Историческая справка

Санкт-Петербург
2022
Мазуренко Н.В. Литейный, 45. Дом Оржевских. СПб., 2022. Читать онлайн.

Еще в конце XVIII столетия здесь, на пересечении Литейной и Симеоновской (ныне Белинского) улиц был возведен каменный дом купца 3-й гильдии Александра Пастухова. В 1809 году в нем жил 3-й гильдии купец Яков Козьмич Шургин.[1] Затем домом владели наследники Пастухова – в частности, его вдова Прасковья Николаевна.[2] Фасад его был решен в стиле барокко.[3]

В 1840-х годах это невысокое, но весьма протяженное по обоим фасадам здание перестраивалось городским архитектором Петербурга Петром Сильвестровичем Пыльневым (1784-1850) и зодчим Евгением Ипполитовичем Ферри де Пиньи.[4]

В 1849 году в доме из числа торговых заведений и ремесленников находился винный погреб Шитта, исполняли заказы зонточник Шит, мастер золотошвейных дел Кондратьев, портные Загряцкий и Иванов, сапожник Гренмарк.[5]

В 1850-1851 годах для тайного советника В.В.Оржевского[6] дом был надстроен на один этаж, с изменением отделки фасадов, по проекту архитекторов Александра Христофоровича Пеля и Ксаверия Алоизиевича Скаржинского. Проект надстройки дома был Высочайше утвержден 16 декабря 1850 года.[7]

Чуть раньше, в 1830-х годах, по проекту А.Х.Пеля было возведено соседнее здание – нынешний дом № 6 по улице Белинского. За ним расположена своеобразная площадь, на которой высится замечательный храм – Церковь св. Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы, или просто Симеоновская церковь, давшая имя Симеоновской улице.

С другой стороны церкви, на набережной реки Фонтанки (современный адрес: дом № 28), в 1840-х годах зодчим П.С.Пыльневым для того же тайного советника В.В.Оржевского был построен дом при церкви Святого Симеония, в котором в августе 1862 года жил знаменитый химик Д.И.Менделеев.[8] Другой своей стороной он выходил на Моховую улицу (дом № 43). Формально его владелицей являлась Прасковья Петровна Оржевская – супруга Василия Владимировича Оржевского.[9] Этот дом на Фонтанке и позже принадлежал Оржевским. В 1890-х и 1900-х годах там жила дочь В.В.Оржевского Софья Васильевна[10], а на рубеже столетий – Наталья Ивановна Оржевская, жена его сына, генерала П.В.Оржевского[11].

В этом доме в 1840-х годах жила вдова генерал-адъютанта графиня Елизавета Егоровна Комаровская[12], урожденная Цурикова (ок.1787–1847). Ее супругом, в семье с которым было 8 детей, стал граф Евграф Федотович Комаровский (1769–1843)[13] – впоследствии генерал-адъютант от инфантерии, сенатор, известный  мемуарист.[14]

Графиня Елизавета Егоровна Комаровская (урожденная Цурикова) находилась в кровном родстве с поэтом Михаилом Лермонтовым по материнской линии влиятельного и разветвленного рода дворян Арсеньевых – троюродной кровной тетушкой поэта. Ирония судьбы в том, что внук графини женился на дочери того самого отставного майора Николая Мартынова, который застрелил поэта на дуэли.[15]

В записках ее внука, графа Николая Егоровича Комаровского, читаем: «Лишь по смерти деда, Евграфа Федотовича, отец и мать снова возвратились в Петербург и поселились на Фонтанке у Симеоновскаго моста в доме Оржевского, где до своей смерти с ними жила и бабушка Елизавета Егоровна. Угловой дом у Симеоновского моста, принадлежавший деду, был продан графу Кушелеву, для уплаты части долгов, сделанных за время существования Охтенской фабрики…

Я уже сказал, что по прибытии из Городища в Петербург отец и мать поместились на Фонтанке в доме Оржевскаго, и поныне там существующего. Бельэтаж этого дома вполне подходил к тогдашнему составу семьи и родные мои прожили в этом доме несколько лет. В доме Оржевского я и родился. Незначительностью этого события в смысле мирового значения объясняется полагаю достаточно, что на упомянутом доме отсутствует всякая коммеморативная доска, гласящая о дне моего появления на свет в этом здании».[16]

Фасад дома № 8 со стороны Симеоновской улицы после 1856 года был переделан: на три оси правее были перенесены ворота и два входа по сторонам от них, а также обрамляющий их ризалит с лучковым фронтоном.[17]

Тайному советнику В.В.Оржевскому [18] принадлежал также доходный дом в Московской части – нынешний его адрес: Большая Московская улица, дом № 8 – Малая Московская улица, дом № 2. Он был выстроен в 1863-1864 годах по проекту архитектора Августа Васильевича Петцольда.[19] В доме на Большой Московской летом 1867 года поселился выдающийся русский педагог Константин Ушинский.

Василий Владимирович Оржевский (1797-1867)[20] был человеком для своего времени неординарным. Он родился 26 февраля (9 марта) 1797 года в селе Оржевка Тамбовской губернии в семье священника, окончил Тамбовскую семинарию, а затем, в 1819 году – Санкт-Петербургскую Духовную академию. Был произведен там в магистры богословия и назначен бакалавром гражданской истории, состоял членом редакции журнала «Христианское чтение» с самого момента его основания в 1820 году. [20а]

Сам он рассказывал о себе: «Сын беднейшего, ничтожного деревенского попа, до шестнадцати лет я ходил в лаптях и терпел большую нужду, которая следовала за мною по пятам и в духовных училищах. В каком-то сарае, за дровами, изучал я Цицерона и Фукидида – и вообще учился старательно».

Став домашним учителем у князя Кочубея, он проявил неплохие способности, чем был замечен князем, содействовавшим его служебной карьере. В июле 1821 году Василий Оржевский увольняется от должности бакалавра и поступает на службу в Министерство внутренних дел. Там он постепенно, но неуклонно продвигается по служебной лестнице: чиновник для особых поручений, секретарь Хозяйственного департамента (с мая 1823 г.), секретарь председателя Департамента законов (с 1825 г.), начальник II отделения Медицинского департамента (с декабря 1829 г.); управляющий делопроизводством по Совету Министра внутренних дел (с 1830 г.).

В августе 1831 года Василия Владимировича Оржевского назначают начальником III Отделения Департамента полиции исполнительной, а в мае 1836 г. – директором канцелярии министра внутренних дел. В 1837 г. он был произведен в действительные статские советники и стал директором Департамента полиции исполнительной, которую и возглавлял довольно долго: он вышел в отставку только осенью 1855 года, после чего стал членом Совета Министра внутренних дел.

В дневнике либерального цензора А.В.Никитенко читаем следующую запись относительно В.В.Оржевского: «Это очень оригинальная личность – угрюм, как говорится, неотеса, выражается всегда и обо всем резко, судит беспощадно, но с какою-то особенной искренностью. Умен, получил прочное классическое образование в здешней духовной академии… Несмотря на свою угловатость и бесцеремонность с начальством, он сделался необходимым лицом в министерстве, где и приобрел репутацию отличного администратора. С подчиненными он был взыскателен и до крайности груб. Может быть, это и было причиною, что его огласили взяточником, а может быть, он и действительно был таковым. Он говорит, что довольно порядочное состояние, которым теперь владеет, он взял за женою, дочерью богатого купца Минаева. Как бы то ни было, за исключением этой темной стороны его репутации – он один из тех людей, которыми держались у нас министерства и которые, не быв министрами, за них отправляли дела».[21]

В.В.Оржевский скончался 13 (25) октября 1867 года в Петербурге и был похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры (могила не сохранилась).[22]

От брака с Прасковьей Петровной Минаевой[23], дочерью купца Петра Минаева, у В.В.Оржевского было четыре сына и две дочери: Владимир (1838–1907 ?), Петр (1839–1897), Василий (1841–1854), Николай, Софья (1841–1908) и Прасковья (в замужестве Штрандтман; (род. 1846).

В 1872 году для флигель-адъютанта, полковника П.В.Оржевского дом на Литейном вновь был надстроен, двумя этажами,  – на сей раз по проекту инженер-архитектора Ивана Александровича Мерца.[24] Сохранилось разрешение, выданное 28 февраля 1872 года, на «надстройку 4 и 5 каменных этажей на угловом доме лит. А АI и на флигеле лит. В, замену металлических зонтиков на кронштейнах [неразборчиво] 4 подъездах таковыми же на колонках, обозначенными на фасадах проектными чернилами, переделку отверстий в наружной [стене?] каменн[ых] 2 этажных нежилых служб лит. С и устройство деревянной помойной ямы с навозными ящиками при ней, под лит. Е, взамен существующих таковых же на местах [неразборчиво] под лит. V, назначенных к слому».[25]

Вместе с соседними зданиями бывший дом Оржевских в наши дни образует своеобразный ансамбль в этой части Литейного проспекта. Вот что писали об этом В.Г.Исаченко и В.Н.Питанин в книге «Литейный проспект», вышедшей в «Лениздате» в 1989 году:

«Дом № 39 той же высоты, что и выстроившиеся рядом три доходных дома – № 41, 43 и 45. Таким образом, все четыре дома составили большой компактный массив из разных по этажности и пластике фасадов зданий. Декоративные различия не нарушают единства в восприятии этого большого фрагмента Литейного проспекта. Но это единство (и тональное, и цветовое) достигнуто не стилистической общностью решения фасадов, как это происходило в эпоху классики, а посредством извечного архитектурного приема – достижением единого масштаба застройки (несколько выделяется лишь дом департамента уделов, имеющий более крупный масштаб членений). А усиливается это единство определенными повторами отдельных пластических элементов (наличников, сандриков, кронштейнов, карнизов и т. д.)…

Завершает этот массив дом № 45. На его значительном по размерам фасаде нет каких-либо особенностей. Это вполне обыкновенный доходный дом, приобретший облик после значительной перестройки и надстройки, осуществленных в 1870-х годах по проекту архитектора, инженера и крупного общественного деятеля И.А.Мерца, много сделавшего для благоустройства Петербурга».[26]

Зодчий И.А.Мерц, при изменении здания, как отмечают исследователи, решил тактично сохранить прежний изящный декор фасадов, лишь дополнив его столь же изящным решением украсить верхние этажи и добавить орнаментальные вставки.

М.Е.Салтыков (псевдоним Щедрин; Литейный проспект, дом № 60). Об их «литературных мытарствах» в связи с деятельностью русской тайной полиции, полная и подлинная история которой, к сожалению, пока еще не написана, мы скажем несколько слов ниже.В своих воспоминаниях «За кулисами политики и литературы» Евгений Михайлович Феоктистов, в свое время «главный цензор России», рассказал о причине отказа руководителя МВД от ежедневного, традиционно совершавшегося им моциона в самом начале Невского проспекта, вблизи от императорской резиденции – Зимнего дворца: министра внутренних дел графа Дмитрия Андреевича Толстого (1823-1889) запугал руководитель собственной тайной полиции, Толстому подчинявшийся, – генерал П.В.Оржевский, и запугал… киевскими папиросами!

Феоктистов вспоминал: «…генералу Оржевскому… принадлежало заведование полицией; это был бесспорно человек умный, с твердым характером, но в высшей степени честолюбивый, желчный и завистливый. Как уже упомянуто выше, граф Толстой очень радовался своему назначению министром внутренних дел, смущало его только одно обстоятельство, а именно, что придется ему руководить тайной полицией, носить звание шефа жандармов, причем рисковал он направить на себя удары злоумышленников. Воспоминания о покушениях против Мезенцова, Дрентельна, Лорис-Меликова не давали ему покоя. Вследствие того первою его мыслью было оставить за собой только административную часть, а политическую возложить на другое лицо. Государь не согласился на это, да и ему самому растолковали, что это будет для него невыгодно. После неудачной попытки поставить во главе тайной полиции генерала Трепова обратились к Оржевскому, человеку крайне неприятному для всех, кому приходилось иметь с ним дело, – неприятному и для графа Толстого, но Оржевский нашел верное средство держать его в зависимости от себя, а именно: он самым бесцеремонным образом прибегал к системе запугивания. Граф Дмитрий Андреевич вообще не отличался бесстрашием… Оржевский не упражнялся даже в особой изобретательности, чтобы держать его постоянно в страхе. Однажды, приехав к Толстому тотчас после того, как Оржевский вышел из его кабинета, я нашел его в весьма возбужденном состоянии. «Опять, – начал он мне рассказывать, – обнаружен адский замысел против меня; из Киева получено известие, что оттуда едут в Петербург нигилисты, которые задумали меня погубить посредством отравленной папиросы; проследив, куда я приеду, они вступят в разговор с кучером, который будет меня ожидать у подъезда, и угостят его папиросой; когда я сяду в карету, тот мало-помалу потеряет сознание, и злодеи воспользуются этой минутой, чтобы нанести мне удар…» Оставалось только удивляться, как можно было верить такому вздору. Я просил графа Дмитрия Андреевичу сообразить, почему же злоумышленники могут знать, долго или нет просидит он там, куда приехал, в какой же момент предложат они папиросу кучеру, почему кучер должен потерять сознание, именно когда это желательно для них, и т.д., но граф находил все эти соображения далеко не успокоительными. Страх подавлял в нем голос рассудка. В первое время своего управления министерством он еще отваживался делать прогулки по Морской и Невскому проспекту, хотя нередко отказывал себе и в этом удовольствии вследствие тревожных известий от Оржевского; этот добровольный арест длился иногда три или четыре дня сряду, но впоследствии никто уже не видал его ходящим по улице. Если он выезжал в экипаже, то агент полиции сидел на козлах, агенты охраняли его в Гатчине по дороге от станции ко дворцу и даже постоянно жили в его деревне во время его пребывания там. Понятно, как подобное существование должно было отразиться на нервах графа Толстого, особенно же когда к этому присоединилась болезнь. Так как тайная полиция принадлежала Оржевскому, а городская находилась в заведовании генерала Грессера и обе они одинаково были обязаны следить за безопасностью графа Дмитрия Андреевича, то он старался поддерживать самые лучшие отношения с тем и другим из них; достигнуть этого было, однако, невозможно без явного вреда для дела, ибо Грессер и Оржевский находились в непримиримой вражде; это были своего рода Монтекки и Капулетти; вместо того чтобы положить конец их ожесточенным распрям, водворить единство в управлении полицией, граф Толстой только лавировал между этими озлобленными противниками; нерешительность и слабодушие его чуть было не отразились ужасными последствиями 1 марта 1887 года, в тот день, когда злоумышленники решились, но, к счастью, не успели совершить покушение на жизнь государя.

Оржевский, ставивший себе в заслугу свое твердое неизменно консервативное направление и готовность выдержать за него какую угодно борьбу, выразился однажды, говоря о Плеве: «Трудно идти против течения, а по течению и дохлая рыба плывет». Конечно, не следует придавать особое значение отзывам Оржевского, который ненавидел Плеве точно так же, как многих других, но тем не менее можно усомниться, чтобы Плеве относился с сердечным участием к чему-либо, кроме своих личных интересов».[30]

Граф Дмитрий Андреевич Толстой (1823-1889) – государственный деятель, член Государственного Совета, сенатор, обер-прокурор Святейшего Синода в 1864-1880 годах. Министр народного просвещения в 1866-1880 годах, сторонник реформ – в частности, разделения средней школы на реальную и классическую. На этом посту граф Толстой содействовал открытию Историко-филологического института в Санкт-Петербурге, Варшавского университета, сельскохозяйственного института в Новой Александрии. Система просвещения Толстого работала по принципу: дети дворян должны учиться в гимназиях и университетах, дети средних классов – в уездных 4-5-классных училищах, крестьяне и рабочие – в народных 1-2-классных школах. В 1882-1889 годах граф Толстой занимал пост министра внутренних дел. Член Санкт-Петербургского Английского Собрания с 1853 года. Президент Императорской Академии наук, автор работ по истории финансов, истории церкви и просвещения. Инициировал издание «Материалов для истории Императорской Академии наук». Занимался переводами, коллекционер. В Санкт-Петербурге он жил по соседству: в доме № 62 по Литейному проспекту (резиденция обер-прокурора Святейшего Синода), а позже – в Большой Морской улице, в доме № 11 (1889-1890 годы).

П.А.Валуев в своем дневнике со слов И.Н.Дурново 10 сентября 1882 года сделал такую запись: «Толстой боится за себя, и ген. Оржевский на этой струне играет. Когда Дурново сказал гр. Толстому, что он напрасно предоставил всю полицию в распоряжение Оржевского, гр. Толстой отвечал: «Пусть на нем лежит ответственность и пусть в него стреляют, а не в меня».[31]

Для борьбы с террористическим подпольем и его легальным литературным крылом после убийства 1 (13) марта 1881 года народовольцами императора Александра II в сферах высшего полицейского чиновничества, высшего офицерства и придворных чинов возникло тайное общество, получившее название «Священная дружина». Его деятельность была неофициальной, организация никак не была оформлена в официальном смысле, она не подчинялась никакому ведомству, однако можно сказать, что эта «Дружина» сама руководила полицейско-охранительными силами, пытавшимися окружить трон. Однако даже она не была всесильной, поскольку, видимо, царская фамилия балансировала между разными силами и стремилась не допускать усиления влияния полицейского крыла.

В состав «Священной дружины» входили серьезные лица: московский генерал-губернатор князь В.А.Долгоруков, командир штаба войск гвардии и Петербургского военного округа граф Павел Андреевич Шувалов (брат бывшего всесильного шефа жандармов Петра Андреевича); генерал-майор князь А.П.Щербатов; генерал-адъютант П.А.Черевин – близкий друг императора Александра III, начальник его охраны[32]; министры Александра III граф Н.П.Игнатьев, С.Ю.Витте, будущие министры Николая II В.Н.Ламздорф, М.Н.Муравьев, министр императорского двора и уделов граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, полковник лейб-гвардии Гусарского полка, адъютант великого князя Владимира Александровича граф Павел Петрович Шувалов. К моменту ликвидации этого тайного общества в нем насчитывалось 729 человек.[33]

В их числе генерал П.В.Оржевский был одним из самых активных и деятельных членов, что и неудивительно: по своей должности он был человеком весьма информированным в области деятельности в России террористического подполья и легальных петербургских либералов.

Одним из главных успехов Оржевского и его сотоварищей-«дружинников» стало закрытие в 1884 году журнала М.Е.Салтыкова-Щедрина «Отечественные записки». Довольно подробно об этом рассказывает в уже цитировавшихся нами воспоминаниях «За кулисами политики и литературы» главный цензор России, начальник Главного управления по делам печати Е.М.Феоктистов, которым и было издано формальное распоряжение о запрещении «Отечественных записок» (любопытно, что он сам в недавнем прошлом был сотрудником этого журнала).

«В течение долгого ряда лет журнал «Отечеств[енные] Записки» усердно занимался – насколько позволяли условия цензуры, необычайно, впрочем, к нему снисходительной – проповедью социалистических учений и пользовался большим почетом среди самых отъявленных врагов существовавшего порядка вещей. Однажды в Комитете министров обсуждали возбужденный министром внутренних дел Маковым вопрос об уничтожении переведенной на русский язык «Истории Византийской Империи» Финлея. Граф Валуев дрожащим от негодования голосом воскликнул, что он не может согласиться на подобную меру относительно какой бы то ни было книги до тех пор, пока правительство не оградит умы от заразы, распространяемой «Отечественными Записками». А между тем сам Валуев, долго управлявший Министерством внутренних дел, ничего не предпринял для этого и при его преемнике почтенный труд такого серьезного ученого, как Финлей, был сожжен, а «Отечественные Записки» продолжали процветать. В.К.Плеве, занимая должность директора департамента полиции, рассказал мне, что при обысках у анархистов и их пособников находили обыкновенно очень мало книг, но между ними непременно красовались «Отечественные Записки». В революционных журналах, издаваемых на русском языке за границей, были перепечатываемы произведения Щедрина (Салтыкова) и даже появлялись там такие из них, которые он сам не решался или цензура не позволила ему обнародовать в России.

Всего этого, кажется, было достаточно, чтобы покончить с его изданием, но граф Толстой колебался отчасти потому, что Салтыков был некогда его товарищем – оба они воспитывались в Александровском лицее – а, главным образом, опять таки из опасения возбудить неудовольствие в обществе. Тут оказал услугу департамент полиции. Однажды граф Толстой пригласил меня на совещание с Оржевским и Плеве, которые сообщили, что редакция «Отечественных Записок» служит притоном отъявленных нигилистов, что против некоторых из сотрудников этого журнала существуют сильные улики, что один из них уже выслан административным порядком из Петербурга и что необходимо разорить это гнездо; состоялось совещание четырех министров (на основании одной из статей цензурного устава), которое и постановило прекратить издание «Отечественных Записок». Граф Дмитрий Андреевич счел необходимым подробно объяснить мотивы, которыми руководилось правительство, прибегнув к этой мере, что в подобных случаях никогда не делалось прежде и в чем не было ни малейшей необходимости: как будто отвратительное направление журнала недостаточно ясно говорило само за себя, как будто требовалось оправдаться, ссылаясь на закулисную, преступную деятельность того или другого из сподвижников Салтыкова».[34]

Как видим, для закрытия штаба «либеральной мысли», процветавшего под главенством М.Е.Салтыкова на Литейном проспекте, в соседнем доме 60, потребовалось специальное заседание четырех важнейших министров царского правительства, а также активное воздействие тайной полиции, и в частности, шефа жандармов генерала Оржевского.

Совещание министров внутренних дел графа Толстого, народного просвещения графа И.Д.Делянова, юстиции В.К.Плеве с участием обер-прокурора Синода К.П.Победоносцева, состоявшееся 13 апреля 1884 года, постановило: «Прекратить вовсе новое издание журнала «Отечественные записки». Решено было это сделать, даже не вынося журналу официально требовавшегося третьего предостережения.

Сообщение о закрытии журнала было опубликовано в «Правительственном вестнике» 20 апреля 1884 года. Текст его гласил:

«Некоторые органы нашей периодической печати несут на себе тяжелую ответственность за удручающие общество события последних лет.

Свободой, предоставленной печатному слову, пользовались они для того, чтобы проповедывать теории, находившиеся в противоречии с основными началами государственного и общественного строя, и, как известно, проповедь эта, обращенная к незрелым умам, не оставалась бесплодною. Так было и прежде, и, к сожалению, это не прекратилось еще и теперь. Страницы журналов и газет известного оттенка все еще отмечены направлением, которое породило неисчислимый вред и связь коего с преступными учениями, излагаемыми в подпольных изданиях, не подлежит сомнению.

В последнее время при исследовании деятельности тайного общества, существовавшего в течение трех лет, начиная с 1879 года, а также и нескольких попыток возобновить его[35], соединением для этой цели преступных кружков второстепенного значения, были выяснены факты, подтверждающие основательность вышеупомянутого предположения.

Один из важных государственных преступников, представляя объяснения о деятельности своей за время существования тайного общества, говорит: «Литература того времени сильно способствовала поддержанию в нас революционного духа; статьи, появлявшиеся в журналах радикального направления, пели прямо в унисон нашей партии». Одна из наиболее обративших на себя внимание статей была написана одним из членов исполнительного комитета и даже подписана буквами И.К., соответствовавшими также и заглавным буквам его литературного псевдонима[36]. Вообще лица, занимавшиеся пропагандой, употребляли обыкновенно для своих целей журнальные статьи.

Сходство не только идей, но и самого тона и манеры изложения в произведениях тайной печати со многими статьями дозволенных периодических изданий, побуждало предполагать, что сотрудники сих изданий, не ограничиваясь только враждебною существующему порядку деятельностью в области литературы, принимают прямое, непосредственное участие в революционной организации. Предположение это подтверждается ныне вполне убедительными данными.

Производящимся следствием выяснено, что занимавший место секретаря редакции одного из периодических изданий служил посредником в сношениях членов преступной партии, существовавшей в Петербурге, с их единомышленниками в провинции и за границей; дознано также, что на имя постоянного сотрудника другого издания, по адресу издания, направляемы были статьи, предназначавшиеся к помещению в подпольных изданиях.

Далее, из того же источника имеются несомненные сведения, что в редакции «Отечественных записок» группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционной организацией. Еще в прошлом году один из руководящих членов редакции означенного журнала подвергся высылке из столицы за крайне возмутительную речь, с которой он обратился к воспитанникам высших учебных заведений, приглашая их к противодействию законной власти[37]. Следствием, кроме того, установлено, что заведующий одним из отделов того же журнала до времени его ареста был участником преступной организации[38]. Еще на сих днях полиция поставлена была в необходимость арестовать двух сотрудников этого журнала за доказанное пособничество с их стороны деятельности злоумышленников[39]. Нет ничего странного, что при такой обстановке статьи самого ответственного редактора, которые по цензурным условиям не могли быть напечатаны в журнале, появлялись в подпольных изданиях у нас и в изданиях, принадлежащих эмиграции[40]. Присутствие значительного числа лиц с преступными намерениями в редакции «Отечественных записок» не покажется случайным ни для кого, кто следит за направлением этого журнала, внесшего немало смуты в сознание известной части общества.

Независимо от привлечения к законной ответственности виновных правительство не может допустить дальнейшего существования органа печати, который не только открывает свои страницы распространению вредных идей, но и имеет ближайшими своими сотрудниками лиц, принадлежащих к составу тайных обществ.

По всем этим соображениям Совещание министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции и обер-прокурора святейшего Синода, на основании пункта III высочайше утвержденного в 27-й день августа 1882 года положения Комитета министров о временных правилах для периодической печати, постановило: «Прекратить вовсе издание журнала «Отечественные записки».[41]

Следует отметить, что сведения, добытые полицией о контактах сотрудников журнала «Отечественные записки» с революционным подпольем в России, не были лишены оснований. Несколько сотрудников редакции действительно имели такие связи. А к самому М.Е.Салтыкову-Щедрину «два или три раза» приходила террористка А.В.Якимова – член исполкома «Народной воли», руководившая попыткой убить Александра II на Малой Садовой улице путем закладки бомбы, для чего террористами под улицей был прорыт подземный ход.[42]

Одной из причин запрета властями журнала, возможно, является громкая история с разоблачением М.Е.Салтыковым деятельности «Священной дружины», одним из самых активных членов которой был генерал П.В.Оржевский. Ибо, несомненно, при содействии жандармов и Департамента полиции (пришел на смену III Отделению, не сумевшему предотвратить убийство народовольцами Александра II) «Священная дружина» создала сеть своих добровольных помощников, пытавшихся выследить внутренних врагов реакционного крыла царизма.

Летом 1881 года, после убийства царя, Салтыков отправился в Висбаден на курорт подлечиться. Там он узнал о появлении за границей ряда своего рода манифестов консервативных кругов. В их числе исследователи называют  брошюры А.И.Кошелева «Где мы? Куда и как идем?» и «Письма о современном положении России», написанные генералом Р.А.Фадеевым и министром двора графом И.И.Воронцовым-Дашковым. Писатель отозвался о них как о самом «унылом переливании из пустого в порожнее», которое «я давно не слыхал. И вот такою-то литературой думают отрезвить правительство». Откровенно крепостнические призывы, встречавшиеся в них, писатель вскоре высмеял в своих «Письмах к тетеньке».

Прося прощения у читателя, приведем здесь довольно обширную выписку из книги признанного лидера советского щедриноведения С.А.Макашина «Салтыков-Щедрин. Последние годы. 1875-1889. Биография», вышедшей в 1989 году. Биограф писателя отмечает:

«Но главным собеседником писателя в Висбадене оказался гр. М.Т.Лорис-Меликов, уволенный в отставку с поста министра внутренних дел в результате цареубийства 1-го марта. Больше месяца радикальный писатель-демократ и ех-диктатор жили под одной крышей на вилле Sonnenbergstrasse, 16. Они часто встречались и подолгу беседовали. В письмах к П.Л.Лаврову из Висбадена этого времени Белоголовый называет Лорис-Меликова и Салтыкова «взаимными друзьями» и сообщает, что ex-диктатор давал читать Салтыкову и самому Белоголовому свой проект «Конституции». Действительно, Михаил Евграфович, как сказано, относился к Лорис-Меликову с чувством симпатии, хотя и не без критики и некоторой настороженности…

Между прочим, Лорис-Меликов заверил Салтыкова «честным словом», что в течение полутора лет его господства за писателем «никогда не было надзора», то есть тайного политического наблюдения. Но с присущим ему скептицизмом Салтыков писал Белоголовому о своих беседах с Лорис-Меликовым: «Армянин высказывается помаленьку, но довольно свободно. Иногда мне кажется, не выпытывает ли он меня. И когда вновь будет у кормила, тогда...» (XIX-2, 20). Тем не менее беседы продолжались. И во время одной из них, происходившей 29 июля /10 августа 1881 года, писателю была раскрыта тайна создания в марте этого года, с ведома нового императора Александра III, так называемой Священной или Святой дружины спасения. Это была глубоко законспирированная организация, преимущественно аристократической военной молодежи, под покровительством великого князя Владимира Александровича. Цель Дружины, – сообщал Салтыков со слов Лорис-Меликова, – «исследование и истребление нигилизма, не останавливаясь даже перед устранением» выдающихся деятелей революционного движения… А через несколько дней Лорис-Меликов поставил своего собеседника в известность о ближайших террористических намерениях дружины. Получив эти сведения, встревоженный Салтыков поспешил сообщить их Н.А.Белоголовому, жившему тогда недалеко от Висбадена, в Туне (Швейцария), и имевшему связи с революционными эмигрантами. «Хотел было дальнейшую переписку прекратить, многоуважаемый Николай Андреевич*, – писал Салтыков, – но, право, жить страшно становится. Узнал я, что Святая дружина наняла искусного дуэлиста и бретёра <...>, чтобы оскорбить Рошфора и затем убить его на дуэли. Подобным же образом предполагается поступить и с Кропоткиным. Ежели сойдут эти два устранения благополучно, то весьма может быть, что пойдут и дальше <...> Каким бы образом раскрыть все это и в особенности предупредить Рошфора? Я, собственно, становлюсь в тупик и положительно боюсь, что сейчас же на меня подумают, особливо зная, что я хорош с Лор<ис>- Мел<иковым>, о чем, вероятно, донесли отсюда».

Одно из писем Салтыкова к Белоголовому из Висбадена заканчивалось словами: «Здесь ужас какая скука: и наблюдают за мною – страсть»… Вероятно, Салтыков был прав, и его связи с опальным «диктатором», Лорис-Меликовым, находились под наблюдением заграничной агентуры политической полиции России, хотя документальных подтверждений этому в бумагах Департамента полиции найти не удалось. Но из архивных дел Священной дружины видно, что она действительно установила негласное наблюдение за Салтыковым и его сотрудниками по «Отечественным запискам». Задачей наблюдения было удостоверить их предполагаемую причастность к революционному движению. В статье Ю.П.Пищулина, основанной на архивных источниках Священной дружины, читаем: «О попытках «добровольцев» привязать Щедрина к «социалистическим сходкам» и «народовольческой партии» свидетельствует «Перечень важнейших агентурных расследований добровольной охраны» от 5 апреля 1882 года. Здесь сообщается, в частности, что у некоего Матвеева, живущего на Надеждинской ул., д. № 18, кв. 4 <...>, еженедельно бывают сборища под председательством действительного статского советника Михаила Евграфовича Салтыкова (псевд. Щедрин). Из бывших на этих вечерах известны: Михайловский, Плещеев, Скобелевский (?!–несомненно Скабичевский), мировой судья Тимирязев».

Как видим, добровольцы-осведомители из членов дружины были полными дилетантами в своей деятельности и не смогли разобраться в вещах, известных всему литературному Петербургу. Квартира Матвеева на Надеждинской, 18, которую снимал Г.З.Елисеев, была не конспиративной явкой для «сборища» революционеров, а официальным адресом редакции «Отечественных записок». Несмотря на столь фальшивую информацию, она была доложена «для рассмотрения» товарищу министра внутренних дел, начальнику императорской охраны генералу Черевину.

Получив это письмо Салтыкова, Белоголовый сразу же известил П.Л.Лаврова о необходимости «немедленно предупредить и Рошфора и Кропоткина <...>, но сделать это так, чтобы не назвать источник сведений и не погубить Салтыкова, что было бы жестоко»… Цитированное письмо Салтыкова к Белоголовому было впервые опубликовано публицистом В.Розенбергом в номере 230 «Русских ведомостей» за 1912 год, а в номере 251 этой же газеты появилась реплика на публикацию, принадлежащая П.Кропоткину. В ней сообщена следующая подробность, относящаяся к этому примечательному эпизоду в политической биографии Салтыкова. Подтверждая сведения в письме Салтыкова, П.Кропоткин писал: «...в Женеве я узнал еще некоторые дальнейшие подробности о Священной дружине, а также и то, что в Женеве сведения о ней, также исходившие от Лорис-Меликова, были получены через М.Е.Салтыкова-Щедрина, который нарочно приезжал в Швейцарию или на границу Швейцарии и вызвал на свидание одного из эмигрантов, чтобы сообщить ему сведения, для предупреждения кого следует <...>». Свидание с «эмигрантом» – это, конечно, встреча с Белоголовым, находившимся тогда в Туне и имевшим связи с русской революционной эмиграцией, хотя сам он формально эмигрантом не был. Поездка из Висбадена в недалекий Тун или на границу Швейцарии могла состояться только между 16/28 и 19/29 августа, накануне отъезда Салтыкова в Париж. Но действительно ли она состоялась – неизвестно. Документальных подтверждений мемуарного свидетельства Кропоткина нет. Так или иначе Салтыков совершил в защиту революционеров политическое действие. Но еще большее мужество проявил он, приняв решение публично разоблачить открытую ему тайну «Священной дружины». Писатель посвятил этому сенсационному разоблачению «Третье письмо к тетеньке», над которым, по-видимому, начал работать еще в Висбадене. «Священная дружина» представлена здесь под названием «Общество частной инициативы спасения» (здесь разоблачается намерение правительства привлечь для борьбы с революционным движением и оппозиционными настроениями добровольцев из социальных верхов). Деятелям «Общества частной инициативы» присвоены имена Ноздрева, Расплюева, Амалат-бека и других соответственных литературных персонажей в гротескно-сатирической интерпретации Салтыкова. Впоследствии, уже в «Современной идиллии», Салтыков назовет Дружину великосветских контрреволюционеров «Клубом взволнованных лоботрясов». «Смех убивает», – говорил Салтыков. Смех над «взволнованными лоботрясами» из аристократической элиты, исполненный сарказма и презрения, не в малой мере содействовал дискредитации и ликвидации Священной дружины.

Данное обстоятельство удостоверяется архивными документами Священной дружины. Например, в Перечне дел по попечительству местности № 1 (это Петербург октября 1882 г.) сообщалось, что действие дружины в столице затруднено потому, что «в среде сколько-нибудь интеллигентной система добровольной охраны оклеймена позором, отчасти благодаря сатирическим статьям Щедрина-Салтыкова».[43]

М.Е.Салтыкову-Щедрину, вкладывавшему все свои силы и душу в дело «Отечественных записок», разумеется, закрытием журнала был нанесен тяжелый удар. Классическая точка зрения отечественного литературоведения гласит, что такой жестокий удар царской цензуры подкосил здоровье Михаила Евграфовича, жившего, кстати, в соседнем доме с лицами, закрывшими его журнал: Салтыков жил в доме № 60 по Литейному проспекту, а граф Толстой и К.П.Победоносцев – в доме № 62. Об этом можно даже прочесть в «Википедии»:

«Здоровье Михаила Евграфовича, расшатанное ещё с половины 1870-х годов, было глубоко подорвано запретом «Отечественных записок». Впечатление, произведённое на него этим событием, изображено им самим с большой силой в одной из сказок («Приключение с Крамольниковым», который «однажды утром, проснувшись, совершенно явственно ощутил, что его нет») и в первом «Пёстром письме», начинающемся словами: «несколько месяцев тому назад я совершенно неожиданно лишился употребления языка».

Редакционной работой М.Е.Салтыков занимался неутомимо и страстно, живо принимая к сердцу всё, касающееся журнала. Окружённый людьми ему симпатичными и с ним солидарными, Салтыков чувствовал себя благодаря «Отечественным запискам» в постоянном общении с читателями, на постоянной, если можно так выразиться, службе у литературы, которую он так горячо любил и которой посвятил в «Круглом годе» такой чудный хвалебный гимн (письмо к сыну, написанное незадолго до смерти, оканчивается словами: «паче всего люби родную литературу и звание литератора предпочитай всякому другому»).

Незаменимой утратой был для него поэтому разрыв непосредственной связи между ним и публикой. Михаил Салтыков знал, что «читатель-друг» по-прежнему существует – но этот читатель «заробел, затерялся в толпе, и дознаться, где именно он находится, довольно трудно». Мысль об одиночестве, о «брошенности» удручает его всё больше и больше, обостряемая физическими страданиями и в свою очередь обостряющая их. «Болен я, – восклицает он в первой главе „Мелочей жизни“. Недуг впился в меня всеми когтями и не выпускает из них. Измождённое тело ничего не может ему противопоставить». Последние его годы были медленной агонией, но он не переставал писать, пока мог держать перо, и его творчество оставалось до конца сильным и свободным: «Пошехонская старина» ни в чём не уступает его лучшим произведениям. Незадолго до смерти он начал новый труд, об основной мысли которого можно составить себе понятие уже по его заглавию: «Забытые слова» («Были, знаете, слова, – сказал Салтыков Н. К. Михайловскому незадолго до смерти, – ну, совесть, отечество, человечество, другие там ещё… А теперь потрудитесь-ка их поискать!.. Надо же напомнить!»…) Он умер от закупорки мозговых сосудов 28 апреля (10 мая) 1889 года и погребён 2 мая (14 мая), согласно его желанию, на Волковском кладбище, рядом с И.С.Тургеневым. В 1936 г. могила была перенесена с Волковского кладбища на Литераторские мостки».[44]

Однако в последнее время появляются исследования, высказывающие несколько иную точку зрения: «Хорошо известно, – отмечает С.Ф.Дмитренко в работе «История закрытия «Отечественных записок» и сказки М.Е.Салтыкова-Щедрина» (2016 г.), – что закрытие журнала «Отечественные записки», вызвало в литературных кругах и в обществе формирование слухов о том, что это не вполне демократическое, но по своим итогам все же вполне здравое решение роковым образом сказалось на здоровье и творчестве Салтыкова.

Однако если объективно оценивать как эпистолярные откровения писателя, так и наличествующие художественные результаты его деятельности в 1884-1889 годах, можно совершенно ясно увидеть, что освобожденный от бремени органа, превращенного его неверными соратниками из литературного издания в прибежище разного рода подрывных сил, Салтыков обрел полную творческую свободу. За последние пять лет своей жизни он создал несколько крупномасштабных, подлинно художественных произведений и начал подготовку к изданию своего первого собрания сочинений. Физически продолжая страдать от многих болезней, которые он приобрел еще со времен молодости, писатель тем не менее сохранял огромную жизненную энергию.

В отличие от своих сотрудников по «Отечественным запискам» Н.К.Михайловского и А.М.Скабичевского, Салтыков, оказавшись в состоянии свободного выбора после закрытия их постоянной трибуны, мгновенно обрел силы для перехода в новое творческое качество. Его же напарники, оставаясь главными фигурантами критического цеха 1880-х годов, не только не смогли освободиться от своих узко партийных пристрастий, но, пожалуй, даже укрепили их. Продукция и того и другого представляет сегодня интерес лишь как реликт эпохи».[45]

Причины, по которым царское правительство долгие десятилетия дозволяло «Отечественным запискам», которыми сначала верховодил Н.А.Некрасов, а после его кончины в 1878 году М.Е.Салтыков-Щедрин, процветать и вести свою успешную пропаганду на всю Россию много лет, так до конца и не растолкованы советскими и российскими историками и литературоведами. Причем журнал не закрывали даже во время не прекращавшихся в течение нескольких лет открытых попыток террористов убить царя Александра II в самом центре столицы – то в царя стреляли у решетки Летнего сада, то взрывали Зимний дворец, то закладывали бомбу под Малой Садовой, и наконец, взорвали на Екатерининском канале!

Чаще всего можно встретить утверждения, что царские власти в случае запрещения журнала, мол, боялись «негативной реакции общественности». Или что, мол, у Салтыкова были влиятельные друзья детства – например, министр граф Толстой. Вполне возможно, дело заключалось в том, что у Салтыкова-Щедрина были обширные связи: «Бюрократический мир петербургских министерств и департаментов был хорошо знаком Салтыкову, – отмечает С.А.Макашин. – Он знал этот мир не понаслышке, и там его знали. И не только как знаменитого писателя, но и как бывшего грозного вице-губернатора, обладателя генеральского чина действительного статского советника («его превосходительство») и представителя одной из родовитых фамилий русского дворянства».[46] Однако выяснение этого вопроса выходит за рамки нашего краеведческого очерка, посвященного истории дома № 45 на Литейном проспекте.

Тем же С.А.Макашиным в 1977 году был опубликован документ Департамента полиции под служебно-регистрационным названием «Записка о направлении периодической прессы в связи с общественным движением в России». В нем фигурирует и имя П.В.Оржевского.[47] Речь идет об аналитической записке по истории петербургской оппозиционной печати, явившейся из недр Департамента полиции. Записка датирована 24 августа 1883 года и была прочитана императором Александром III. Автор ее неизвестен, но он довольно хорошо информирован о частных и родственных связях ключевых лиц петербургской печати 1840-х – 1880-х годов. Неясно, писал ли эту записку именно сотрудник полиции, либо кто-то из числа литераторов, сотрудничавших с правительством. Но по крайней мере, редактировал ее точно директор Департамента полиции В.К.Плеве.[48] Относительно текущей ситуации, в связи с готовившимся под давлением тайной полиции закрытием «Отечественных записок», в этом документе о столичной печати приводятся любопытные факты и не менее любопытный вывод из изложенного:

«Современное отношение прессы к законному порядку. – В заключение этого очерка представляется полное основание утверждать, что в течение последних двух лет периодическая пресса, разумея при этом большинство распространенных столичных журналов и газет, не оставляет прежнего оппозиционного отношения к правительству, проявляя это отношение более или менее резко в зависимости от. большей или меньшей энергии в способах проявления правительственного за ней надзора. Нельзя не признать, что Управлению по делам печати удалось в течение истекшего года рядом решительных мер уменьшить число изданий с противоправительственной программой. Едва ли, впрочем, ему будет под силу сломить окончательно враждебное существующему порядку настроение прессы, до тех пор, по крайней мере, пока состав литературного кружка, руководящего журналами и газетами, не изменится. В настоящее же время кружок этот состоит почти исключительно из людей, вся литературная деятельность которых составляет непрерывный протест против существующего порядка вещей. В Петербурге десять изданий, и в том числе наиболее читаемых публикой, ведутся людьми, фамилии которых упоминаются в предыдущем изложении, или же были достоянием политических процессов.

Таким образом, «Отечественные записки», издаваемые Краевским, редактируются Салтыковым (Щедриным) при деятельном участии Григория Елисеева и Михайловского, в сотрудничестве с несколькими ссыльными и поднадзорными. Об Елисееве было упомянуто выше. Что же касается до Михайловского, то поводы его недавней высылки из Петербурга (возбуждение молодежи в речи, произнесенной на балу в Технологическом институте) достаточно выясняют его воззрения на жгучие современные вопросы. Тому же Краевскому принадлежит «Голос». Связанные с «Вестником Европы» имена Стасюлевича и Пыпина (наиболее близкого человека к Чернышевскому) объясняют в достаточной мере направление издания, особливо же если при этом иметь в виду, что журнал избирает своих сотрудников или в среде эмигрантов и поднадзорных, или же в кружках писателей народнической группы: в последних книжках журнала обращает, например, внимание статья: «Очерк новейшей итальянской литературы» (приписываемая убийце генерал-адъютанта Мезенцева Кравчинскому), сочувственно относящаяся к современным итальянским писателям наиболее крайнего лагеря по их политическим и экономическим воззрениям. «Дело», принадлежащее вдове Благосветловой, находится в аренде у подполковника Шелгунова и еще недавно выходило под редакцией отставного лейтенанта Станюковича, дяди государственного преступника Тригони, и лица, изобличенного в укрывательстве государственных преступников Мирского и Любатович. «Неделя» издается Гайдебуровым, участником похорон Писарева, этой антиправительственной и антирелигиозной манифестации. «Новости» в руках у Нотовича, доказавшего свою неблагонадежность еще в то время, когда им было издаваемо «Новое время». «Русское богатство» принадлежит Леониду Оболенскому, судившемуся и осужденному по Нечаевскому процессу. «Судебная газета», далее, ведется, при подставных редакторах, Григорием Градовским, автором известной статьи по поводу оправдания Веры Засулич и оратором всех манифестационных с противоправительственной целью сборищ. «Восточное обозрение», посвященное преимущественно интересам Сибири, издается бывшим государственным преступником Ядринцевым, наконец, «Устои» обязаны своим существованием кружку лиц, причисляющих себя, по выражению руководителя кружка минского еврея Венгерова, к партии «непримиримых». Редактор «Устоев» этот же Венгеров; известен, кроме того, по помещенной им в журнале «Русская мысль» статье, в которой он уподобляет русских террористов первым христианам.

Все изложенное приводит к заключению, что в данный исторический момент правительство находится в борьбе не только с кучкой извергов, которые могут быть переловлены при успешных действиях полиции, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, т. е. с миром известного рода идей и понятий, с которыми борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело, т. е. расстроить внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, значит сделать только шаг к ослаблению ее разрушительного влияния. Сломить же ее окончательно возможно только противопоставив ей другую подобную же духовную силу – силу религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции, а такой результат может быть достигнут только годами усилий и притом под условием введения строгой общественной дисциплины, по крайней мере в тех областях народной жизни, которые доступны контролю государства».[49]

Задачу, поставленную в записке тайной полиции – «религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции» (вероятно, на основах православия, самодержавия и народности) – решить не удалось. Интеллигенция продолжала оставаться в целом оппозиционной правительству и самодержавию. Более того, она эволюционировала в сторону антиправославных, атеистических и откровенно прозападных воззрений на культуру и искусство. По злой иронии судьбы, главный идейный  штаб такого направления в русском искусстве через некоторое время возникнет именно в доме № 45 по Литейному проспекту.

присяжный поверенный Николай Михайлович Соколовский, действительный статский советник Владимир Лукич Попов, вдова статского советника Клеопатра Михайловна Мажневская, Анна Константиновна Петровская, мещанин Владимир Дмитриевич Миронов, жена мещанина Наталья Павловна Сокольникова, финляндская уроженка, портниха Ольга Яковлевна Годе, доктор Давид Израилевич Томаркин, личный почетный гражданин Вильгельм Вильгельмович Путцберг (Путсберг), коллежский секретарь Михаил Николаевич Коншин, тайный советник Карл Евгеньевич Меркмин, поручик Владимир Иванович Яровой-Равский, присяжный поверенный Михаил Филиппович Волькенштейн, присяжный стряпчий Лев Антонович Собоцинский, доктор Мессель Бенцианович Погорельский, дворянин Алексей Михайлович Верховский.[69]

В 1917 году управляющей домом являлась Ольга Алексеевна Ленц.[70]

«Сильвия» в сезон 1900–1901 годов. И тут разразился скандал: театральное чиновничество начало «тихий бунт» против молодых эстетов-реформаторов. «Мятеж ретроградов» привел к тому, что князь Волконский отозвал распоряжение о назначении Дягилева. «Мирискусники» вместе с Дягилевым демонстративно отказались от работы над «Ежегодником императорских театров», и в марте 1901 г. Дягилев был уволен с пожизненным запретом занимать государственные должности. За оскорбление директора.

Казалось бы, «путч реакционеров» побеждает, но не тут-то было! С.П.Дягилеву вновь помог молодой император Николай II: стараниями М.Ф.Кшесинской через неделю после отставки Дягилева с должности был уволен и сам князь Волконский. Друзья отметили, что Дягилев, ничуть не дорожа чиновничьей должностью, с легкостью покинул театр и весной 1901 года уехал за границу, покинув дом на Литейном. Тогда же из дома выехала и редакция «Мира искусства», перебравшись в дом № 11 по набережной реки Фонтанки.

Такова в общих чертах канва событий тех лет, связанных с С.П.Дягилевым и «Миром искусства».

Вот как вспоминал те времена и обстановку квартиры Дягилева на Литейном проспекте художник, историк искусства, художественный критик, основатель и главный идеолог объединения «Мир искусства» А.Н.Бенуа:

«Поездка по чужим краям, которую Дягилев совершил (на сей раз один) летом 1895 г., означила важный этап на его жизненном пути. Эта поездка ознаменовалась, между прочим, тем, что он посетил ряд знаменитостей в художественном, в литературном и в музыкальном мирах – как это сделал другой русский путешественник сто лет тому назад – Карамзин. За это Дягилеву попало от друзей, увидавших в таком «турне по знаменитостям» признаки все того же фатовства (теперь мы сказали бы снобизма). И, вероятно, действительно Сергей наперед радовался, как он нас всех поразит своими встречами и беседами с Золя, с Гуно, с Массне, с Менцелем, с Беклиным, с Пюви де Шаванном и т. д. Однако, лучше вникнув впоследствии в натуру Дягилева, я понял, что не одно тщеславие или праздное любопытство толкало его, а какая-то потребность входить в личный контакт с людьми, его страстное желание «почувствовать человека». Как многие другие подлинные деятели, Дягилев читал мало, и ему совершенно было незнакомо упоение чтением; читал он больше для осведомления, а не для удовольствия или размышления (философские статьи, которыми наполнено столько страниц «Мира искусства», Сергей наверное не читал, а довольствовался пересказом их Димы). Писать же письма он просто ненавидел, и за все время нашей многолетней дружбы у меня накопилось всего штук тридцать его писем, да и то, за несколькими исключениями, это все коротенькие записочки – напоминания, «понукания». Но такое воздержание от эпистолярного обмена происходило не от лени или пустоты, а именно от какой-то потребности входить в личный контакт с людьми. Эта же потребность находилась в зависимости от присущего ему дара познавать людей, а познав, пользоваться ими. Дягилев был большой чаровник, настоящий шармер. Если он что-либо желал получить, то было почти невозможно устоять против его натиска, чаще всего необычайно ласкового натиска. И вот удача таких натисков основывалась на его изумительной интуиции, на поразительном угадывании людей, на ощущении не только их внешних особенностей и слабостей, но и на угадывании их наиболее запрятанных дум, вкусов, желаний и мечтаний. С самым беспечным видом, точно мимоходом, невзначай, он добивался нужных ему сведений, признаний и особенно тщательно спрятанных тайн. Он, которому было лень прочесть роман и который зевал, слушая и очень занимательный доклад, способен был подолгу и внимательно изучать автора романа или докладчика. Приговор его был затем разительно точен, он всегда отвечал правде, не каждому доступной.

То же путешествие 1895 г. означает решительный поворот в отношении Сергея к искусству. Только с этого момента он сам как бы начинает претендовать, чтобы с ним считались и как с ценителем художественного творчества. Для того, чтобы оправдать эту претензию, им были сделаны за последние годы особые усилия нас как-то догнать, а то и перегнать. Теперь же за границей он носился из одного музея в другой, из одной мастерской в другую, увлеченный этим желанием оказаться впереди. Мы, мечтатели и исполнители, предпочитали любоваться тем, что нас интересовало в музеях или на выставках, не входя в личное общение с создателями всего того прекрасного. Действовала и боязнь показаться навязчивым, а еще больше опасение, как бы не разочароваться. Напротив, Дягилев, будучи одних же лет с нами (и самым молодым из нас), заходил смелость проникать и к самым прославленным художникам, входить с ними в разговоры. При случае он и выманивал у них за самые доступные цены превосходные вещи (по большей части этюды, наброски, рисунки). Таким образом, за эти полтора месяца странствия по Европе ему удалось приобрести довольно эффектное собрание, и теперь он мог вполне сойти в наших глазах за начинающего серьезного любителя.

Чтобы импонировать заграничным людям, Сережа довольно удачно разыгрывал Большого барина, un grand seigneur en voyage [путешествующего вельможу (франц.)]. Не щадя денег (он как раз вступил в распоряжение наследства, полученного от матери, этого наследства хватило года на три), он останавливался в лучших отелях, разъезжал по городу в закрытом экипаже, одевался с большой изысканностью, вставил в глаз (не нужный ему) монокль, не расставался с превысоким цилиндром, а на своих визитных карточках он проставил Serge de Diaghileîf, тогда как никому среди нас не приходило в голову вставлять la particule [частицу «де» (франц.)] перед нашими фамилиями, хотя иные и имели на то такое же право. Кое-что в выработанных им «для общества» манерах (особенно за границей) нас шокировало своим привкусом parvenu [выскочки (франц.)], но для заграничных людей он был окружен ореолом какого-то заморского, чуть ли не экзотического барства – un vrai boyard russe [настоящий русский боярин (франц.)].

Этюды Кившенки, Лагорио, картина Ендогурова, купленная когда-то по настоянию Бакста, – словом то, с чего началось коллекционирование Сережи, теперь было сослано в задние комнаты, к нянюшке, к лакею Василию, а вместо них на стенах новой квартиры, снятой на Литейном проспекте (в доме № 45), повисли целых три Ленбаха (портрет Бисмарка и портрет Беклина), два рисунка Менцеля, несколько этюдов Даньяна Бувре, несколько рисунков Либермана (один рисунок Либермана Сережа привез мне в подарок), прелестная женская головка Пюви де Шаванна, мастерские акварели Ганса Бартельса и Ганса Германна, большая картина Людвига Дилля и др. Ему только не удалось выманить что-либо у Беклина, о чем он очень скорбел.

Только что помянутые имена художников указывают на то, чем тогда увлекались мы – передовая молодежь в России – и что продолжало составлять фундамент нашей эстетики. Может поразить отсутствие имен импрессионистов, а между тем в те годы (середина 90-х годов) можно было еще приобрести за сравнительно доступную сумму и Ренуара, и Дега, и Писсаро, и Сислея, и Сезанна, а «начинающие» тогда художники – Вюйяр, Боннар, Руссель – шли просто за гроши. Но как я уже сказал выше, если еще имена импрессионистов мы знали понаслышке или по воспроизведению в книге Мутера, то о более современных нам художниках мы имели самое смутное представление исключительно по рассказам нашего нового друга француза Шарля Бирле. Характерно, что когда мы увидали на выставке французского искусства в Петербурге первого Клода Моне (то была картина из серии «стогов»), то мы все совершенно опешили – до того это было ново. И все же мы имели основание считать себя «передовыми ценителями искусства» – по сравнению с той провинциальной косностью, что вообще царила у нас (и особенно в Петербурге). Прибавлю тут же, что если в музыке и в литературе русские люди шли тогда нога в ногу с тем, что создавалось на Западе, если иногда они оказывались и далеко впереди, то в пластических художествах русское общество в целом плелось до такой степени позади, что и наиболее свежим элементам стоило особых усилий догнать хотя бы арьергард европейского художества. С другой стороны, культ передовитости как таковой (чем отличаются теперешние времена), этот snobisme par excellence [снобизм как таковой (франц.)], расползающийся, как проказа, по свету, тогда еще не проявлялся. Двадцать лет спустя Дягилев заделался в Парилке каким-то суперснобом, ему казалось, что он не только догнал то, что было самого передового, но что он далеко забежал вперед. Но в 1895 г. он уже потому мог временно успокоиться на том, чего он тогда достиг, что даже названные, столь «безобидные» приобретения, сделанные им за границей, возбудили среди его родных и знакомых вопли негодования и бесконечные насмешки. С одной стороны, друзья его хвалили и поощряли на дальнейшее, с другой стороны, громадное большинство людей своего круга он озадачил и возмутил.

С этого момента можно сказать, что Дягилев, полный своих заграничных впечатлений, только что окончивший свои Lehrjahre [годы учения (нем.)] (он весной, годом позже нас, сдал и государственные экзамены, подготовившись к ним с какой-то баснословной быстротой), Дягилев был, наконец, принят в нашу компанию на «вполне равноправных началах». Тогда же он, воодушевленный этим, стал ощущать и свое настоящее призвание, не зная, однако, в какой именно сфере и в какой форме это призвание может проявиться сначала. Именно тогда его творческие силы, не находившие себе выхода в чисто художественном «производстве», сосредоточились все же на вполне художественных, но не требовавших профессионального участия, задачах. Тут Дягилев и обнаружился в роли творца, решившего произносить «да будет» там, где его друзья только говорили: «Как хорошо было бы, если бы стало»…».[76]

А.Н.Бенуа, как и все прочие деятели «Мира искусства», часто бывал в этой квартире на Литейном, превращенной Дягилевым в штаб-квартиру нового художественного мира. Он упоминает ее в своих воспоминаниях неоднократно.

«На похороны моего отца, – продолжает А.Н.Бенуа, – пришли все мои друзья, и в этой печальной обстановке произошло мое первое свидание с ними после разлуки в несколько месяцев и после выхода в свет первого номера «Мира искусства». На следующий же день после погребения [в декабре 1898 года] я отправился к Сереже, продолжавшему жить в доме № 45 на Литейном проспекте, однако теперь это уже не была его личная квартира, а редакция нашего журнала. Тут я познакомился со всем редакционным бытом. Дима меня посвятил во всю кухню, каким образом пополняется портфель редакции, где и как «Мир искусства» печатается, как происходит корректура, как изготовляются специально для журнала фотографии и т. д. Из всего этого я понял, что он взял на себя всю грязную и наиболее скучную, но сколь необходимую часть работы – и это для того, чтобы кузен Сережа мог вполне развернуться и свободно проявлять свои творческие силы. Мне все это немало импонировало, а то, что уже во втором номере должны были пойти мои милые «Смолянки» Левицкого из Петергофского дворца, показалось мне залогом того, что в будущем наш журнал будет знакомить русское общество (а там и Европу) со всем тем, что у нас имеется самого прекрасного.

Однако во второе мое посещение редакции, на следующий день, когда все наиболее жгучие темы были исчерпаны и когда я уже счел себя каким-то членом редакционного комитета и только стремился скорее взяться за работу (на первых порах хотя бы только в качестве заграничного корреспондента), между мной и друзьями произошла серьезная размолвка. На мой вопрос, когда они думают поместить присланную мною из Парижа статью о жанровой живописи, я из разных недоговорок и хитрений понял, что они вообще помещать ее не намерены. Против ее помещения были не только Дима и под его влиянием Сережа, но и все прочие, т. е. Нувель, Бакст и Нурок. Выходило, что я не сумел угадать основной дух журнала и что моя статья могла бы прозвучать в нем как нежелательный диссонанс.

<…>

С момента возвращения из своего маленького путешествия в Москву и в Киев я стал ближайшим сотрудником нашего журнала, которому шел теперь одиннадцатый месяц. Впрочем, раз в неделю, если не чаще, весь состав редакции, иначе говоря, наша старинная дружеская компания, к которой прибавилось несколько лиц (В.Я.Курбатов, Коля Лансере, Кика Ге, А.П.Остроумова), собирались у меня. Таким образом, «Мир искусства» имел как бы две резиденции – одна, главная и официальная, в которой находилась и самая «кухня», естественно, помещалась в квартире фактического создателя и двигателя «Мира искусства» – Дягилева, другая, более интимная, у меня. Сережина квартира была все та же, снятая им лет пять назад в четвертом (верхнем) этаже дома № 45 по Литейному проспекту. Но осенью 1900 года он переехал на новую, более эффектную, в третьем этаже дома № 11 на Фонтанке.

<…>

Очень скоро редакция «Сокровищ» [сборника «Художественные сокровища России»] стала сборным пунктом для многих моих друзей – особенно для тех, которых я пригласил к прямому участию в издании в качестве постоянных сотрудников; самыми верными и усердными среди них оказались Яремич и Курбатов. Но тотчас же послышались жалобы со стороны Сережи и Димы на то, что редакция «Мира искусства» пустеет по вине притягательной силы, исходящей от «Сокровищ», и тогда, с общего согласия, было постановлено устроить очередь: два дня в неделю я принимал друзей у себя в редакции на Мойке и поил их чаем с кренделями; в остальные же дни все (и я в том числе) собирались у Сережи, тоже за чайным столом, но с баранками и калачами. С осени 1900 года «Мир искусства» переехал с Литейного на новую, более парадную квартиру в 3-м этаже дома № 11 по Фонтанке, с окнами, выходившими на дворец Шереметевых. Рядом с этим выкрашенным в черный цвет домом был особняк-дворец графини Софьи Владимировны Паниной, считавшейся самой богатой невестой в России».[77]

Путешественник стал первым из европейцев, кому удалось успешно поохотиться на лошадь Пржевальского. Сам Пржевальский первым привез европейцам шкуру этого дикого скакуна из Джунгарии, но ему не удалось добыть это редкое животное.

Путешественник стал первым из европейцев, кому удалось успешно поохотиться на лошадь Пржевальского. Сам Пржевальский первым привез европейцам шкуру этого дикого скакуна из Джунгарии, но ему не удалось добыть это редкое животное.

Григорий Ефимович – автор многочисленных научных трудов и публикаций, в том числе отчетов о своих экспедициях на французском языке. Любопытно, что ученый пришел к выводу: «Я всецело разделяю мнение Ле Бон, что высказывавшееся неоднократно положение о равенстве людей и рас как нельзя более ошибочно. Каждая раса, думается мне, имеет ей присущие психические черты, почти столь же стойкие и определенные, как и признаки физические, причем и перемены в них происходят столь же медленно, как и в этих последних. Совокупность психических признаков, нравственных и умственных составляет дух расы, который отличает ее от других и которым проникнуты ее учреждения, искусства и верования».[79]

Именем Г.Е.Грумм-Гржимайло назван перевал на хребте Сихотэ-Алинь, один из открытых им ледников на Памире и ледник на массиве Богдо-Ула.

В 1891-1904  годах в доме жил и здесь скончался ботаник, член-корреспондент Императорской Академии наук, тайный советник Карл Евгеньевич (фон) Мерклин (1821–1904) [80] – автор трудов по систематике и анатомии ископаемых растений, содержащихся в палеозойских, мезозойских и особенно третичных отложениях европейской части России и частично Сибири. Выпускник Рижской гимназии и Дерптского университета, он продолжил обучение ботанике в Париже и Йене, а вернувшись в Россию в 1846 году, служил в Лесном институте, Императорском Ботаническом саду, был экспертом по естествознанию и микроскопии в Медицинском департаменте. В 1860-х – 1870-х годах фон Мерклин являлся ординарным профессором Медицинской академии, непременным членом Военно-медицинского ученого комитета. Член многочисленных русских и иностранных научных обществ, Карл Евгеньевич похоронен на Волковском лютеранском кладбище.

добрым пастырем. Шаляпин загорался. Вдохновенно, с потрясающей силой пел он в этот вечер Досифея. Выслушивая соображения Коровина, он вновь и вновь повторял те места из своей роли, которые не удовлетворяли его», – вспоминала актриса Н.И.Комаровская. Успешная премьера оперы состоялась 7 ноября 1911 года. [82]

В 1910-х годах здесь также жил Михаил Филиппович Волькенштейн (1861-1934) [83] – известный петербургский адвокат, юрисконсульт Северного пароходного общества и Первого общества подъездных путей, близкий друг Ф.И.Шаляпина, чьи финансовые дела он вел. В числе друзей и знакомых Волькенштейна входили также А.П.Чехов (его бывший одноклассник) и художник М.В.Добужинский, женатый на его родственнице Елизавете Осиповне Волькенштейн.

Ранее, в 1893-1894 годах, на квартире М.Ф.Волькенштейна в Преображенской улице бывал по судебным делам Владимир Ульянов, у которого еще не было тогда псевдонима Ленин. Ульянов был принят Волькенштейном на работу помощником, а когда в 1896 году он был арестован за участие в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», М.Ф.Волькенштейн по просьбе матери Ульянова поручился за него и пытался вытащить того из тюрьмы. Однако после большевистской революции М.Ф.Волькенштейн эмигрировал в Таллин, так как новый режим его бывшего помощника оказался к буржуазным адвокатам весьма неблагосклонен.

В 1910-х годах в доме находился один из магазинов фабриканта бандажей и ортопедических принадлежностей Маркуса Исаака Закса. У него также имелись магазины на Английском пр., д.46, и на Екатерининском канале, д.47-24. [84]

Накануне Первой Мировой войны Литейный проспект был одной из самых красивых центральных магистралей Санкт-Петербурга. Его показывали высоким гостям Северной столицы. «Стою на Литейном проспекте, на углу Симеоновской улицы (ныне улица Белинского), – вспоминал летние дни 1914 года (накануне Первой Мировой войны) Иван Егоров – в ту пору бывший студент, а позже видный деятель Наркомпроса, первый комиссар высших учебных и научных учреждений большевистской России. – Скачет взвод казаков лейб-атаманского полка. За ним – в великолепной упряжке карета дворцового ведомства, а в ней – Пуанкаре. Я вижу широкое лицо, лоснящееся как блин, круглую бороду. Пуанкаре – во фраке, красная лента через манишку, орден в петлице. От неожиданности я даже снял шляпу. Смотрю: и президент приподнял свой цилиндр. Разумеется, в честь «сердечного согласия» между царской Россией и республиканской Францией, а не просто ради меня. Николай II поручил показывать Пуанкаре Петербург генерал-адъютанту своей свиты Пантелееву – старой-престарой развалине, покачивавшейся в тот момент рядом с плотным президентом». [84а]

Поясним, что президент союзной России по Антанте Франции Раймон Пу-анкаре прибыл в Санкт-Петербург с официальным визитом в начале июля 1914 года. Ему был оказан торжественный прием императором Николаем II и всей императорской фамилией.

В журнале «Архитектура Ленинграда» (№ 1 за 1941 год) об этом читаем: 

«Одной из причин реконструкции благоустройства улицы Белинского на всем ее протяжении явилась необходимость смены рельс и путей сложной пересечки на углу проспекта Володарского и этой улицы. Интересно отметить, что на улице Белинского уложены трамвайные рельсы шведского производства, захваченные в числе прочих трофеев у белофиннов.

Увеличение радиуса закругления рельсовых путей на углу улиц Белинского и Некрасова настолько сузило проезжую часть, что возникла необходимость провести сквозную пробивку углов трех домов. Это позволило не только обеспечить одновременный поворот трамвая и автомашины, но и создало безопасный пешеходный путь при огибании угла. Проходы были архитектурно оформлены.

Удачен в этом отношении проход (арх. В.П.Адеркас) в углу дома № 45 по проспекту Володарского, сделанный в виде арки, украшенной с внутренней стороны кессонами и розетками и захватывающей по высоте цокольный и первый этажи дома». [87]

Некоторые последующие изменения внешнего облика этих домов были связаны с Великой Отечественной войной: когда возникла угроза наступления немцев на город, руководство мобилизовало горожан на сооружение в первых этажах домов по Литейному проспекту огневых точек.[88]

В 1960-х годах в этом доме со стороны улицы Белинского располагались производственные цехи БДТ им. В.Ф.Комиссаржевской, магазины промтоваров, ателье по ремонту часов всех марок и систем с обменным фондом часов. [89]

В конце 1970-х годов дорожное покрытие проспекта вновь подверглось капитальной замене. Были уложены и новые рельсы трамваев. [90]

Примерно в те же годы в этом здании работала популярная пирожковая, куда любил захаживать писатель Сергей Довлатов. [91]

В конце 1980-х годов в доме работала оружейная мастерская завода «Балтика» (охотничьего и рыболовного снаряжения Росохотрыболовсоюза).[92]

По данным «Краткого телефонного справочника» за 1991 год, в доме работали продовольственный магазин № 49 и ателье по ремонту и обмену часов. [93]

В начале 1990-х годов в одной из пустовавших квартир здания разместился неформальный приют для несовершеннолетних бездомных «Синяя ворона». О нем в сентябре 2009 года в электронной «Энциклопедии благотворительности Санкт-Петербурга» рассказала П.В.Беспрозванная: «Синяя ворона» стала первым приютом для бездомных детей, появившемся еще в советском Ленинграде «в самом конце 1980-х, в сквоте на Свечном пер., 1, в так называемом «Доме мира и милосердия». Инициатором его создания был Андрей Артемчук, привезший группу безнадзорных подростков из Москвы. (Андрей заявлял, что в Петербурге для реабилитации уличных детей возможностей больше, чем в столице). Синяя ворона была персонажем одной из сочиненных им сказок.

В начале 1991 А.Артемчук вместе с несколькими детьми перебрался в пустующую квартиру в доме на Литейном пр., 45. С помощью депутата районного совета Александра Вадейши, члена комиссии по работе с детьми, удалось частично «легализовать» приют: его оформили как структурное подразделение клуба «Штандарт», одним из организаторов которого был А. Вадейша. (Позднее, в 1993, приют перешел в ведение «Института подростка»). Кроме того, приюту позволили занять еще одну квартиру в этом же доме.

Больше всего приют походил на ночлежку. Распорядка дня практически не было. Количество детей постоянно менялось. Воспитательские кадры – тоже. Часть людей работала за «идею», часть – за «гуманитарку». Гуманитарной помощи было много, но ее поток был хаотичным. Например, невесть откуда вдруг поступала машина мороженой капусты или хорошая стиральная машина.

Летом 1994 всех детей вывезли в палаточный лагерь под Рощино. В конце июня администрация Центрального района из-за непрекращающихся жалоб со стороны милиции приняла решение закрыть приют, помещение было опечатано, имевшееся имущество бесследно исчезло.

Артемчук уехал, и вскоре прекратилось поступление продовольствия в лагерь. К августу там из двадцати детей остались семеро. С помощью президента благотворительной организации «Перспективы» Маргарете фон дер Борх несколько воспитателей из «Синей вороны» в сентябре 1994 создали новую организацию – Центр социализации детей и подростков «Берег», первыми подопечными этого центра стали ребята из закрывшейся «Синей вороны».

Многие из тех, кто работал в приюте за «идею», впоследствии получили специальное образование и в настоящее время продолжают работать с трудными детьми, как в негосударственных, так и в государственных организациях». [94]

Петербургская газета «Смена» летом 1993 года поместила на своих страницах небольшой фоторепортаж о «Синей вороне». Его автор, Александр Николаев, в своей заметке написал: «У каждого ребенка, как у птенца гнездо, должен быть дом. Его собственный, добрый, полный забот об оперяющемся птенчике. Бывает, при порывах жестоких житейских ветров птенцы выпадают из гнезд. И тогда мы видим их, нахохлившихся и неухоженных, в заброшенных углах дворов, среди помоек и свалок, где не бывает ни уюта, ни добра. Словно серые воронята, выглядывают они из подворотен на оживленные улицы, заполненные лощеными лимузинами, на прогуливающихся по питерским бродвеям хорошо и дорого одетых сверстников. И кажется, что нет надежд на то, что город протянет им руку. Но бывает и невозможное – возможно. Прямо в центре, на Литейном, 45, есть место, где для потерявшихся было пацанов есть и стол, и дом. Это «Синяя ворона» – один из самых необычных детских домов. Почему синяя? Может, потому что, добрая, может, потому что тоже мечтает. О том известно только воронятам».[95]

Журналистка и социальная активистка Елена Шульгина, занимавшаяся работой с трудными подростками, зимой 1994 года отвезла ребят из «Синей вороны» и другого петербургского приюта, «Гадкий утенок», в Берлин. Поездку с петербургской стороны организовал «Институт подростка», а принимало детей в Берлине общество русских эмигрантов «Диалог». Детей поселили в уютном коттедже одной из молодежных организаций, надарили им шоколадок, игрушечных паровозиков, возили по всему Берлину, сводили в «Макдональдс», в зоопарк, на Берлинскую телебашню. Их снимали телеканалы, в том числе петербургское «Информ-ТВ». На фоне бездомных детей перед телекамерами красовались российские и немецкие чиновники и дипломаты. Елена Шульгина опубликовала большой отчет об этой поездке на страницах петербургской газеты «Смена», появившийся 4 февраля 1994 года.[96]

В наши дни в соцсети «Вконтакте» 33 пользователя объединились в частную группу, сохраняющую память о первом ленинградском пристанище для бездомных детей – приюте «Синяя ворона». [97] На странице Андрея Артемчука «Вконтакте» можно пролистать фотоальбом о жизни ребят из «Синей вороны» начала 1990-х годов.

За долгие два столетия истории дома культурный слой так вырос, что закрыл собою цокольный этаж: помещения, в которые нужно сегодня спускаться вниз по ступенькам, когда-то были нижним этажом. Это было хорошо заметно петербуржцам в 2000 году, во время ремонтных работ на Литейном проспекте.

В 2010-х – 2020-х годах в этом здании, как и во многих других домах Санкт-Петербурга, работало немало коммерческих структур: ресторан «Новая история» (в нем побывало немало знаменитостей, включая певцов Николая Расторгуева, Пелагеи, а также живущего в этом доме Андрея Урганта) [98], магазин канцтоваров, салон красоты «Hair & Beauty», нотариальная контора «В.Л.Скрынник», мастерская по ремонту часов, стоматологическая клиника и зуботехническая лаборатория «Пандент», магазин секонд-хенда, секс-шоп «Экстаз», магазин подарков, сувениров и бижутерии «Диковинные Вещицы», мини-отель «Белинский», ресторан, бар и паб «Whitley Neil», «Городская столовая», юридическая фирма «Бюро правовых решений» и другие.