Д.С. Озерецковский

(к 105-летию со дня рождения)

В созвездии блистательных психиатров прошлого столетия, деятельность которых ознаменовала становление советской психиатрической школы, личность Дмитрия Сергеевича Озерецковского занимает особое место.

Будучи потомственным дворянином, родословная которого восходит к временам Екатерины Великой, о чем свидетельствуют портреты выдающихся отпрысков рода Озерецковских, представленные в собраниях Русского музея, он родился в последний год XIX столетия в семье московского педагога, автора «Хрестоматии русского языка». Дед Дмитрия Сергеевича, получивший европейское образование, был военным психиатром, собирателем редких книг, имел склонность к занятиям наукой. Рано выслужив генеральский чин, он одно время сотрудничал с В.М.Бехтеревым и опубликовал в соавторстве с ним несколько научных работ. Детская память на многие годы сохранила образ статного офицера царской армии с блеском аксельбантов, золотых эполет на плечах и красной подкладкой парадной генеральской шинели — воспоминания, поделиться которыми можно было далеко не с каждым. Однако был человек, с которым сначала в перерывах между футбольными баталиями, на переменах между уроками греческого и латыни, а позднее — после первомайской демонстрации можно было поговорить и о былых временах. Звали этого гимназического товарища Мишей. Близких друзей никогда не бывает много, особенно в смутные времена, поэтому до последних лет жизни часто и тяжело болевший Михаил Афанасьевич Булгаков за медицинскими советами предпочитал обращаться к своему старому товарищу — доктору Озерецковскому.

Вряд ли кто-нибудь достоверно сможет определить главную причину, побуждающую к выбору профессии, однако рассказы деда о душевнобольных и дружба с будущим автором «Собачьего сердца» сделали свое дело. И вот уже студенческая тужурка сменила гимназический мундир, а ее обладатель — студент медицинского факультета Московского университета на лекциях профессора П.Б.Ганнушкина пытается проникнуть и тайны безумия.

Считая себя учеником Э.Крепелина, П.Б.Ганнушкин стоял на позициях классической немецкой психиатрии, но своих учеников — 12 лучших (по числу апостолов) — старался образовать в космополитическом духе. Этим «двенадцати», которые не только «жили психиатрией», но и в буквальном смысле круглосуточно жили в психиатрической клинике на Девичьем поле, общались с пациентами во время ежедневных профессорских обходов, самостоятельной работы днем, а иногда ночью, П.Б.Ганнушкин поручал реферирование наиболее интересных публикаций, выходивших на всех европейских языках. Помимо монографических изданий делались обзоры научной периодики. Обсуждение нередко перерастало в жаркие дискуссии, проходившие в атмосфере поощрявшейся Петром Борисовичем состязательности.

При всей важности подготовки в области теории психиатрии П.Б.Ганнушкин умел преподать неоценимые уроки искусства беседы с больными, умение вчувствоваться, раскрыть их переживания, увидеть за фасадом болезненных симптомов неповторимое богатство человеческой личности. Известная нам по его портретам внешняя суровость не могла скрыть сердечной теплоты и готовности к участию в судьбе страдающего человека, составлявших основу его профессионального стиля, который он стремился привить своим ученикам.

О качестве такого подхода к освоению психиатрии можно было судить и в то время, когда после окончания ординатуры в 1924 году молодой доктор Озерецковский получил приглашение работать в лучших столичных клиниках, и спустя много десятилетий, когда даже ординарный разбор больного на отделении Дмитрий Сергеевич предварял энциклопедической справкой, обычно начинавшейся словами: «Видите ли какого рода дело...», которая звучала скорее как заранее подготовленная академическая лекция. Вспоминая о годах, проведенных в клинике на Девичьем поле, красочно и живо Дмитрий Сергеевич рассказывал о своих товарищах (к тому времени выдающихся представителях советской психиатрии), о быте психиатрических больниц, о своих знаменитых пациентах: Врубеле, Есенине, Маяковском и многих других. Эти рассказы оживляли в памяти сцены из романа «Мастер и Маргарита», и можно было только догадываться, откуда М.А.Булгакову были известны такие подробности и детали. Клинические разборы Дмитрия Сергеевича не только являлись прекрасной школой освоения искусства общения с больными, многопланового понимания психиатрической проблематики, но и расширяли культурный кругозор. На них можно было услышать такое, что и сегодня не найдешь ни в одном биографическом исследовании обстоятельств смерти П.И.Чайковского, самоубийства С.А.Есенина или В.В.Маяковского.

Отчасти сознательно, нарушая хронологическую последовательность, мы перенеслись на несколько десятилетий вперед, к началу 70-х годов прошлого столетия, в пору заведования им кафедрой психиатрии 1-го ЛМИ им. акад. И.П.Павлова, когда научная деятельность кафедрального коллектива стала приобретать новые черты.

Профессиональная школа в отличие от творческого коллектива— это не только группа единомышленников, объединенных одинаковым пониманием каких-либо идей. Знание, заявленное вербально или текстуально, создает лишь формальную основу творческого единомыслия. Клинические знания по своей природе являются в основном эксплицитарными. Поэтому многие специальные понятия в принципе не могут быть дескриптивно формализованы с абсолютной точностью. Ин-туитивное распознавание глубинного смысла какого-либо феномена по внешним признакам является не даром свыше, а результатом приобщения к ранее накопленному профессиональ-ному опыту. Любое обобщающее исследование или учебник ; может дать лишь приближенное представление о внешнем контуре симптома, которое наполняется конкретным содержа-нием в процессе осмысленной клинической работы. Загадочным образом человеческий мозг накапливает едва уловимые частности, формируя из них семантическое целое чувственного опыта, который ни каким другим путем приобретен быть не может.

Формальные знание и трудолюбие являются необходимыми предпосылками овладения ремеслом врача. Однако приобщение к «секретам мастерства», когда врачевание становится искус-ством, возможно только в стенах школы, под руководством учителя, олицетворяющего собой нечто, стоящее над дидактическими банальностями. Истина чувственна.

В смутные годы становления советской психиатрии, когда «распалась связь времен», была разрушена культурная традиция, а идеологизированная наука была превращена в служанку политического суесловия, очень немногим ученым хватило личного мужества стать миссионерами культуртрегерства. Дмитрий Сергеевич, сохранивший для нас живой дух клинической психиатрии в лучших образцах как отечественной традиции, так и школы Крепелина — Ганнушкина, представлял собой ученого именно этого типа, что теперь по прошествии многих лет без всякого преувеличения можно назвать духовным подвижничеством. Хотя судьба, коварно забросившая его с университетской скамьи в самое пекло гражданской войны под знамена 1-й Конной Армии, обещала компромисс, а жизнь предоставила возможность сделать выбор.

Карьера молодого врача, несмотря на весьма сомнительное происхождение, складывалась вначале вполне благополучно. После окончания ординатуры с 1925 года он работает в Московской психиатрической больнице им. З.П.Соловьева заведующим отделением, а затем старшим врачом. В 1930 году становится ассистентом и уже в 1937 году — приват-доцентом, читающим факультативный курс психиатрической экспертизы на кафедрах 1-го и 2-го московских медицинских институтов. В эти годы он также работает ассистентом детской психиатрической клиники, старшим научным сотрудником клиники экспериментальной психопатологии ВИЭМа, старшим ассистентом Московской областной психиатрической клиники.

Наступает 1938 год — год второй волны сталинских репрессий, политических процессов над «врагами народа», борьбы с космополитизмом. Одни мимикрируют, публично каются в грехах, другие отправляются в ГУЛАГ, третьи — в добровольное изгнание. В далеком Азербайджане на окраине тоталитарного государства, где здравоохранение делает свои первые шаги, создается медицинский институт для подготовки национальных кадров. Трудное решение принято, и с 1939 по 1958 год Дмитрий Сергеевич заведует кафедрой психиатрии, затем становится деканом лечебного факультета и позднее — заместителем директора института по научной работе. Совмещая научно-педагогическую деятельность с обязанностями главного психиатра Минздрава АзССР, он не только занимается подготовкой квалифицированных специалистов, но и, по сути, создает систему оказания психиатрической помощи населению республики. За эти годы под руководством профессора Озерецковского защищено более двадцати кандидатских и докторских диссертаций. На протяжении многих лет работы уже в Ленинграде, куда Дмитрий Сергеевич переехал в 1958 году после избрания на должность заведующего кафедрой психиатрии 1-го ЛМИ, мы неоднократно убеждались в том, с каким глубоким чувством уважения относились к своему учителю коллеги из южных республик.

Трудно удержаться от желания привести еще одно свидетельство масштаба педагогического таланта и человеческого обаяния Дмитрия Сергеевича. По признанию одного из бывших офицеров НКВД, который осуществлял негласный надзор за деятельностью беспартийного номенклатурного работника в Азербайджане, весьма популярные у студентов лекции профессора, посещавшиеся им по долгу службы, произвели на него настолько сильное впечатление, что побудили изменить профессию и стать психиатром.

Что касается научных взглядов профессора Озерецковского, то имеющиеся публикации (около 90) дают о них самое общее представление. Гораздо более полное впечатление в этом отношении производили его разборы, превращавшиеся почти всегда в полноценные клинические лекции, а также дискуссии, возникавшие на заседаниях ленинградского общества невропатологов и психиатров. Эти публичные дебаты с участием профессоров А.С.Чистовича, И.Ф.Случевского, Т.Я.Хвиливицкого, Е.С.Авербуха и др. по накалу страстей напоминали диспуты средневековых философов и неизменно собирали аудиторию, которую большой зал бехтеревского института не всегда мог вместить. Так называемая ленинградская психиатрическая школа) оппонировала Дмитрию Сергеевичу либо с позиции Джексоновского органодинамизма, модернизированного спекуляциями на; пиетете павловской физиологии, либо с точки зрения учения о конституциональных реакциях Кречмера. Очень небольшое про-странство между этими двумя диагностическими платформами занимала шизофрения, понимавшаяся тогда в духе первых' редакций учебника Крепелина. В совершенстве зная зарубежную психиатрическую литературу, с которой он был знаком отнюдь не по рефератам, Дмитрий Сергеевич уже тогда, предвосхищая результаты будущих нейрохимических исследований, говорил об относительно специфическом базисном шизофреническом рас- стройстве, «чистом дефекте», «энергетической редукции», клинические проекции которых он всегда мог тонко ощутить и объективизировать. В те времена информационного дефицита развернутые ссылки на работы К.Ясперса, К.Конрада, Х.Хубера, А.Эя, В.Янцарика создавали у заинтересованных слушателей совершенно новое представление о границах шизофрении, которые существенно расширялись, вторгаясь как в область пограничной психиатрии, так и в область других эндогенных и экзогенно-органических психозов. Именно эти подходы ставят имя профессора Озерецковского в ряд тех выдающихся исследователей, которые инициировали учение о роли «измененной почвы» и едином эндогенном психозе. Будучи клиницистом-прак- тиком, изучавшим больных с самыми различными формами , психической патологии, он оставил блестящие описания психозов при малярии, вирусных энцефалитах, брюшном тифе, врожденном слабоумии.

Особо следует отметить деятельность профессора Озерецковского в качестве одного из наиболее авторитетных судебно-психиатрических экспертов. Вряд ли кто-нибудь сегодня, когда произошла переоценка многих ценностей, может упрекнуть его в том, что он когда-либо перешел тонкую грань, отделяющую политическую лояльность от нравственной беспринципности.

В заключение хочется сказать об еще одной грани таланта этой удивительной личности. Далеко не часто человеку, оставившему заметный след в. истории науки, пользующемуся репутацией блестящего ученого и педагога, дается дар талантливого профессионала-практика. Д.С.Озерецковский прежде всего был хорошим врачом.

Нигде, как в психиатрии, эта миссия не требует особых человеческих качеств. Чтобы помочь, нужно понять, а чтобы понять — разделить. Больной ищет в своем враче готовность именно к такой форме контакта, безошибочно чувствуя то, что представляет собой врач в чисто человеческом плане. Далеко не каждый специалист даже высокого профессионального уровня способен поддержать страждущего теплотой человеческого участия, становясь при этом для своего пациента в не меньшей степени духовником, чем просто врачом. Много раз приходилось быть свидетелем того, как редкий дар обаяния позволял доктору Озерецковскому находить общий язык даже с тяжело больными людьми, видевшими в этом общении нечто большее, чем обычный медицинский ритуал.

Также и в человеческих отношениях. Дмитрий Сергеевич обладал даром внушать уважение людям самого разного уровня. Но все же, будучи сдержанно-любезным с сильными мира сего, с особой сердечностью, доброжелательной отзывчивостью он относился к тем, кто делал свои первые шаги в психиатрии, правда, только тогда, когда молодой человек приобретал в его глазах определенную репутацию. Исключение составляли лишь те, кто имел, по его словам, «высшее образование без среднего». Но и в этих случаях, когда в жизни коллектива кафедры возникали напряженные ситуации, главным принципом, которым руководствовался Дмитрий Сергеевич при их разрешении, был: «Милосердие выше справедливости». Эту так редко встречающуюся и только у по-настоящему незаурядных людей благородную черту чаще всего вспоминают теперь по прошествии стольких лет в новом тысячелетии в России, ближнем и дальнем зарубежье его уже немногочисленные ученики, те, кого при жизни Дмитрий Сергеевич называл «правнуками Крепелина».

Именно такой образ учителя и врача милостью Божьей, жизнь которого является примером гражданского, нравственного и научного подвижничества, навсегда останется в памяти благодарных учеников.

Внимание, порой трогательное, которое Дмитрий Сергеевич проявлял к молодым сотрудникам, а также ощущение масштаба его личности в первые годы работы на кафедре убедили меня в том, что психиатрия — это единственное, чем стоило бы заниматься всерьез. Каждый из членов коллектива кафедры был по-своему незауряден, без всякого намека на самодовольную снисходительность и тем более заносчивость. И без этого было очевидно, кто где находится.

Высокая требовательность тоже, наверное, может обеспечить необходимый профессиональный рост, но энтузиазм, граничащий с фанатизмом, обычно имеет своим основанием правильную самооценку и болезненное самолюбие. Понимать некоторые слова и даже иногда произносить их вовсе не означало говорить на одном языке и тем более чувствовать себя равным. Стартовая планка была поднята так высоко, что оставалось либо смириться со своей второсортностью, либо попытаться совершить невозможное.

Кроме спортзала, все прочие интересы были заброшены. Являющийся привилегией психиатра укороченный рабочий день превратился в удлиненную рабочую ночь. Клинические разборы — мастер-классы, как их теперь можно было бы назвать,— под руководством В.К.Смирнова иногда заканчивались за полночь. Все оставшееся свободное время я проводил в «публичке». Начатая под руководством Дмитрия Сергеевича работа над диссертацией продвигалась медленно, но захватила меня с головой. Так получилось, что в длинном списке его учеников я оказался последним.

Книгу В.В. Дунаевского "По ту и эту сторону безумия" можно приобрести на кафедре у автора.