Осенний вечер в скромном городке,
Гордящемся присутствием на карте
(топограф был, наверное, в азарте
иль с дочкою судьи накоротке).
Уставшее от собственных причуд,
Пространство как бы скидывает бремя
величья, ограничиваясь тут
чертами Главной улицы; а Время
взирает с неким холодом в кости
на циферблат колониальной лавки,
в чьих недрах все, что мог произвести
наш мир: от телескопа до булавки.
Здесь есть кино, салуны, за углом
одно кафе с опущенною шторой,
кирпичный банк с распластанным орлом
и церковь, о наличии которой
и ею расставляемых сетей,
когда б не рядом с почтой, позабыли.
И если б здесь не делали детей,
то пастор бы крестил автомобили.
Здесь буйствуют кузнечики в тиши.
В шесть вечера, как вследствии атомной
войны, уже не встретишь ни души.
Луна вплывает, вписываясь в темный
квадрат окна, что твой Экклезиаст.
Лишь изредка несущийся куда-то
шикарный бьюик фарами обдаст
фигуру Неизвестного Солдата.
Здесь снится вам не женщина в трико,
а собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.
Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу.
1972
An autumn evening in the town that felt rewarded
by the topographer’s inclusion on the map
(he, in a frenzy, must have made a gaffe,
or was on close terms with the judge’s daughter).
Exhausted of its own caprices, Space
is glad to shed its greatness like a burden,
and shrink, confined into the lines that trace
out Main street. Time stands with a certain
chill in her bones and gazes at the clock
on the façade of the colonial shop, wherein
all that the world produces is in stock,
from telescopes down to a safety pin.
Here, there are movies, bars, and up ahead,
a small café with just one shutter drawn,
a red-brick bank that proudly flaunts a spread
bold eagle and the church, which, on its own
would be forgotten certainly much faster,
if not the postal office set adjacent,
and should the people cease to breed, the pastor
would christen autos, utterly complacent.
Grasshoppers, in the silence, rage at night,
As from an atom bomb, at six o’clock,
the streets are empty, with no one in sight.
The moon emerges, entering the black
square of the window, which has now become
your Ecclesiastes. At full speed,
a striking Buick on occasion shines upon
the Unknown Soldier’s figure in the street.
Here you don’t dream of girls in see-through silk,
but of your address on a letter that arrived.
Here, in the morning, seeing soured milk,
the milkman is the first to learn you’ve died.
Here you can live, and let the days fly past,
gulp down your Bromo, with nowhere to go,
and gaze at your reflection in the glass,
as lights at puddles drying up below.
1972