Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
1980
Like a captured beast, I’ve entered the cage of steel,
carved my nickname and term with a rusty nail,
lived along the sea, played roulette with zeal,
dined with devil-knows-whom in a swallowtail.
I’ve beheld half-the-world from a glacier’s top,
nearly drowned thrice, twice let knife blades slit me.
Left the country that nursed me and raised me up.
Those who forgot me could form a city.
I’ve traversed the steppes that can recall the Huns,
dressed in clothes in vogue now on every corner,
planted seeds of rye, tarred the roof of barns,
and refused to drink only perhaps dry water.
I’ve let the guards' steel eye enter into my dreams,
chewed the bread of exile, wolfing all before me.
Granted chords all sounds, besides the scream;
switched to a whisper. And now I’m forty.
What can I say of life? It was a lengthy stay.
I feel more solidarity with grief each minute.
But until my throat is all stuffed with clay,
only gratitude will be ringing in it.
1980