История этого текста забавнее, чем он сам. Он написан в съёмных комнатах — криминальное Купчино, потом проспект Ветеранов, куда меня пристроила полусумасшедшая сектантка: в общагу заочников тогда не селили.
Я изобразила заинтересованность необаптизмом, чтобы меня вытащили из купчинского притона прямо сейчас, а не когда риэлтор найдёт жильё по той же цене и так же близко от метро. Перевезла вещи и снова ушла — выпить в соседнем квартале, где евангелисты не смогут меня засечь: хватает более крупных рыб для наблюдения. Выполнить обещание — позвонить любовнику, не сообщая, что творилось на этой неделе, чтобы не грузить. Позвонить по межгороду матери, назвать новый индекс, умолчать об остальном. Подумать, что философский факультет — просто повод зависнуть не дома, сказать преподавателю, что это предназначение. Мне было девятнадцать.
Это повесть о постсоветских учителях — людях, которых профессия вынуждает врать слишком часто и продаваться слишком дёшево, — написанная плохой девчонкой, которую всё достало. Я представила, что колесо задержится на повороте, и мне через несколько лет придётся преподавать, и я буду так же лгать и голосовать за кого велели, пока не сдохну. По-настоящему близких мне героев там нет, но двоим из них удалось избавиться от расписания уроков, приклеенного к стене прозрачной изолентой. За всю жизнь я не проработала в школе ни дня.
У текста была ещё одна причина — выгуливание внутреннего реалиста: собственные вещи с нелинейным нарративом казались совсем ужасными (читал я вашего Ванталова, а западный модерн вообще в восьмом классе, да не в коня корм), и некоторые из них пролежали не три года, а десять, прежде чем я нашла их и удивилась неожиданной структурной жёсткости в сочетании с хаотичностью формы.
У меня долго не было компьютера — кочевой образ жизни не позволял. А потом, в Москве, рукопись зачитали с концами, первый пентиум сломался, и пришлось набирать заново — на электрической пишущей машинке через папиросную бумагу. По соседству жила мажорочка, она ещё невзначай роняла, что «не стучит, а информирует». Я понимала, что её бесит щёлканье клавиш — меня, что ли, оно радовало, но тогда у большинства общажников были машинки, жили мы довольно бедно. Барышня, чтобы «отомстить» мне, кому-то ляпнула, что я на машинке строчу на кого-то доносы: вор громче всех кричит «держи вора». Мне тут же сообщили доброхоты, я остановила девушку в коридоре, сказала: подожди, — и вынесла из комнаты пачку листов: вот мой донос, 90 страниц. Таким людям бывает нечего мне ответить. Позже пришлось сканировать, вычитывать в ущерб экзаменационной подготовке (диавольский старослав), получилось 78 страниц, вот они.
Нужен был псевдоним для «Дебюта», а мне с этим сложно: паспортная фамилия сама как псевдоним. Я попросила знакомую назвать первую фамилию, что в голову придёт, и поставила перед рукописью: «Красина». А после лонга и публикации в «Волге» начались скандалы: журналисты писали, что я ищу славы Герострата (этого мне хотелось меньше всего), употребляю мат без меры (на самом деле мата было мало, преимущественно его смягчённые вариации), расшатываю великое и призываю малое. В суд подавали, но безуспешно; скорбный стихопишущий священник грозил, но, кажется, не подал.
Начали сравнивать с романом «Географ глобус пропил», а я понятия не имела о писателе Иванове. Возникла конспирологическая версия: у него даже возлюбленную героя Машей зовут, сюжетные линии совпадают, а девяносто шестой год написания — для отвода глаз. Опытные писатели часто крадут у начинающих, зная, что отлупа не будет. То ли он знакомый ридеров, то ли был ридером. Кавалерственная дама в интервью предупредила: уведут идею, и ничего не докажешь.
Я вроде бы склонна верить конспирологам — наблюдала и более лобовые ходы, — а вроде и нет. Очень молодой человек сам крадёт, порой непредумышленно: его язык из лоскутов, его мозги как полуразмороженные овощи, полезно бывает получить по таким мозгам, — да, и здесь расшатываю и призываю, в чём-то чужие правы.
Критикесса О. Л. права и не совсем права: типа сказано взахлёб, но ирония и остранение уже заполнили трубчатое вещество позвонков. Ни игры в хороших против плохих, ни романтических злодеев. Герой — мужчина-учитель, это одновременно пародия на советские штампы и романтический принцип «исключения из обстоятельств». А дальше романтизм будет методично вышучиваться: Галя носит пентаграмму, но цитирует Достоевского и хиппи; Алексея ситуация во многом устраивает, но надо же произнести кодовое «среда заела»; Маша спит с одним безответственным безденежным типом, любит другого точно такого же, но ей очень важно верить, что не такого — она же потратила на него больше времени и сил.
«Нонконформистка» Маша уважает директрису, которая изводит её друзей. Потому что директриса не читала дневники Делакруа, но прогнула под себя учреждение и в пятьдесят лет осмеливается считать себя красивой, а Машу не известно, что накроет: вот сейчас она ворует в общажном душе пенку для умывания и сравнивает себя с «Лелией» Жорж Санд, отшлифованным куском мрамора, а это смешно, ибо сословный характер, человеческий фактор, — не смешно было бы с riot grrlz, но действие расходится по швам не в середине нулевых, как решили критики, а — когда же?
И серый шум ящика, с одной стороны, и оппозиционный бэкграунд, с другой, выдают фрагмент, тянущийся от девяносто пятого до девяносто седьмого, например, переживание роллингов и дорз как нового, а что нового, lady madonna – скоро даже Кёртиса будут классикой считать.
Местами это профеминистский текст: учителя-мужчины ругают баб, севших на шею, а на деле получают от этих баб зарплату и больше пьют, чем борются за учебные часы; героиня занимается каратэ, а не танцами, и не умиляется при виде младенцев; одиозная директриса защищает старшеклассниц от хамья, и даже трудовичка говорит то, что думает:
«- А разве вы сами на какую-нибудь тяжёлую работу хотите? Асфальт, там, укладывать?
- Да я бы лучше асфальт укладывала, чем пьяных мужиков!» Но девушки только сейчас начали собираться, а раньше были вспышки вместо группальности, выдаваемые за оную в клинических случаях журналистской глухоты.
В итоге стрелка — на «1999»: Марии Асмоловой двадцать три, её сестре Жене, героине пьесы «Шаги коменданта», двадцать, а она приблизительно ровесница авторки; осталось сделать несложные вычисления, чтобы читатели снова не сбивались на «в последнее десятилетие появилось (подставить необходимое)». 1999 — чтобы напоминать себе: был год вранья, вынужденного, но-больше-так-не-делай, оправданий масса, но не делай, иначе стены не рухнут (нам бы эту песню вместо ”LA Woman” и Башлачёва, который только на одну хорошо повлиял, и та уже умерла). Девятнадцатилетняя авторка понимает, что «пошлость» не означает «непристойность», герои — нет, вот и вся разница. Вот окончательный вариант, заново с бумаги, теперь без опечаток и смягчения: не «старая-дрянь-он-употребил-другое-слово», а «старая проебь», далее везде. А отодвинь время на 95, я всё-таки узнаю себя в одном из персонажей — хулигане, который пишет серьёзные стихи для себя и безобразную сатиру, чтобы подсунуть классному руководителю в карман пальто.
Е.Г., ноябрь 2014.