В ресторане было от электричества рыжо.
Кресла облиты в дамскую мякоть.
Когда обиженный выбежал дирижер,
приказал музыкантам плакать.
И сразу тому, который в бороду
толстую семгу вкусно нес,
труба - изловчившись - в сытую морду
ударила горстью медных слез.
Еще не успел он, между икотами,
выпихнуть крик в золотую челюсть,
его избитые тромбонами и фаготами
смяли и скакали через.
Когда последний не дополз до двери,
умер щекою в соусе,
приказав музыкантам выть по-зверьи -
дирижер обезумел вовсе!
В самые зубы туше опоенной
втиснул трубу, как медный калач,
дул и слушал - раздутым удвоенный,
мечется в брюхе плач.
Когда наутро, от злобы не евший,
хозяин принес расчет,
дирижер на люстре уже посиневший
висел и синел еще.
1915
The restaurant was rouge from the electricity.
Chairs were soaked with the flesh of the feminine heap.
When the insulted conductor rushed in and explicitly
commanded musicians to weep.
And, right away, the trumpet – swinging -
smacked the sated muzzle with a handful of copper tears
on the one who lifted the thick salmon, bringing
it deliciously close to his beard.
In-between his hiccups, before he could
push a cry into his golden jaw,
the others, battered by trombones and the bassoon,
rushed by, trampling him below.
When the last one, crawling to the door weakly,
with his cheek in the sauce, dropped dead,
commanding musicians to howl beastly –
the conductor went totally mad!
Into the very teeth of the drunken carcass,
he squeezed the horn like a copper white loaf,
and blowing, listened how in the belly’s darkness
the blown-up cry, doubled in size, rung off.
When in the morning, the owner appeared,
hungry and livid, to show him the bill,
the conductor hung off the grand chandelier,
blue as he was, and turned bluer still.
1915