technological fixes for the political problem of averting Mutual Assured Destruction. The goal is to determine how well those fixes functioned politically and technically -- as both a way to deescalate tensions between the superpowers and to enhance the safety and effectiveness of human survival in space. The central engineering design concept, an androgynous docking mechanism, was to remove the implication that one side would be sexually dominating the other, and thus to equalize the US/USSR relationship in a way that would make peaceful collaboration as equal as possible.

Причины и обстоятельства, по которым советская ученая-физиолог Лина Соломоновна Штерн оказалась единственной не казненной обвиняемой по процессу Еврейского антифашистского комитета, до сих пор не выяснены, а сама эта история порождает множество домыслов и легенд. В докладе будет предпринята попытка реконструировать обстоятельства, в которых было принято решение о мягком приговоре Штерн, и указать на те аспекты научной политики конца 1940 – начала 1950-х годов, которые могли стоять за этим решением. Эта реконструкция будет осуществлена на основании тщательного анализа документов из личного архива Штерн, а также двух значительных концепций, выдвинутых в связи с научной и культурной политикой позднего сталинизма: идей Е.А. Добренко о «романтической науке» и динамике симпатий к ней со стороны высшего советского руководства и положений Н.Л. Кременцова о борьбе за советский приоритет в открытии лекарства от рака.

"Increasingly, scholars in the humanities are calling for a reengagement with the natural sciences. Taking their cues from recent breakthroughs in genetics and the neurosciences, advocates of “big history” are reassessing long-held assumptions about the very definition of history, its methods, and its evidentiary base. In Scientific History, Elena Aronova maps out historians’ continuous engagement with the methods, tools, values, and scale of the natural sciences by examining several waves of their experimentation that surged highest at perceived times of trouble, from the crisis-ridden decades of the early twentieth century to the ruptures of the Cold War. The book explores the intertwined trajectories of six intellectuals and the larger programs they set in motion: Henri Berr, Nikolai Bukharin, Lucien Febvre, Nikolai Vavilov, Julian Huxley, and John Desmond Bernal. Though they held different political views, spoke different languages, and pursued different goals, these thinkers are representative of a larger motley crew who joined the techniques, approaches, and values of science with the writing of history, and who created powerful institutions and networks to support their projects."

This talk will explore some themes in the history of the Great Soviet Encyclopedia [Bol’shaia Sovetskaia Entsiklopediia, or BSE], with a focus on the first two editions. The BSE was the Soviet Union’s primary universal encyclopedia, and was intended to effect a revolution in the realm of knowledge, remaking it in accordance with the principles of the Bolshevik worldview. It was to present a philosophically unified picture of the world, systematizing everything that the new Soviet citizen needed to know. In actual practice, it was often the case that no orthodox Party interpretation of a particular topic existed, requiring the writers and editors to devise an appropriate interpretation themselves. The project of writing the BSE thus became one of the Soviet state’s most important knowledge-production initiatives. This talk is based on a dissertation in progress which goes behind the scenes of the BSE’s production, drawing heavily on the internal archival records of the publisher and the collections of the many institutions and individuals that contributed to the Encyclopedia.

В конце 1960-х – 1970-е гг., борьба с диссидентством и антисемитская политика советского государства лишили многих математиков возможности учиться и работать в ведущих официальных учреждениях. В результате математическая деятельность начала сдвигаться из публичной сферы в «приватно-публичную» («неформальную публичную» или «вторую публичную» сферу) – в математические кружки, факультативы, неформальные семинары – или даже в сугубо приватную – на кухни частных квартир или на загородные дачи. Вместо того, чтобы быть убежищем от рабочих обязанностей, для многих математиков кухня или дача стали основным рабочим местом, где они трудились над задачами, встречались с учениками и обменивались идеями с коллегами. По контрасту с тем, что Давид Кайзер назвал «пригородным характером американской физики» (suburbanization of American physics), где домашняя и рабочая сферы резко разделились, и физика рассматривалась как обычная работа, а не призвание, «дачный характер советской математики» представлял собой обратный феномен. Возникло сообщество, для которого математика стала образом жизни, где работа и досуг сливались воедино, а занятия наукой перенеслись из огражденных запретами официальных учреждений в частные пространства квартиры или дачи.