Из прессы

Недавно в РК ВКП(б) пришло письмо со штампом Полевой почты № 20612. В конверте вложена копия письма на имя Анны Степановны Сарыгиной, проживающей в деревне Голенёк, Ореховского сельсовета.

Вот что пишет в этом письме командование части, в которой находился её сын Анатолий.

Уважаемая Анна Степановна!

Сегодня Правительство посмертно наградило Вашего сына нашего боевого товарища Анатолия Анатолиевича орденом «Отечественная война» 2 степени.

В памятные июльские дни 1943 года фашистская Германия бросила тысячи танков и много другой техники на наши войска, обороняющиеся в районе Белгорода, и Курска. В числе славных защитников нашей Родины был и Ваш сын Анатолий Анатольевич. Он командовал танком. На его участке пошли в атаку 20 немецких танков, но Анатолий не дрогнул. «Умрём, но не отступим» — крикнул он своим товарищам.

Метким огнём из своего танка он поджег три немецких танка. Немецких танков было больше, но Ваш сын победил. Он не уступил противнику ни одного метра Советской земли.

Клянёмся Вам, Анна Степановна, что мы никогда не забудем героя Анатолия, который не пожалел жизни за нашу Родину. Отомстим фашистам за Вашего сына. От имени части благодарим Вас за то, что воспитали сына—героя.

На-днях Вы получите орден «Отечественная война» 2 степени, который заслужил Ваш сын. Сегодня высылаем этот орден мы Вам. Берегите. Примите и берегите эту высокую Правительственную награду, чтите память сына—героя. Пусть этот орден станет святыней в Вашем доме, в Вашей деревне.

Поздравляем с высокой правительственной наградой Вашего сына!

Вечная слава Вашему Анатолию, погибшему в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Слава Вам, русской женщине и матери, воспитавшей героя Анатолия!

Командир части П.П. 20612 Гвардии Подполковник СТЫСИН.

Зам командира П.П. 20612 по политчасти Гвардии Подполковник РЯБЦЕВ.

31 мая 1944 года.

Газета "Путь Октября", № 42 (2910), 2 июля 1944 года.

По дорогам войны.

КАЖДОЕ лето учащиеся восьмилетней школы № 1 города Осташкова совершают походы на места военных событий с целью изучения исторического прошлого нашего края. Такой поход в прошлое лето они совершили в деревню Гущу Осташковского района, что недалеко от Новых Елец.

17 декабря 1941 года здесь разыгралось трагическое событие: немецко-фашистские захватчики сожгли в бане 17-летнюю комсомолку Лиду Цыкину.

Гуща — это западная сторона Селигера. Эта деревня непродолжительное время была оккупирована врагом. Но к декабрю 1941 года здесь уцелело только несколько домов, остальные были сожжены, и население ютилось в банях и землянках.

Семья Цыкиных тоже жила в бане. Немцев в деревне не было, но их разведка наезжала каждый день, и Лида, немного владевшая немецким языком, разговаривала с немецкими разведчиками. Немцы обычно спрашивали о партизанах и красноармейцах, но население и Лида отвечали одно: «Ничего не знаем».

17 декабря днем в деревню вошли красноармейцы и установили пулеметы. Вскоре сюда ворвались фашисты — завязался бой.

Семья Цыкиных: мать, Лида и ее двоюродный брат находились в своем жилье. Вдруг к ним вбежал боец и крикнул: «Нас окружили». Из бани он уже уйти не мог.

От взрыва гранаты, брошенной фашистами, баня загорелась, Цыкины все были ранены. Люди стали выползать наружу, но немецкие автоматчики, стоявшие рядом, выпустили только мать и брата Лиды — Ивана Михайловича. Между тем баня вовсю горела.

Мать — Прасковья Михайловна — умоляла немцев, чтобы выпустили ее дочь. На это немец, говоривший по-русски, ответил: «Вашу деревню нужно всю расстрелять, не будете бойцов прятать». Так и сгорели в бане комсомолка Лида Цыкина и неизвестный советский боец.

Через несколько дней колхозники Егор Васильевич Афанасьев и Анна Андреевна Агеева собрали на пожарище останки погибших и зарыли их тут же, в деревне.

Но это еще не конец бесчинств фашистов. Недалеко от бани Цыкиных стоял в нескольких десятках метров сарай с сеном. Во время боя там находились два наших бойца с пулеметом. Они отстреливались до последнего патрона. Немцы подожгли сарай, не выпустив оттуда красноармейцев. Так геройски погибли и эти два молодых бойца.

В конце деревни стоял дом колхозника Василия Федоровича Сизова, на чердаке которого находился красноармеец с пулеметом. Он тоже вел себя во время боя геройски, отстреливался до последнего момента, пока не сгорел вместе с домом, подожженным немецкими извергами.

На местах этих двух пожарищ могил нет. Здесь все заросло травой, только фундамент дома Сизова сохранился. Имена четырех советских бойцов остаются неизвестными. Нам, оставшимся в живых, не следует забывать тех, кто отдал свою жизнь за наше счастье. Местным властям, общественности нужно поддерживать порядок на могилах, на местах погибших героев поставить обелиски.

Нынешнее лето ребята нашей школы начали походом в деревню Ивановщину Заозерного сельсовета.

22 декабря 1941 года здесь тоже было совершено немецко-фашистскими захватчиками зверство над нашими советскими людьми.

В доме колхозника Василия Павловича Белова находился немецкий штаб. В ночь с 21 на 22 декабря в штаб с улицы была брошена граната. Несколько человек ранило.

На другой день немцы устроили виселицы, согнали население на улицу и зачитали приказ о наказании жителей за ночное происшествие. Приказ гласил, что все мужчины деревни будут казнены.

Первым повесили на березе против своего дома В.П. Белова. А колхозника А. Перфеева и рабочего кожзавода В. Корнева, эвакуированного с семьей из города, повесили на другой березе, ближе к берегу Селигера. К виселицам была прибита надпись: «За связь с партизанами». Трупы висели 11 дней, только потом разрешили их похоронить. Всех трех казненных положили в общую могилу на возвышенном берегу Селигера.

Во время казни в деревню Ивановщину пришла из соседней деревни Тарасово колхозница Антонина Петровна Цветкова. Только за то, что она пришла, ей было дано наказание: 25 ударов веревкой по голой спине при всех.

Этот ужасный день 22 декабря 1941 года колхозники помнят до сих пор.

Ребята побывали на могилах погибших и сейчас тщательно обрабатывают материал, собранный в походе. Наш школьный альбом пополнился новыми фактами.

газета "Заря Коммунизма", № 102 (423), 26 июня 1964 года.

Пристань Осташков в годы Великой Отечественной войны.

По материалам, собранным краеведами Осташковской восьмилетней школы № 1.

В ПЕРВЫЕ же месяцы Великой Отечественной войны Осташковский горком партии провел большую организаторскую работу по мобилизации населения города и района на строительство дорог и оборонительных сооружений, которые впоследствии не дали возможности врагу взять город Осташков и выйти к станции Бологое, чтобы перерезать Октябрьскую железную дорогу.

Осташков, находившийся на стыке Северо-западного и Калининского фронтов, представлял собой важный участок на подступах к Москве. Укрепить водный рубеж в верховьях Волги, остановить здесь фашистов и создать плацдарм для последующего наступления Советской Армии — такова была задача организации обороны города и района.

Здесь были созданы мощные узлы сопротивления: Сорога, Сиговский сельсовет, Ронское с бетонированными дотами и противотанковыми рвами. Берега Селигера были превращены в неприступную крепость. К моменту наступления немцев укрепленный район Осташкова был готов и принят представителями командования Советской Армии с высокой оценкой качества выполненных работ.

Большую роль в обороне Осташкова и в освобождении части занятой оккупантами территории района сыграли войска 4-й ударной армии и войска Северо-западного фронта.

ВМЕСТЕ со всеми трудящимися города и района на защиту Родины встали и водники пристани Осташков. Флот пристани перевозил людей и строительные материалы к месту возведения оборонительных сооружений.

Первое боевое крещение селигерские водники получили в августе 1941 года. Теплоход «Совет» при высадке советских воинов на пристани Заплавье подвергся нападению фашистских стервятников. На теплоход было сброшено несколько бомб.

Налеты вражеской авиации усиливались с каждым днем, поэтому работу судов пришлось перевести на ночное время, без освещения фарватеров и без сигнальных огней. Но осташковские водники стойко выполняли свой долг перед Родиной.

К осени 1941 года немецко-фашистским войскам ценою больших потерь удалось продвинуться к берегам Селигера и оккупировать часть территории Осташковского района. Судоремонтные мастерские и пристань Осташков начали эвакуировать оборудование и суда. Весь флот был законсервирован и надежно укрыт в речке Крапивенке. Как ни старались вражеские воздушные разведчики, они не смогли обнаружить стоянку селигерского флота.

Многие водники, в том числе парторг пристани В.М. Абакшин, капитан теплохода «Совет» М.М. Суворов, 1-й помощник капитана парохода «Островский» П.А. Марков, 1-й помощник капитана теплохода «Совет» А.И. Уваров, 1-й помощник капитана теплохода «Совет» Н.М. Белов и другие добровольно ушли в партизанские отряды и погибли в боях за Родину.

В рядах Советской Армии храбро сражались водники М.И. Уваров, И.Е. Чиркин, П.А. Киров, Н.А. Носов, Г.И. Быстров, И.Е. Тихомиров, Н.В. Никитин, А.П. Макаров, А.М. Марков, А.А. Бурушкин, В.И. Захаров и многие другие.

В ЯНВАРЕ 1942 года после разгрома немецко-фашистских войск под Москвой личный состав пристани получил приказ подготовить флот к навигации 1942 года. Несмотря на отсутствие оборудования судоремонтных мастерских, которое в то время находилось еще в городе Костроме, суда были подготовлены своевременно.

Пополнение кадров плавсостава в 1942 году проходило в основном за счет молодежи в возрасте 15—16 лет и женщин. Некоторые из молодых пареньков, пришедших на флот в 1942 году, и сейчас работают на пристани. Среди них Е.М. Новиков, В.А. Савин, А.Н. Суворов, Ю.И. Ефимов, П.Д. Широков и другие. На судах работали и женщины А.И. Шестакова (впоследствии капитан теплохода «Каховский») и матрос С.А. Бродникова.

Началась весна 1942 года с ее обильными дождями. К этому времени армии Северо-западного фронта, остановив неприятельское наступление на Валдайских высотах, предприняли операции по окружению прорвавшейся немецкой армии в районе города Демянска. Немецко-фашистские части, отброшенные от берегов Селигера, обосновались лишь на северном берегу излучины озера.

Единственной транспортной артерией для снабжения армий Северо-западного фронта была железная дорога Бологое—Осташков. А как доставлять грузы дальше к фронту при отсутствии хороших грунтовых дорог?

И вот со вскрытием озера просторы Селигера превратились в дорогу жизни для 1-й ударной и 53-й армий Северо-западного фронта. Были мобилизованы все плавсредства пристани Осташков и весь личный состав для военных перевозок.

Флот, находившийся на реке Крапивенке, был расконсервирован, отремонтирован и приведен в состояние боевой готовности. Подняты затопленные в 1941 году баржи, расчищены фарватеры от заколов и проволочных заграждений, в необходимых местах построены причалы. Берега озера покрылись базами, складами.

Для размещения эвакуируемых раненых бойцов и офицеров по берегам озера оборудованы санитарные пункты, госпитали.

Наступили дни величайшего напряженного труда всего плавсостава пристани Осташков и ремонтных мастерских. Неоднократные налеты фашистских самолетов на пароходы и караваны судов, бомбежки пристаней не сломили дух и мужество водников.

Основные базы снабжения наших войск находились в Осташкове, в деревнях Котчище и Ломы, в 8 километрах от железнодорожной станции Черный Дор. С этих баз и производилась транспортировка военных грузов к линии фронта по озеру Селигер на пристанях Свапуще и Залучье.

Теплоход «Совет», переоборудованный под медпункт, перевозил раненых солдат и офицеров. Его вместимость была 180 человек. Но этот теплоход перевозил и по 500 человек.

В военную навигацию 1942 года водники Осташкова перевезли к линии фронта и обратно солдат и офицеров больше 68 тысяч человек, продовольствия для армии — почти 30 тысяч тонн, боеприпасов и вооружения 9000 тонн, нефтепродуктов 6400 тонн, вещевого имущества 2400 тонн и 9100 тонн других грузов.

Коллектив плавсостава, инженерно-технических работников и рабочих пристани Осташков, руководимые начальником пристани М.Г. Палагиным, и коллектив судоремонтных мастерских во главе с директором М.И. Мауриным навигационный план 1942 года выполнили на 302 процента.

С ПЕРВЫХ же дней навигации 1943 года флот пристани Осташков приступил к выполнению заданий командования Северо-западного фронта по перевозке грузов и эвакуации раненых бойцов по озеру Селигер в тыл.

В апреле 1943 года в связи с бездорожьем на фронте под Старой Руссой создалось критическое положение со снабжением двух армий этого фронта продовольствием и боеприпасами. Пристани Осташков было поручено построить несколько барж на реке Ловать и организовать по ней перевозку военных грузов и продовольствия для советских войск. В мае-нюне 1943 года на реке Ловать было построено 15 барж грузоподъемностью по 25—40 тонн. В выполнении этой задачи особенно отличилась бригада плотников во главе с т. Захаровым.

Для обслуживания этого флота на реку Ловать были командированы из Осташкова шкипера Г.М. Козлов, И.Г. Козлов, М.П. Нечкина, А.М. Белов, В.В. Соловьев, матросы К.Ф. Кокин, Г.А. Бродников. Туда же с Селигера были переправлены два катера военной комендатуры пристани Осташков, которую возглавлял капитан Волошин.

И на этом участке фронта осташковские водники оправдали доверие своих товарищей, они водили караваны по реке Ловать местами в 3—4 километрах от линии фронта к озеру Ильмень под артиллерийскими обстрелами противника, смело выполняли боевые задачи.

За навигацию 1943 года пристань Осташков выполнила план на 147 процентов.

МНОГО боевых подвигов совершили водники Осташкова в годы Великой Отечественной войны. Они не были в это время в окопах, но находились под огнем крага и честно выполняли свой долг.

Уроженец Осташковского района, сын крестьянина деревни Поселье Иван Марков 15-летним подростком поступил работать катарем-грузчиком дров на пароходы пристани Осташков. Это было в 1909 году. Летом работал на пароходах, а зимой, как и многие его сверстники, уходил на заработки в Петербург. Подошло время, и Ивана Маркова взяли в армию. Четыре года он провел в окопах империалистической войны. После войны вернулся в родные края. По-прежнему его влекла стихия водных просторов. Иван Марков снова на судах Селигера. Он был грузчиком, шкипером, масленщиком, кочегаром, матросом — прошел все профессии на тогдашнем флоте. В 1928 году ему было доверено самостоятельное вождение судов. Он стал капитаном парохода и продолжал учиться. Был на курсах повышения квалификации судоводителей в Листвянах под Москвой.

С ПЕРВЫХ дней Отечественной войны Иван Маркович Марков, теперь уже опытный капитан, приложил много усилий и отдал немало сил и времени обучению молодежи, которая сменила тех, кто ушел защищать Родину с оружием в руках.

Капитан Марков прекрасно знал озеро. Здесь он родился и вырос, плавал на судах почти 30 лет. Он уверенно водил караваны судов в военное время в любую погоду, днем и ночью.

В 1942 году И.М. Маркову было уже 48 лет, виски серебрились сединой, но возраст не делал его старым. Он был энергичен, трудолюбив и хладнокровен при налетах самолетов врага. А такие неожиданные налеты были не один раз. Но не было случая, чтобы капитан Иван Марков не доставил караван вовремя к линии фронта.

15 июля 1942 года пароход «Максим Горький» под командованием И.М. Маркова следовал очередным рейсом Осташков—Свапуще, имея на буксире четыре баржи с эвакуированным населением и различными грузами. Между пристанями Дубово и Неприе на караван неожиданно напали два фашистских истребителя и обстреляли его из пулеметов и пушек. При первом заходе капитану Маркову оторвало кисть левой руки. Истекая кровью, он одной рукой продолжал управлять судном и руководить караваном, стараясь увести его в укрытие прибрежных тростников. Фашисты, видя легкую добычу, пошли на второй заход. И.М. Марков второй раз был ранен осколком снаряда в спину.

Два захода вражеских истребителей сделали судно почти неуправляемым. На пароходе разбиты тамбуры кают, штурвальная рубка, пробиты дымовая труба, трубопроводы, барабан парового котла, в нескольких местах — корпус судна. Но команда парохода, воспитанная Иваном Марковым, не растерялась в этих сложных условиях. Пароход был приведен в готовность для продолжения рейса.

Тяжело раненый капитан Марков не оставил своего поста, а вместе с первым помощником капитана Самоделовым руководил работами. Только после выполнения боевого задания караван возвратился в Осташков.

В тяжелом состоянии капитана Ивана Маркова направили в госпиталь. Но ранение было тяжелым, и медицина оказалась бессильной спасти его жизнь.

16 июля 1942 года Иван Маркович Марков умер. Он похоронен в г. Осташкове с большими почестями.

В сентябре 1942 года И.М. Марков за отличное выполнение боевых заданий посмертно награжден орденом «Красная звезда».

СРЕДИ водников пристани Осташков пользовался большим авторитетом и уважением прибывший в 1939 году на работу после окончания речного училища молодой судоводитель Алексей Сергеевич Хоробрых. Младший из пяти братьев и двух сестер Алексей Хоробрых родился в 1918 году в семье крестьянина деревни Денисовы Мурашинского района Кировской области.

Окончив в 1932 году семилетнюю школу, Алексей поступил в Великоустюгское речное училище Вологодской области. В 1936 году он получил диплом судоводителя с отличием и звание капитана судна. Потом он был призван в советскую Армию. Окончил полковую школу, полтора года был командиром отделения. После службы в армии Алексей Хоробрых с марта 1939 года поступил работать в пароходство канала Москва—Волга и направлен в Осташков, где до января 1940 года был первым помощником капитана парохода «Успенский».

ВО ВРЕМЯ войны с Финляндией командир запаса Хоробрых с января по март 1940 года храбро сражался добровольцем в рядах 122-го лыжного батальона.

После войны отважный воин-комсомолец вернулся к своей любимой профессии. Но вскоре снова, как выстрел, прозвучало короткое слово «война», и Алексей Хоробрых опять под огнем противника.

С первых дней войны А. Хоробрых - капитан судна. Он бесстрашно водил караваны по озеру Селигер. Много героических рейсов совершил пароход «Луначарский» под командованием капитана Хоробрых. Он не раз попадал под пулеметно-пушечный обстрел фашистских самолетов, но всегда вовремя доставлял необходимые грузы фронту.

Хладнокровие и выдержка, свойственные северянину, мастерство судоводителя, ненависть к врагам и священная любовь к Родине приводили к победе. Караван, умело маневрируя, всегда приходил к цели.

8 июля 1942 года произошел пожар на барже, которая стояла у базы горюче-смазочных материалов. Сюда только что пришвартовался пароход «Луначарский». Капитан парохода Алексей Хоробрых и его первый помощник Г.С. Самоделов, стремясь во что бы то ни стало предотвратить взрыв загоревшейся баржи и всего склада, приняли смелое решение. Они вывели баржу на плес, спустились в трюм, вынули несколько досок из днища и бортов и затопили ее. Так была устранена угроза взрыва самой баржи и всего склада.

15 июля 1942 года пароход «Луначарский» следовал рейсом с двумя баржами на буксире, груженными бензином и бутылками с зажигательной смесью, с основной базы в Котчище на конечную перед фронтом пристань Свапуще. На участке между пристанями Новые Ельцы и Зимник караван подвергся нападению фашистских истребителей.

Почти вся команда парохода была выведена из строя. Тяжело ранен в грудь капитан Хоробрых, ранены механик Ф.Г. Кокин, 1-й помощник механика П.В. Васильев, кочегар Ф.Н. Абабков, матрос Бродников. На пароходе разбита верхняя надстройка, штурвальная рубка, тамбуры кают, пробиты дымовая труба, арматура котла и часть паропроводов, в нескольких местах — корпус судна.

Но боевое задание было выполнено. Капитан Хоробрых вместе со своим первым помощником Самоделовым продолжал руководить восстановлением судна. Доставив грузы по назначению, караван возвратился в Осташков. Только после 50-километрового обратного рейса капитан Хоробрых согласился лечь в госпиталь.

Целую неделю врачи боролись за жизнь отважного воина-водника. Но ранение было слишком тяжелым. Спасти жизнь комсомольца Алексея Хоробрых не удалось.

23 июля 1942 года Алексей Сергеевич Хоробрых скончался в госпитале. Он тоже похоронен в г. Осташкове.

За героический труд и подвиги А.С. Хоробрых в сентябре 1942 года награжден орденом «Красная звезда».

Такими были представители двух поколений водников: старшего поколения — капитан Иван Маркович Марков и представитель младшего поколения капитан Алексей Сергеевич Хоробрых.

ДАВНО отгремели залпы Великой Отечественной войны. На озеро Селигер, одно из красивейших уголков северо-западной части нашей страны, приезжают тысячи туристов. На предприятиях, в учебных заведениях города и на пристани работает и учится много молодежи. Пусть все они знают, как трудились водники нашей пристани в годы Отечественной войны.

«Никто не забыт и ничто не забыто!» — вот наш девиз!

газета "Заря Коммунизма", № 85 (406), 27 мая 1964 года.

МАТЬ-ГЕРОИНЯ

Пятерых сыновей и пять дочек вырастила и воспитала Наталья Алексеевна Морозова — член колхоза «Красная Картунь», Машугино-Горского сельсовета.

Пятерых сынов-соколов отправила мать на защиту родной страны.

Василий и Михаил погибли, защищая подступы к столице нашей Родины — Москве.

Сын Семен — майор и сейчас сражается с немецкими фашистами Петр — моряк.

Как и старший брат, он имеет звание майора. За время Отечественной войны Петр дважды отмечен правительственной наградой он получил орден Красного Знамени и орден Красной Звезды. Восемнадцатилетний Иван — уже младший командир миномётчик.

Вырастить и воспитать пятерых защитников родной страны! Это большая, заслуженная материнская гордость.

Не меньшая гордость матери и её пять дочерей.

Старшие дочки Натальи Алексеевны живут в Калинине. Дочь Наташа работает в столовой, Александра — квалифицированная портниха, она много трудится на пользу фронту.

Третья дочь Клавдия заведовала одним из детских садов в Ленинграде, потом была эвакуирована в гор. Молотов, где тоже работает по своей специальности.

Сельская школа в родном колхозе — место работы двадцатичетырёхлетней Екатерины. Но и она, выразив желание вместе с братьями быть в рядах защитников любимой родины, два с половиной года пробыла на фронте, где ей присвоено звание старшего лейтенанта.

Пятнадцать лет исполнилось самой младшей из сестёр Морозовых — Марусе.

Эта дочь — хорошая помощница своим родителям в колхозной работе.

Самой Наталье Алексеевне 61 год, а мужу её Степану Сергеевичу — 63 года.

Но работают старики, не покладая рук.

Высокий долг выполнила Наталья Алексеевна Морозова, воспитав для своей страны десятерых нужных, полезных людей.

И сейчас, в суровые дни великой Отечественной войны, эта прекрасная русская женщина-патриотка, несмотря на свои преклонные лета, свой труд, труд старой колхозницы, отдает на пользу родине, фронту.

газета "Путь Октября", № 48 (2917), 23 июля 1944 года.

Боевая вахта водников.

Мы радовались, что наши войска бьют немцев, но на душе было неспокойно. В город все больше и больше стало поступать раненых бойцов. Все административные здания были превращены в госпиталя. С фронта на санобработку, переформировку и отдых прибывали неукомплектованные воинские части.

Как-то проходя мимо Набережного сада, на столбе около водной пристани я увидел объявление. Информации мы тогда получали мало, поэтому всякая бумажка нас интересовала. Подхожу, читаю: «...Требуются матросы, кочегары, шкиперы, разнорабочие...» И я твердо решил идти работать. Правда, порой вкрадывалось сомнение, смогу ли, выдержу ли. Ведь меня ждали трудности. Тогда очень трудно было всем, но каждый верил, что потом будет легче.

Я написал заявление и явился к начальнику судовых мастерских Максу Ивановичу Маурину. Он меня встретил приветливо. «Нам нужны люди», - сказал.

На другой день утром уже выехал на полуторке в деревню Нижние Котицы. Я сидел среди ящиков в кузове машины. На спине болтался полупустой вещмешок, в котором брякали чуть ли не на каждом ухабе ложка, кружка и котелок. К ящикам старался мешком не прислоняться, боялся раскрошить краюшку хлеба, завернутую в полотенце и белье. Это все, что могли мне дать родители.

В Котицы мы прибыли к полудню. От деревни до речки Крапивенка, в которой зимовал весь флот пристани Осташков, пробираясь пешком по протоптанным между кустов ольхи и чахлого березняка тропинкам.

Я все смотрел вперед, стараясь увидеть пароходы, но кроме снега и кустов видно ничего не было. Вскоре показался белый дымок, а затем труба и корпус парохода «Максим Горький». Это было только одно судно, которое не гасило свой котел и отапливалось. Оно служило жильем людям. Мои знакомства с жильцами зимовки начались сразу по прибытии. Это были пожилые, умудренные жизнью люди, хорошо знающие, что им надо делать и как.

С утра мы трудились, готовили флот к навигации. Работа была тяжелая – выбрасывали снег из барж, окалывали лед вокруг судов, готовили к работе судовые машины.

Плохо обстояло дело с питанием, 200 граммов хлеба и больше ничего. Стакан кипятку и ломтик подсоленного хлеба – это был наш завтрак, обед и ужин.

Здесь я узнал о судьбе селигерского флота. Когда в октябре 1941 года враг вплотную подошел к Осташкову, начальник пристани М.Г. Полагин получил указание эвакуировать его в Калинин. Все, что можно было эвакуировать, грузили в баржи и пароходы.

После погрузки весь флот с прощальными гудками выстроился в кильватер и взял курс на Калинин. Но попасть туда ему было не суждено. Сначала не было воды. Бейшлот не открывали, а без воды через пороги идти было нельзя. К тому же враг взял Ржев.

И тогда было получено указание – уничтожить флот. Но водники решили не делать этого, как бы предчувствуя, что он еще понадобится для разгрома врага. Спрятав его в излучинах речки Крапивенки, хорошо замаскировав ветвями деревьев, сами они ушли в только что организованный партизанский отряд. В боях с врагом они отдали свои жизни. И вот теперь нам, молодым подросткам, юношам и девушкам, надо было вернуть флот к жизни.

Приближался радостный день возвращения флота в город. За день до возвращения были опробованы машины на пароходе «Максим Горький». Утром 30 апреля я впервые встал на вахту. Настроение было радостное. В кочегарке приятно пахло запахом осиновых дров. Котел ожил. Единственное, что огорчало, — это перед отъездом мне и некоторым товарищам не хватило хлеба, который мы должны были получить на дорогу.

На шестах и на буксире весь флот стали выводить на фарватер и счаливать. К полудню все было готово. И вот наш «старик» - пароход «Максим Горький» взял на буксир весь селигерский флот и потянул его в Осташков. Двигались очень медленно. На буксире были теплоходы «Совет», «Каховский», «Луначарский», «Демьян Бедный», «Кропоткин», 12 деревянных барж и катер «Большевик».

На второй день мы подошли к погосту Рогожа. Караван оставили на якоре, а сами поехали за дровами. Сюда же в Рогожу нам должны были привезти хлеб, но не привезли. И вот совершенно голодные мы снова встали на вахту. Иногда я поднимался на палубу и смотрел на воду: не плывет ли по фарватеру дохлая рыбка - так хотелось есть. Но стоило спуститься в кочегарку и посмотреть на манометр, сразу забывал о голоде — ведь на буксире такой караванище. Топка на «Максиме» была огромная, дрова употребляла метровые. Поднимаешь полено, а в топку его не впихнуть — руки дрожат, в голове мутится, а работать надо. За 12 часов так устанешь, что после вахты валишься прямо в одежде на досчатую полку и спишь до своей смены.

Ну вот и Рудинский мост. При подходе к городу дали приветственные гудки. По-деловому рассредоточили весь караван.

Мы в Осташкове. Несмотря на то, что выполнили такую трудную работу, и за два дня пути во рту у меня не было ни крошки, самочувствие было хорошее, ведь мы дома.

На другой день я снова пришел на работу. И с этого момента пароход стал для меня лучше, чем родной дом. За шесть с половиной месяцев никто из членов команды ни разу не оставался дома, работали без выходных. Для нас началась новая боевая жизнь.

Была весенняя распутица. Дорог не было. В это трудное время через Селигер проходила единственная «дорога жизни», обеспечивали которую работники водной пристани.

Сначала мы плавали и днем, и ночью. Фашистская авиация нас не трогала. Но вскоре появилось первое известие. Сообщили, что бомбили теплоход «Совет».

В конце мая к нам на пароход прибыл новый капитан Иван Маркович Марков. Но плавать мне с ним пришлось недолго.

Случилось это 15 июля 1942 года. Стояла прекрасная погода, на небе ни облачка. На озере полный штиль. Ничто не предвещало беды. Но все же она случилась. С востока вышли два мессершмитта и пошли в пике на безоружный караван. Раздался треск, взрывы, надрывный вой моторов вражеских самолетов, все полетело в разные стороны. Затем небольшое затишье, пока самолеты набирали высоту, и снова все стало рваться и трещать. Разлетались дрова, щепки, куски доски. Фашисты расстреливали пароход с циничной немецкий наглостью. Летчики вели машины так низко, что видны были их улыбающиеся лица. Один из снарядов пролетел через трубу и разорвался перед капитанской рубкой. Осколки пробили навылет грудь капитана Маркова и оторвали кисть руки. Несмотря на смертельные раны, капитан не бросил штурвал и только, когда самолеты улетели, он позволил вынести его из штурвальной и отправить на катере в госпиталь, где он и скончался.

Рейс этот был закончен без капитана. В этот же день, как мы узнали позже, напротив деревни Зимник было совершено нападение и на пароход «Луначарский», который шел по курсу Котчище—Свапуще. Там был смертельно ранен капитан Хоробрых. Он не оставил пароход, и сам закончил рейс. Восемь дней врачи боролись за спасение его жизни. Но 23 июля сердце капитана Хоробрых перестало биться.

По возвращении в Осташков нас поставили на ремонт, который, через четыре дня был закончен. Теперь на пароходе были установлены два крупнокалиберных пулемета, которые обслуживались расчетами зенитчиков. Для укрепления дисциплины и порядка на пароход прибыл комиссар. И с этого момента вся работа проходила под его непосредственным руководством.

20 июля, взяв груженые баржи, мы отправились в рейс на Свапуще. Когда стали огибать полуостров Коровий, я сменился с вахты. Со стороны Новых Елец показались два мессера. Они шли на большой высоте и улетели в направлении к городу. Я спустился в каюту и расположился отдыхать. Но через некоторое время прозвучала боевая тревога. Расчеты бросились к пулеметам. Оказывается, самолеты зашли со стороны солнца и вернулись к нам.

На палубе была страшная картина — из двух расчетов все были убиты. Пулемета на первой площадке не было, его срезало огнем противника. На втором пулемете в живых был только командир — он в упор расстреливал пикирующего на пароход мессера. Самолет задымился и пошел в сторону фронта.

В тот момент, когда шло единоборство между самолетом и пароходом, кочегар Василий Федорович Соломонов выскочил на палубу, помог своему отцу перерубить буксир, и направил пароход на берег. Так машина была спасена. На следующий день стаскивать нас приехали теплоход «Совет» и два военных катера. К полудню мы были на плаву. И получили указание — плавать только ночью. Дождавшись темноты, мы продолжили рейс и доставили грузы в Свапуще.

Так за повседневной работой мы не заметили, как кончилась навигация. А вскоре и весь флот был законсервирован на зимнюю стоянку.

Я пошел учиться в девятый класс. Наша школа находилась на улице Орловского. Окна в ней были заложены кирпичом, а верхние фрамуги оставлены для света. Чернила мы держали под пальто, иначе они замерзали. В классе были в основном девочки и только четыре мальчика. В конце декабря во время занятий на уроке географии, который вела Наталья Ивановна Пухтина, в класс вошли директор школы и человек в военном. Они вручили нам призывные повестки в Советскую Армию. 10 января 1943 года родители и девочки класса проводили нас на фронт. И мы стали бойцами действующей армии.

Б. КАРПОВ,

учитель.

Как были заняты города Пено, Андреаполь, Торопец.

Прочно заняв оборону, войска генерала Еременко в течении четырех месяцев не позволяли немцам продвинуться ни на шаг.

Бойцы отбивали по четыре-пять атак за день. Атаки немцев разбивались о стойкость советских воинов, тщательно готовившихся к тому, чтобы вырвать инициативу из рук врага и нанести ему решительный удар. Бойцы ждали этого дня. И вот это день наступил. 9 января наши части предприняли наступление. Каждый боец с этого дня начал жить новым лозунгом:

- Вперед, на запад!

Полные несокрушимой воли к победе, бойцы лавиной устремились на врага. Натиск был столь стремительным, что немцы не успели опомниться, бежали бросая военное имущество, вооружение, боеприпасы. Достаточно сказать, что части генерала Еременко за 10-12 дней наступления прошли на запад свыше 100 километров, освободили сотни населенных пунктов, в том числе города Пено, Андреаполь, Торопец и важную железнодорожную станцию Старая Торопа. Заняв эту станцию наши части перерезали важнейшую линию коммуникации противника, железную дорогу В.-Луки-Ржев.

Сегодня мы можем говорить лишь о первых итогах операции на этом участке Северо-Западного фронта. Но и эти итоги чрезвычайно показательны. В городе Пено разгромлены части кавалерийской бригады СС «Мертвая голова». В боях за деревню Переходовец уничтожен батальон 416 пехотного полка. Под Андреаполем и в районе деревин Охват полностью разгромлены 189 немецкий пехотный полк 81 дивизии, крупный разведотряд «СС» и санитарная рота.

В боях за город Торопец немцы потеряли два пехотных полка 591 отдельный усиленный батальон, остатки 301 пехотного полка и 253 пехотной дивизии, отряды полевой жандармерии, полиции и кавалерийскую группу «СС». Потери немцев убитыми на этом участке фронта превышают 9900 человек.

Мощный удар по врагу нанесли бойцы майора Андреева во взаимодействии с бойцами майора Назаренко. Они очистили от немцев подступы к городу Пено. Перед бойцами Андреева была поставлена задача освободить от врага 18 населенных пактов. Они с честью выполнит эту задачу.

Вдоль южной и юго-восточной окраин города Пено немцы выстроили дзоты. Они продолжали спешно возводить новые укрепления. Наша разведка точно выявила мероприятия немцев. Сделано это было не совсем обычно. Подразделениям старшего лейтенанта Кузнецова и младшего лейтенанта Мишкина, командира конной разведки, было приказано захватить рабочих, строящих немецкие укрепления. Эта задача была выполнена. Рабочие с радостью рассказали о плане немецких сооружений, о расположении их. Бойцы Андреева ворвались в Пено с той стороны, откуда немцы их совсем не ждали. Немцы бросились бежать, оставив склады и всю материальную часть.

Когда противник отходил из Пено, он старался увезти с собой обоз из 87 подвод. Разведывательное подразделение лейтенанта Цветкова зашло в тыл отступающему врагу и встретило немцев огнем. Командир отделения Поляков и сержант Прилепин врезались на лыжах в отступающий немецкий обоз, вскочили на повозку с пулеметом и повернули немецкий пулемет против убегающего врага. Они убили несколько сот фашистов. Все подводы остались на месте. У города Пено было захвачено свыше 300 лошадей.

Наши части продолжали стремительно продвигаться к городу Андреаполю. Обтекая узлы обороны врага они незамеченными подошли к городу. В одну ночь наши бойцы делали переходы по 25 километров в лесу, прокладывая тропы в глубоком снегу. Красноармейцы, командиры, политработники дрались самоотверженно, не щадя своей жизни. Разведчик Мишкин с коноводом врезался в немецкое расположение и захватил обоз. У села Рогово подразделения капитана Копшева и старшего лейтенанта Кондратченко били врага до последнего патрона. Наконец, патроны кончились. Доставить их сюда в этот момент было невозможно. Тогда командиры приняли решение: перевооружится, взять с убитых немцев (их было 230) винтовки и бить врага из немецких винтовок, используя запасы немецких патронов. К вечеру немцы были выбиты из своего логова, а ночью наши части ворвались в Андреаполь.

Бои за Андреаполь поучительны во многих отношениях. Наши бойцы проявили исключительное мужество и отвагу. Немцы минировали все подходы к городу, возвели множество долговременных укреплений. Но и на этот раз решительность, находчивость и маневренность частей Красной Армии не дали немцам возможности воспользоваться этими укреплениями. Наши бойцы двинулись в обход города с двух сторон. Подразделения Назаренко и Дурьева – с севера, подразделения Андреева – с юго-востока. Бойцы шли по целине, лесом, по пояс в снегу, преодолели таким образом 30 километров и незамеченными для немцев появились у самого города.

Этот марш был настолько неожиданный для немцев, что фашистская авиация кружа над нашими частями, принимала их за свои войска и не тревожила.

Из Андреаполя немцы бежали, бросив не только огромное количество машин, артиллерии, но и склады армейского значения. Оставлено свыше 1.100 бочек горючего, десятки тысяч банок норвежских консервов, мука и другие продукты. 150 вагонов с боеприпасами. Немцы оставили здесь даже 10 000 литров французских вин и водки...

Захватив Андреаполь, не давая опомниться врагу, наши части преследовали его вплоть до Торопца. Этот значительный транспортный узел был также укреплен неприятелем.

Наши бойцы и тут применил хитрость. Подразделение майора Назаренко двинулось вначале прямо на линию немецких укреплений. Создалась видимость лобового натиска. Увидев это, немцы стали подтягивать сюда силы. Но наши бойцы пошли в обход Торопца с юга. В то же время другие подразделения предприняли обход с северо-востока. Красноармейцы прокладывали себе дорогу незаметно для врага, в самых труднопроходимых местах.

Немцы до того растерялись, что не успели даже использовать свою артиллерию. Захватив вокзал и железнодорожное депо, наши части со всех сторон рванулись к центру города и в течение нескольких часов очистили его от врага. Улицы Торопца буквально забиты вражескими автомашинами, повозками, орудиями, трупами лошадей и немецких солдат.

Из статьи А. КУЗНЕЦОВА

(Газета «Известия» от 24 января с.г).

По следам отступающего врага.

Я видел еще дымящиеся пепелища, я видел сожженные дотла деревни, я видел ограбленных людей, я видел брошенные немецкие трофеи. Я слушал женщин и мужчин, детей и стариков, которые дрожащим голосом от радости освобождения и недавнего страха перед немцами рассказывали мне о пережитом горе.

В деревне Карповщина, Первомайского сельсовета старушка так здоровалась с нами:

- Здравствуйте, родные. Как хорошо и приятно поговорить со своими людьми. Ведь три месяца, когда у нас были эти, проклятые-то, - мы не жили. Нет, нет мы не жили. Это ад, а не жизнь.

Во всех селах Первомайского и Жуковского сельсоветов были немцы. Внешность этих сел — яркое свидетельство варварских нравов. Деревни загажены, постройки поломаны. Почти около каждого дома стоит брошенная немцами автомашина или повозка. Ящики гранат, целые ленты с патронами, а в каждой повозке — немецкие каски, походные сумки и другое военное снаряжение, оставленное убегающими фашистами.

След немецкого пребывания остался и на людях: они перепуганы. И только сейчас начали оправляться, находить себя. Людоеды-гитлеровцы выгоняли колхозников из собственных домов, они ограбили их. Отняли весь оставшийся скот, хлеб, картофель. Немцы по меткому выражению колхозника Матвеева из деревни Пихтень - первоклассные воры и грабители. Они насильно снимали с граждан последние валенки, полушубки, а когда с ног сына Матвеева стаскивали они сапоги и отец решил защищать сына, немцы избили старика.

Фашисты оставили народ без крова. В Первомайском сельсовете из шести деревень они пять сожгли и только сохранилась одна - Давыдово, в которой немцы успели сжечь 4 дома. В Карповщине было более 60 домов, сейчас осталось 7.

Немцы – настоящие наглецы. Гражданка Мосягина говорила:

- Однажды я варила суп с последним куском мяса. Суп был еще недоварен. В избу пришли три немецких негодяя. Они потребовали, чтобы я их накормила. Я ответила, что у меня ничего нет. Тогда мародеры сами открыли печь, взяли суп, достали мясо и, пригрозив мне оружием, ушли.

Немцы издевались над народом. Они считали наше население подобно скоту. Даже лошадей они погоняли словом «русь».

Козьяков Владимир Кузьмич из деревни Давыдово рассказывает:

— Немцы заставили возить дрова из леса. Когда наложишь воз, то для удовлетворения своей жадной натуры они заставляли нести дрова на себе, шагая сзади воза. Это настоящее издевательство! Они вводили рабские порядки для нашего народа.

— Спасибо Сталину, спасибо Красной Армии за освобождение от немецкого ига.

Козьяков поморщился, веки его глаз задрожали и крупная слеза радости упала на заношенную шубу.

Там, где удавалось, где время позволяло, фашисты уводили наших людей в плен. Из Карповщины, например они увели 5 человек. Только вряд ля им пришлось их далеко увести. Стремительное наступление Красной Армии не дало убежать многим немцам. Они остались навеки лежать в наших лесах.

Любопытно и бегство врагов. Они вообще не собирались уходить из занятых деревень нашего района. А народу говорили:

- Жить здесь будем до мая. Москва окружена, Ленинград тоже, Осташкову - капут. Они вообще считали Осташков своим городом и, пользуясь, видимо, из вышестоящих источников сведениями, собрались в Осташкове организовать курорт.

Нет, не удалось фашистам осквернить селигеровскую воду, не пришлось немецким оккупантам плавать по широкому плесу Селигера. И не удастся никогда!

Наступление наших частей было для немцев в некоторых деревнях неожиданным. Из Жукова фашисты удрали в течение одного часа, побросав все тяжелое в деревне. В деревне Дубье Ботовского сельсовета немцы приняли бой. И своими грязными и вшивыми трупам устлали поле. Больше сотни фашистов осталось лежать на дубской земле.

Сейчас в освобожденных колхозах налаживается настоящая, колхозная жизнь. Во всех сельсоветах восстановлена советская власть.

Упорным трудом прядется залечивать раны, нанесенные немцами. Придется немало поработать, чтобы снова наши села были красивыми. Но русский народ любит труд. Он сумеет быстро справиться и залечить все язвы, сделанные немцами. Наши люди, освобожденные от фашистского ярма, с новой силой возьмутся за работу и сделают все, от них зависящее, для фронта, для победы.

В том, что победа будет за нами, уверен наш народ. Сегодня мы публикуем сообщение Советского Информбюро об освобождении ряда городов нашей Калининской области. Освобождены соседние с нами районы — Пеновский, Селижаровский, Торопецкий, освобождены наши родные места. Враг, оскверняя своей кровью советскую землю бежит, оставляя свои грязные следы. Нет, не уйти фашистам безнаказанно. Советский народ отомстит за все страдания, причиненные ему гитлеровцами. И это час расплаты будет жестоким и справедливым, он близится с каждым днем.

В. САМАРСКИЙ.

Газета "Путь Октября", 1942 год.

Этапы пути боевого.

Живет в деревне Сорога мой друг и однополчанин по 249 (16 гвардейской) стрелковой дивизии Николай Михайлович Киров. Человека этого в Осташкове знают многие. Он часто встречается со школьниками, с молодежью. Рассказывает им о войне, о патриотизме советского народа, отстоявшего мир от фашистской чумы.

Но, человек скромный, Николай Михайлович о себе много не говорит. А ведь он был храбрый солдат, в боях не раз проявлял настоящую доблесть и геройство.

Наша дивизия, начав в январе 1942 года наступление, в результате сильного огневого удара освободила от захватчиков Осташковский район, Андреаполь, Торопец, Охват, Велиж и вела бои на Витебском направлении. В тяжелом бою за деревни Миловидицы и Сухие Ляды Велижского района Смоленской области одному из подразделений дивизии преградил наступление немецкий крупнокалиберный пулемет. Он бил перекрестно - прицельным огнем, и роте нашей пришлось с большими потерями занять оборону.

Тогда командир приказал троим бойцам уничтожить огневую точку противника гранатами. Припав к земле, поползли ребята к вражескому пулемету. Вот вскинулся и замер один, оборвала вражья пуля и путь еще одного. И только третий медленно, используя каждую складочку на местности, все-таки продвигался вперед. Это был Николай Киров. Он дополз и меткими бросками гранат заставил вражеских пулеметчиков замолчать. Рота поднялась в атаку, немцы не выдержали и пустились в бегство.

Или вот другой памятный эпизод. Когда дивизия прорвалась к Витебску, боевая обстановка складывалась очень тяжело. Нашей роте был дан приказ отойти на новый оборонительный рубеж. Отделению бойцов, в котором был и Николай Киров, приказали прикрыть отход роты. Эту горстку солдат немцы стали окружать, и это кольцо окружения сжалось на бросок гранаты. Завязался тяжелый бой. Тяжело ранило солдата Алексея Патаева. Киров в это время постарался отвлечь огонь немцев на себя, и сам уничтожил нескольких врагов. Этим он дал возможность бойцам своего отделения выйти из окружения и вынести раненого товарища.

Таких эпизодов немало было в геройской боевой жизни солдата Николая Кирова. Он прошел всю войну, имеет боевые награды.

Ф. СЕМЯЧКИН,

ветеран войны и труда, бывший учитель Ждановской школы.

газета "Заря коммунизма", № 9 (8821), 23 января 1986 г.

ТРУДНОЕ ПОРУЧЕНИЕ.

НАШИ ВОЙСКА готовились к наступлению. По домам ходили уличкомы с военными представителями и собирали лыжи и теплые вещи для армии. Зима была снежная. Наши войска в условиях бездорожья могли наступать только на лыжах.

И вот 9 января гром орудий возместил о начавшемся наступлении. Немцы были застигнуты врасплох. Они не ожидали, что в такие трескучие морозы, да по бездорожью русские начнут наступление. С минимальными потерями для нас враг с селигерских берегов был отброшен в район населенных пунктов Ватолино, Демянск, Молвотицы.

Постепенно жизнь в городе стала налаживаться. Заработали советские учреждения, открылись магазины, где можно было по талонам получить хлеб.

В середине января 1942 года меня вызвали в военкомат и поручили разносить повестки тем, кто должен был призываться в армию. Поручение это было трудное. Район только что освободили, передвигаться можно было только по разминированным дорогам и тропинкам.

Я взял у приятеля лыжи и первый рейс сделал в деревню Хитино. Подъезжая к Любимке, впервые увидел, что наделала война. Стояли запорошенные снегом русские печи, изуродованные осколками снарядов и мин деревья разбитая военная техника. Снег своей ослепительно белой пеленой прикрыл все. То тут, то там торчали из-под снега руки убитых врагов со скрюченными пальцами. Вот вам «блиц-криг», думал я. На берегах Селигера вы нашли свой конец.

Домой возвратился поздно. На другой день пришел в военкомат с докладом о выполнении задания и получил новый пакет. Теперь нужно было ехать в деревню Машугина гора. А дорога была дальняя и мне малоизвестная.

Утром, в восьмом часу я попрощался с родителями и пошел по озеру через Кличен. Там меня остановили часовые. Но когда выяснили, кто, откуда и зачем, сопроводили до северного берега. И спустившись на озеро, набирая скорость, пошел на деревню Николо Рожок.

Когда с непривычки в теле появилась усталость, остановился и огляделся. Вот он — мой любимый город, город среди болот и лесов, выросший прямо из воды. А вот и Попова гора, вот и амбразуры трех дзотов на песчаной косе, протянувшейся от Поповки прямо на север.

Вспомнилось, как мы их строили. Было начало ноября. Людей волновал только один вопрос: выстоит Москва или нет? В это время всех трудоспособных мобилизовали на оборонные работы. На острове Кличен строили землянки, траншеи, огневые точки — дзоты. Вот и тот, который строил я, стоит первым от города, притаился, смотрит амбразурой на северо-запад.

Хорошая бригада у нас была. Народ веселый, работящий, хотя и полуголодный. В основном работали женщины да подростки. Земля была глубоко проморожена. Приходилось отогревать ее кострами. Рыли котлованы на глубину четырех метров. Валили лес, носили каждое бревно по семь-восемь человек. Рубили стены, амбразуры. Делали накат из бревен в три ряда. Засыпали землей и маскировали.

Может быть, и враг не рискнул наступать на город через озеро потому, что была крепкая оборона, а значит, не зря мы здесь поработали. Жаль было только срубленного леса. Кличен стал «плешивым» и просматривался насквозь.

С такими мыслями я пошел в обход проволочных заграждений, которые тянулись в три ряда от Ронского до Городомли. Деревни Николо Рожок, Заречье, Бараново, Неприе, Заборье, Новые Ельцы были сожжены. По всей дороге, начиная с Баранова, стояла брошенная в спешке немецкая военная техника. Особенно тягостное впечатление на меня произвели сожженные дачи в окрестностях Баранова и сожженная турбаза в Новых Ельцах. Среди великолепия русской природы стояли немые каменные свидетели войны: опаленные огнем печи и черные стены барского особняка в Ельцах. После пожара останки здания казались еще выше - им теперь не с чем было сравниться в размерах, все кругом сгорело.

Спустившись с горы, взял курс на деревню Картунь. Солнце клонилось к горизонту. Деревня была не видна из-за морозного марева. Когда приблизился к ней, не поверил своим глазам - деревни то не было. На берегу стояла только одинокая баня. Подошел к двери и услышал детский плач, женские голоса. Постучался. Мне ответили: «Войдите». Снял лыжи, вошел. В лицо ударило аппетитным запахом вареной картошки, кислого хлеба и молока. Оказалось, что деревня сожжена, а люди — кто уехал к родным в уцелевшие деревни, а кому некуда было податься, живут здесь в землянках.

Расспросив, как ближе добраться по лесной дороге до цели моего пути, поблагодарил хозяев и поспешил дальше.

Вот и Машугина Гора. Я ее узнал по силуэтам домов на фоне неба, ведь я здесь был этим летом. Но что это? Я не вяжу школьного двухэтажного здания, построенного в 1941 году. Оно возвышалось над деревней, как вестник новой жизни. Когда подошел ближе, то увидел, что школа стоит на месте, только с нее сняты крыша и второй этаж. Потом уж узнал, что из этих бревен немцы на подступах к деревне построили огневые позиции и отсиживались в них до наступления наших войск.

КОМЕНДАТУРУ нашел быстро. Оформил документы и пошел устраиваться на ночлег. На второй день из деревни в город шли подводы, и я с ними мог вернуться домой. А до отъезда оставалось еще свободное время, и я вышел за деревню. Моим глазам предстало страшное зрелище. На горе, это место жители называют Крючи, по обе стороны дороги стояла увязшая в снегу немецкая техника, а между сугробами, проволочными заграждениями лежали в разных позах трупы вражеских солдат. Это было поле войны. Как мне рассказали, ни один немец не ушел из деревни живым.

За несколько дней до наступления советских войск здесь побывала наша разведка. Ее достоверные данные дали возможность нашим частям с минимальными потерями разбить врага. Я стоял в думах о тех людях, которые три месяца назад отступали по этим местам до деревни Полново, чтобы в тылу пополниться свежими силами и начать трудный обратный путь на Запад, освобождая свою землю от ненавистного врага. Думал я и о подвиге Анны, о котором услышал в деревне.

Это произошло в начале октября. Немецкая разведка на четырех мотоциклах, вооруженная пулеметами, и конный взвод утром вошли в Машугину Гору. Анна побежала в дом, где лежали раненые советские бойцы, чтобы предупредить их. Тем, кто мог передвигаться, она помогла перебраться в яму картофелехранилища, а кто не мог, спрятались под кровати. Немецкий разведчик подъехал к дому, привстал на стременах и поглядел в окно, но ни чего подозрительного не обнаружил, и разведка поехала дальше. А за это время Анна всех раненых переправила в яму.

Горело Свапуще, снаряды рвались около Залучья. Все жители Машугиной Горы, погрузив свои пожитки на телеги, вместе с детьми ночью уехали в лес. И только Анна вместе с сестрой всю ночь перевозила раненых советских солдат и хлеб из пекарни в деревню Дубово, где были наши части. Так могли поступать только русские женщины, которые в трудную минуту забывали о себе, а думали об общем человеческом горе.

Рассказали мне и о партизане, которого немцы веревкой привязали к лошади. На грудь повесили табличку «партизан» и водили по окрестным деревням для устрашения жителей. А когда он уже не мог ходить, тащили волоком. Это был мужественный человек. Немцы согнали жителей всей округи и на глазах у них повесили его у колодца. Достойный сын своего народа, он стойко принял смерть, но никого не выдал.

Долго стоял я в раздумье у околицы, а вернувшись в деревню, увидел, что кони, как говорится, поданы. Дорога была хорошая, лошади бежали, весело пофыркивая, раздувая клубы пара. Вот и Павлиха, Дубово, Климова Гора. А вот в дымке и наш Осташков. Здравствуй, дорогой! Сколько хороших людей отдали свои жизни за то, чтобы ты стоял на земле назло врагам.

Б. КАРПОВ,

учитель.

ЗАВЕТНАЯ БУХАНКА ХЛЕБА.

СТОЯЛ МОРОЗНЫЙ декабрьский день 1941 года. Я шел по Ленинской улице вдоль Знаменского монастыря. Когда проходил главные ворота, меня окликнул мужской голос: «Слушай, парень, на минуточку!» Я остановился, и вижу: стоят двое военных и один штатский.

Товарищ в штатском подозвал меня к себе и предложил заработать буханку хлеба. Я сначала даже не поверил. Это в то время, когда магазины не работали и хлебом население не снабжалось, а тут предлагают целую буханку. И дадут ее только тогда, когда с двумя военными я нагружу на складе машину ржи в мешках. А потом разгрузим и погрузим их на мельнице и после размола зерна погрузим на склад.

Я дал согласие и в назначенное время прибыл на склад, который находился в здании старой пекарни (теперь там швейная фабрика). Работа меня ждала трудная. И хотя я ростом был высок, мне тогда исполнилось 16 лет, но все же сказывался голод. Мешки я носил с большим трудом, дрожали ноги, болела спина. Но отказаться я не мог. Город был пуст, а если кто и остался в нем, то это были очень старые люди или дети, а хлеб был так нужен фронту.

Нагрузили мы машину и поехали на Сиговскую мельницу. Никогда я там не был, а тут еще и на машине еду. И хоть устал, а на душе радостно. Ведь мы, довоенные мальчишки, никогда не ездили на машинах.

Еще при подъезде к деревне я услышал ровный шелест воды и рабочего колеса. Мельница была, как в сказке, вся окружена заиндевевшим лесом. Она величаво стояла на высоком гранитном фундаменте. Как только наша машина остановилась, открылась дверь, и навстречу нам вышли военные. Они переговорили с ребятами, и мы стали разгружать машину. В здании было сравнительно тепло. По холщовому рукаву текла горячая мука, засыпавшаяся в мешки. Какой вкусной была тогда горсть горячей муки, особенно если у тебя пусто в желудке.

Когда наше зерно кончили молоть, был уже вечер. На западе догорал красный закат. Вершины елей светились бордовым таинственным светом, а иней на деревьях и кустарниках принял холодную густую синеву. На бодрящем морозе, да при такой природной красоте мы не заметили, как погрузили муку.

На обратном пути я смотрел на бегущие по небу макушки деревьев и вспоминал своих школьных товарищей, родных и знакомых. Некоторых из них уже не было в живых. Погиб, защищая Смоленск, мой брат Николай. Друзья по классу Вячеслав Шамарин и Игорь Линчевский отдали свои жизни, выполняя боевое задание в партизанском отряде. Других война разметала невесть куда. Комок подкатил к горлу, и слезы невольно навернулись на глаза...

Хорошая довоенная жизнь: учеба, игры, лагеря, встречи, ночевки в лесу, смех, радость. И вдруг ничего, вдруг эта проклятая война, слезы, плач, расставания...

Но вот и город, темный, по-своему спокойный, без единого огонька, без машин, без людей. Машину я разгружал с великим трудом. Под последними мешками думал не выдержу, упаду. Но ничего, выдержал, ведь кому-то надо было это делать. Затем я вместе с военными сходил в пекарню, находившуюся в бывшем Троицком соборе. Получил свою заветную буханку горячего, пахучего черного хлеба с добавкой вареного картофеля и, не помня себя от радости, не чувствуя усталости, словно на крыльях прибежал домой, где меня давно уже с нетерпением ждали. Это был один из самых счастливых дней моей жизни военных лет.

Б. Карпов,

учитель.

ИСТОКИ.

Страна встречает год 1985-й - сороковой год Победы советского народа над фашистской Германией, вероломно напавшей на нашу страну. Сейчас кое-кто на Западе хотел бы вытравить из памяти поколений события тех грозных лет, затушевать, сгладить перед народами мира преступления фашистов. И отчасти им это удается. Не получая достоверной информации, молодежь капиталистических стран подчас не может с уверенностью сказать, что это была за война, кто ее развязал и с какой целью и кто на чьей стороне воевал. Такое незнание может привести к недооценке остроты сегодняшнего международного положения, снизить накал антивоенной борьбы, извратить суждения молодежи о подлинном лице подлинного агрессора.

В нашем народе память о Великой Отечественной войне не угасает, хотя ее ветераны с годами уходят от нас навсегда. Но они, как дорогую эстафету, передают молодым свою любовь к Родине, свою ответственность за ее судьбу, свои наказ беречь и укреплять ее. Особенно ярко проявляется эта духовная эстафета в дни подготовки к празднованию очередной, сороковой по счету, годовщины Победы.

Сегодня мы начинаем публикацию документального очерка нашего земляка, ныне жителя поселка Сиговка учителя-пенсионера Юрия Ивановича Гришина. Его «Истоки» — это негасимая память о взорванном войной детстве, о любимом Осташкове и о том, что давало людям силы выстоять и победить. Это как раз и есть частица той эстафеты памяти, что мы, как святыню, передадим новым поколениям. Пусть они помнят, что это такое — война, и пусть они сделают все, что в их силах, чтобы больше не было убито войной детство ни одного советского человеке.

ВРЕМЯ все дальше уносит от нас события Великом Отечественной. В такие великие и трагические эпохи жизнь каждого отдельного человека и всего народа сливаются в одну неразрывную судьбу, становятся общечеловеческой историей и памятью.

Память властно возвращает в то время.

Каким же он был, первый день войны? Через сорок с лишним лет я перебираю в памяти события своей жизни того дня, которые вижу глазами подростка.

В воскресенье, 22 июня, собираясь на остров Кличен, мы с дядей Ваней решили зайти на новый базар присмотреть лодку. На улице у базара, где зимой выстраивались возы с дровами и сеном, стояли новенькие, еще ни разу не смоленные лодки. Их навезли много, и выбрать было непросто. К тому же покупка новой лодки была делом серьезным и требовала основательности. Договорились зайти сюда еще раз позднее, после острова.

На пароход пошли берегом. На Знаменском берегу купались девчонки. Мальчишки ходили на Калин берег, на райтоповский заруб. Туда не каждый мог пройти, а они там были полными хозяевами.

На Калином берегу усаживались в большую многовесельную лодку сорожские колхозницы, с утра приезжавшие с молоком на базар. Укладывали распухшие плетеные рыночные корзины с городским гостинцем: булками и баранками. Распоряжался бывалый мореход в усах и морской фуражке. Когда женщины уселись по две на лавку и взялись каждая за свое весло, он скомандовал:

— Бабы, навались!

Поставили парус, и лодка ходко пошла на тот берег.

В пивной за аптекой на Ранцевской улице утренние посетители уже стучали толстыми пивными кружками и колотили о каблук воблу до сальной мягкости, а на столе уже лежали кучки красных рачьих панцирей.

ПОШЛИ смотреть раков на рыбный базар, здесь же рядом, за торговыми павильонами у самой пристани. В большом сенной корзине ползали, шевеля усами и перебирая клешнями, крупные раки, в корзине поменьше — мелкие.

Вокруг в корзинах, мешках, тазах, ведрах была разложена свежая селигерская рыба: судак, лещ, щука, линь. Рыбы было много, но все же в магазине с высоким крыльцом было интересно. Там в остекленном прилавке и в окне плавали, медленно шевеля плавниками, тяжелые рыбины, и продавец, прежде чем взвесить, вылавливал выбранную покупателем рыбу сачком.

В табачном киоске на Ленинском торговала чета пожилых армян. У них всегда можно было купить папиросы на любой вкус и карман — от «Казбека» и «Дели» до «Звездочки», картонку папиросных гильз и легкий табак — шапшал для их набивки. Пока дядя покупал свой «Беломор», я успел сбегать через дорогу за мороженым. Мороженщица только подвезла свою тележку, откинула подножку, уселась и открыла крышку. В тележке, обложенной колотым льдом, стояли два бидона с мороженым. Взяв жестяную форму, мороженщица не спеша положила на дно круглую вафлю, столовой ложной наполнила ее розовым земляничным мороженым, уплотнила, свержу положила вторую вафлю, и выдавила порцию мороженого. Порция была большая, за 40 копеек, и ее хватало до самого причала.

Обогнув газетный киоск, мы вышли на пристань.

У причала стоял готовый к отходу флагман селигерского флота пароход «Совет». Две его палубы были заполнены праздничными людьми. В будни на Кличен переезжали с Житного на лодочном перевозе, по воскресеньям ходил пароход. Эта тихоходная допотопная посудина, лениво хлопающая по воде плицами своих колес, вызывала восторг у мальчишек. Они азартно обсуждали ее достоинства и преимущества перед прочими судами, как современные автолюбители обсуждают новейшую модель автомобиля.

Перед рейсом пароходы, сотрясаясь от грохота и лязга машин, шли от пристани на склад топлива на остров Воронье, грузились метровыми поленьями дров, и густо дымя трубой, подходили к причалу для посадки пассажиров.

«СОВЕТ» отошел от пристани. На верхней палубе стали крутить патефон с большой трубой. Звуки вальса далеко разносились по воде Селигера, совсем как по вечерам из Набережного сада, куда духовой оркестр собирал всю городскую молодежь. Кружились пары, на самой воде по деревянному настилу заруба — гулянье, непрерывное движение взад-вперед, как в праздники на площади Свободы, когда на все два квартала разливался сплошной поток гуляющих.

В сад не попасть, у входа давка, находчивые парни протискиваются между отогнутыми кое-где прутьями ограды. Бедовые мальчишки подъезжали с озера на лодках, забирались на камни заруба под настил, удили в камнях рыбу, подглядывали снизу, подкарауливали уединенные парочки.

Играл духовой оркестр.

Ах, духовой оркестр! Ах, довоенный вальс! Девчонки еще с утра узнавали: «Сегодня будет духовой?» И этой радости ожидания хватало на целую вечность — до самого вечера. У кого из довоенных мальчишек и девчонок и сегодня не дрогнет сердце при медных звуках духового? Духовой оркестр — это жизнь целого поколения: встречи и разлуки, надежды и разочарования, радости и страдания, счастье первой любви и горечь несостоявшейся судьбы.

НА ОСТРОВЕ было много людей. Купались, загорали, пили чай.

Из самоварных труб струился горький дым сосновых шишек.

Мы пошли на свое место, к озеру. Здесь было тихо и безлюдно. Разноцветные стрекозы перелетали с цветка на цветок кувшинок, зависали над широкими тарелками листьев на воде, садились на стебли осоки. Я купался у самого берега в теплой болотистой воде, боясь отплыть в таинственную глубину омута. Загорали и грелись на береговом песке, плели корзину из нарезанных у озера гибких ивовых прутьев.

Люди отдыхали, наслаждаясь покоем и миром. И никто еще не знал, что этот мир уже убит, и их жизнь раскололась надвое, и этот день — последний, который останется там — до войны.

Когда вернулись домой, по лицам прохожих заметили: что-то случилось. Молчаливые, сосредоточенные люди торопливо шли по тротуарам. И тут узнали — в двенадцать часов дня по радио слушали выступление народного комиссара иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова.

Война!..

ВОЙНА зловещей тенью легла на город, притенила все краски. Оконные стекла оклеили полосками бумаги, белые стены домов обмазали темной краской, окна закрыли шторами светомаскировки. В Воскресенском саду под церковью расположился штаб МПВО. У домов, в огородах стали рыть щели-бомбоубежища. Первая воздушная тревога, объявленная по радио испуганным женским голосом, не состоялась. После отбоя объявили, что самолет прошел стороной.

На улицах появились вооруженные рабочие кожевенного завода.

Напряженно работал военкомат. Отца призвали во вторую мобилизацию. Мы с матерью провожали его. Во дворе сборного пункта в конце Ленинского проспекта было полно народу: призывающиеся с вещевыми заплечными мешками, провожающие, в основном женщины. Многоголосый шум, прощальные разговоры, женский плач, ржание запряженных в телеги лошадей.

На высокое крыльцо вышли командиры, началось построение. Отец, уже отрешенный от всего домашнего, довоенного, хлопотал о фураже для лошадей своей команды, которая отправлялась на Селижарово. Таким он и запомнился мне. Навсегда...

На обратном пути нам встретился мой учитель математики Василий Иванович Тяпин, он жил недалеко от нас, в Рабочем городке.

— Проводили? — спросил он. — Вот и я ухожу. Ждал наследника: придется ли увидеть?

Не увидел...

ДО ОСЕНИ резервный фронт создавал линию обороны на дальних подступах к Москве. Противотанковый ров и железобетонные цилиндры долговременных огневых точек протянулись по территории района у деревни Вязовня. Вторая линия обороны шла недалеко от города, от озера Сиг у Семенова Села до Селигера. На северном берегу острова Кличен, который был местом отдыха горожан, тоже поставили бетонный дот. Тысячи людей, рабочие колонны и местные жители, работали на сооружении этих укреплений.

Фронт приближался стремительно. В сентябре фашисты оккупировали западную часть района. Главным словом стало «эвакуация». Выезжали учреждения и организации, ехали семьи. В начале сентября в Семипалатинск эвакуировался кож завод — основное предприятие города. Селигерский флот, кроме двух небольших пароходов «Кропоткин» и «Лоцман», снабжавших фронт, был выведен и укрыт в речке Крапивенке у деревни Нижние Котицы.

В октябре ушла в свой первый в истории войны длительный рейд по тылам врага сформированная в Осташкове в средней транспортной школе на Ленинском проспекте Вторая особая партизанская бригада Северо-Западного фронта.

ГОРОД опустел.

Остались женщины, старики, дети. Школы не работали. Это было самое тяжелое для города время. Картошку на огороде мы с матерью копали, прислушиваясь к неторопливой орудийной дуэли на западе, уханью взрывов, трескотне пулеметных очередей. Враг стоял в четырех километрах. В декабре разнесся слух, что видели в городе немецких мотоциклистов-разведчиков. Просыпаясь по утрам, люди боялись подходить к окнам, опасаясь увидеть там, на улице, немецкие шинели.

Но не прошло и месяца, как я увидел эти шинели здесь, на главной, Ленинской улице. Морозным январским утром у небольшого углового домика (теперь на его месте универмаг) против башенки Знаменского монастыря, стояли сани, запряженные двумя лошадьми. В них плотно сидели, поеживаясь на морозе, два упитанных немца в ядовито зеленых шинелях и опущенных на уши пилотках, заботливо перетянутые веревкой по всей длине рук. Охраны не было.

— А сами призывали красноармейцев сдаваться великой германской армии, — вспомнил я о немецких листовках, — оплошали, значит, покорители! Пока я разглядывал этих первых увиденных мною живых фашистов, подошла женщина с сумкой в руке, потом другая.

— Довоевались?! Кто же вас звал сюда? Своей Германии мало, окаянные?!

— Сколько от вас горя людям, душегубы проклятые!

ТАК в моей памяти и осталась эта сцена: пустынная в морозной дымке улица прифронтового города, два пленных немца в санях, по хозяйски уверенно и спокойно оставленные здесь, и русские женщины вразумляющие их.

ЖИЗНЬ теплилась только в центре города у магазина, известного всем как «первый номер». Хлебная норма все уменьшалась, стали выдавать по 150 граммов.

Каждое утро мой друг Алька кричал под окном:

— Юрка, выходи! Айда в «первый номер»!

Магазин с утра заполнялся бледными, не слишком хорошо одетыми людьми, женщинами и подростками. Стояли по полдня: пока привезут в фургоне хлеб из пекарни, переносят, взвесят, примут, пока подойдет очередь. Хлеб развесной, буханки резали на прилавке хлебным ножом с широким лезвием, опуская его время от времени в воду, взвешивали. Нелегкой была работа продавца.

Мальчишкам надоедало бездеятельное ожидание, начиналась борьба, озорство. Женщины ругали их, они затихали, но скоро все начиналось опять.

Мужчина был один, старый, заросший белой щетиной одноногий инвалид. Он стоял, опираясь на костыли, между стеклянных дверей с холщовой сумой через плечо и просил подаяние. Подавали плохо, самим было впору просить, а крохотные довески сами собой так и исчезали во рту еще у прилавка.

В один из таких дней к прилавку подошел молодой человек в штатском, подал продавщице бумажку, она свешала и подала ему три с половиной буханки хлеба. Увидев в дверях инвалида, он на мгновение остановился. Старик поднял на него выжидательно-заискивающий взгляд. Тот решительно подал ему полбуханки и стремительно вышел. Старик, растерянно озираясь, дрожащими руками держал свои дар, губы его вздрагивали, он долго и неловко запихивал хлеб в суму.

Хозяевами в городе стали мальчишки. Было интересно и жутковато ходить по пустым раскрытым зданиям. Пахло запустением, горелой бумагой.

Старшие ребята, комсомольцы, с винтовками дежурили в райкоме партии на Рабочей улице. Стали ходить с ними на дежурство и мы с Алькой, ночевали на столах в комнате инструкторов. Через год и мы вступили в истребительный батальон и тоже получили оружие.

Газет не носили, радио молчало, радиоприемники были сданы еще в начале войны. По вечерам сидели с коптилками, занимались обычными домашними делами. Кругом шла война, гремел фронт, особенно слышный по вечерам, полыхали пожарища, а город, затаившийся, припавший к заснеженным берегам Селигера, был как бы в стороне от всех этих страшных событий.

Но вот в январе сорок второго Четвертая ударная армия генерал-полковника А.И. Еременко начала успешное наступление от Осташкова на Пено—Андреаполь—Торопец и далее. Была восстановлена и стала активно работать железнодорожная линия Бологое—Осташков—фронт. Через Осташков пошли военные грузы. И начались регулярные бомбежки станции и города.

К ОСЕНИ сорок первого как-то сама собой произошла переоценка жизненных ценностей. Очень важной стала вдруг забота о пище и тепле.

Сразу за городом, за его окраиной, называемой Америкой на Ольшице, стали продавать горожанам добываемый там торф. Повезли оттуда тачки с мешками и матрацами, наполненными кусковым торфом. Узнали, что в совхозе «Покровское» продают турнепс, поехали туда на лодках за этим овощем.

Жестко экономили соль, берегли каждую спичку для растопки печи, лампы заменили коптилками на мелких пузырьках. Курители смастерили самодельные огнива: кремень, кресало — обточенный кусок стального рашпиля, и трут — обожженные на одной стороне обтирочные концы или вата от старой фуфайки, всунутые в латунную трубку.

СЕЛИГЕР в сорок первом становился в сильный ветер.

Замерзающий лед ломало, озеро так и застыло неровными плитами с выступающими краями. Пока снега не было, дорога на коньках была открыта во все стороны. Прошел слух, что на Ольшицком мысу против Дубка во льду снеток. Мальчишки привязали коньки и с топориками отправились на промысел. На самом мысу, над песчаной косой, далеко уходящей под водой в озеро, весь лед был усеян рыбкой, вмерзшей во время шторма при ледоставе. Ребята вырубали куски льда и складывали в сумки. Дома снетки оттаивали и прыгали.

В ТЕМЕНИ первозимних ночей за Селигером на западе и на севере все полыхали зарева пожаров. Горела земля, как встарь при половецких набегах. Цивилизованные варвары вышли к истоку Волги, рвались осквернить всю нашу жизнь, замутить сами истоки ее. В вечерних сумерках женщины, зачерпывая студеную воду из проруби на Знаменском берегу, долго и печально смотрели на багровые сполохи чужой беды:

— Господи, вся земля горит! Что же будет?..

Немцы заняли Селижарово. Выход из города остался один — в сторону Бологое. Деньги обесценились, купить на них было нечего. Начался натуральный обмен: товар за товар. Пошли в ближайшие деревни со своим товаром: бельем, платьем, чулками, платками и другим обменивать на хлеб. С утра отправлялся я по льду через озеро за пять километров в Сорогу к знакомым старикам Болотниковым. Они помогали обменивать вещи на рожь. У них же в сарайчике молол на каменных жерновах зерно, бережно сметал крылышком муку в мешочек и к вечеру возвращался домой. Походы эти были не совсем безопасны. На севере, где-то в стороне Светлицы, часто слышались винтовочные выстрелы и тревожные очереди пулеметов. В один вечер, когда я возвращался со своим мешочком, на берегу Ольшицы против меня остановилась лошадь с санями, с них сошли два человека, один в белой командирской шубе другой в длинной шинели, и стали кричать мне. Было далеко, я не понял, что кричали, и шел дальше. В меня стали стрелять. Я отчетливо видел, как человек в шинели вскидывал винтовку, целился в меня. С шуршащим высвистом, будто по самому льду, звонко шелестели пули. Я тогда еще не знал, что просвистевшая пуля уже не твоя, побежал, поскользнулся на неровной льдине и упал навзничь.

— Что это? — подумал я, — убит или только ранен?

Боли нигде не было. Больше не стреляли. Опустились зимние сумерки. Скоро я вышел на городской берег.

С топором и деревянными санками ходили за дровами через озеро в лесок на берегу между Покровским и Дубком. Однажды я заметил катившиеся под ветром на снегу в береговом тростнике бумажки. Догнал и поднял одну. Это была немецкая листовка-пропуск с призывом сдаваться в плен великой немецкой армии. На обороте рисунок. Громила звериного вида, занеся правой рукой высоко над собой кирпич, держал левой за воротник такого же карикатурного типа. Под рисунком надпись: «Бей жида-политрука, рожа просит кирпича». Эти убогие нацистские вирши от ведомства Геббельса лучше самой умной контрпропаганды наповал сражали самих авторов. Даже тринадцатилетний мальчик из отрезанного войной от мира городка, стоящий один посреди пустынного завьюженного, казалось, совсем вымершего пространства, зримо и четко представил себе, какую культуру несли ему фашисты. Как же все мы, живущие сегодня, и те кто будет жить после нас, должны быть благодарны защитившим нас от этой «культуры»!

— Для кого же раскиданы эти листовки! — думал я.

На этих печальных берегах, укрытых глубокими снегами, было тихо и мертво. Откуда было знать нам, что после разгрома фашистов под Москвой велась невидимая титаническая подготовка наступления и здесь, под Осташковом, в деревне Сорога, в простых крестьянских избах находился штаб Четвертой ударной армии. Это теперь мы все стали стратегами и знаем армии и дивизии Великом Отечественной, а тогда знали только то, что видели своими глазами.

ВСПОМИНАЯ то далекое теперь время — войну и довоенное детство, первое, что вижу, — это вольно раскинувшийся на просторе Селигер. Моя колыбель, любовь и тревога, мои истоки, мои начала. Здесь мой кров, мой дом, моя Родина. Вся жизнь, счастливые и горькие годы, прожиты здесь. Куда бы жизнь ни уводила, я был не в силах противостоять притяжению взрастившей меня земли, моей Селигерии. Я спокоен и умиротворен только здесь. Это мое место на земле, и другого мне не надо.

И сейчас я ясно вижу город моего детства с его четко расчерченными улицами и переулками, совсем как проспекты большого приморского города. Мысленно провожу по тем, довоенным, тихим улицам с калитками у одно- и полутораэтажных домов с мезонинами. В том давнишнем городе было только два «высотных» здания недавно построенный при кожевенном заводе четырехэтажный «стахановский» дом да трехэтажное здание рабфака на Ленинской улице.

В ДЕТСТВЕ день — целая эпоха. Днями пропадали мы, мальчишки, на озере, купались до посинения и мелкой неудержимой дрожи, грелись и загорали на теплых камнях зарубов, вилками кололи под камнями агашек - речных бычков, удили ершей и плотву, таскали на тройник — сикашку уклейку, играли в орлянку и стукана, в рюхи, футбол, и штандар, чижик.

Совершенно неописуемым удовольствием были поездки на Селигер на ночевку с сетями, котлом для ухи, медным чайником.

Что за прелесть на заре, поеживаясь от утреннего холодка, держать гужи одинка на берегу, когда лодка с рыбаками, исчезая в легком тумане, отвозит сеть, и, сделав полукруг, возвращается на берег, оставляя за собой многоточие поплавков. Начинают тянуть сеть. Вот вытягивают веревки, вот пошли наболтанные узлы, подходят к берегу крылья одинка.

Вот и корма с рыбой. Не очень много, но есть щуклята, крупные окуни, подлещики, густера, запутались несколько раков.

— Ничего, — говорят взрослые, — рыбак тоней богат. Вот пойдем на Теменку...

Вечером, переполненные яркими впечатлениями, усталые, возвращались домой и, завершая настоящую мужскую работу, развешивали одинок на просушку, сортировали рыбу. Часть оставляли себе, часть сдавали по договору на рыбозавод.

Война убила наше детство. Жизнь распалась на две части: «до войны» и «в войну». Будто расширяющаяся трещина мирового катаклизма уносила все дальше ту довоенную жизнь, празднично беззаботное детство, осиянное ослепительным солнцем счастья и мира, а мы остались на этом берегу, и нас несло под грозовые раскаты обложившей весь горизонт войны.

ДОВОЕННЫЕ годы не были безмятежной идиллией. Грозовые раскаты второй мировой висели в воздухе. К войне готовились.

Вспоминаю довоенных ровесников-мальчишек. Жизнь наша была не такой насыщенной, как теперь, полезных занятий было мало. Предоставленные самим себе, мы находили свои забавы. Летом катали обручи на проволоке, зимой, привязав к валенкам «снегурочки», ждали, когда появится на улице автомобиль, бросались за ним, цеплялись за задний борт проволочным крючком, за первого хватались другие и так целой гирляндой ехали по городу за машиной.

Катались на колесной оси извозчичьих пролеток по тряской булыжной мостовой главной улицы. Встречные мальчишки коварно кричали:

— Гляди, сзади-то!

Извозчик оборачивался и вслепую стегал кнутом через опущенный верх коляски и мог больно жигануть по стриженной макушке.

Мы были всякими, довоенные мальчишки, — и хорошие, и не очень, задиристые и грубоватые, не всегда умытые, и одеты не так уж хорошо, не такие умные и знающие, как нынешние ухоженные ребята, но в одном все были одинаковы — мы горячо любили свою Родину и ради нее готовы были на все. Досадно было только, что прошли героические времена бесстрашных бойцов конной Буденного и других героев гражданской, и ничего уже не осталось на нашу долю.

Любимыми были стихи «Письмо Ворошилову», которые начинались словами: «Климу Ворошилову письмо я написал, товарищ Ворошилов, народный комиссар...». Пели «Каховку», «По долинам и по взгорьям», «Три танкиста», «Если завтра война».

Жадно смотрели кино. Фильмов было мало, каждый был событием. По десять и больше раз смотрели «Мы из Кронштадта», «Чапаев», «Если завтра война». Но любимым занятием была игра в войну. «Воевали» с беляками, с японскими самураями, с белофиннами, с призывом «Но пасаран!» «сражались» с фалангистами Франко. Вступали в ряды МОПРа, становились «Ворошиловскими стрелками».

Перед войной на Преображенской башне с часами была парашютная вышка Осоавиахима. Наверху, на площадке, инструктор пристегивал ремнями к парашютным стропам желающего, он прыгал вниз на парашюте, привязанном к блоку. Внизу на пятачке, окруженном зрителями и болельщиками, принимал прыгуна второй инструктор. Прыжок был подвигом.

Само время готовило солдат будущей Отечественной.

Война продолжалась. Много в жизни памятных дней, но этот не забывается. 14 января 1942 года во второй половине дня я с двумя ведрами пошел на Селигер за водой. Спускаясь на заснеженный лед у ветеринарной лечебницы, нагнал вразвалку шагавшего нестроевого красноармейца, который, держа в одной руке брезентовое, заколевшее на морозе ведро, другой вел на поводу двух лошадей на водопой. Пропуская идущих навстречу женщин с полными ведрами воды на коромыслах, мы уже подходили к проруби, и тут послышался гул летящих самолетов. С запада по белесому зимнему небу по-хозяйски неторопливо плыли три тройки самолётов, развернулись у нас над головой над самым шпилем Знаменской церкви, и ушли в сторону станции.

— Наши полетели, — провожая, их глазами, восторженно сказал красноармеец.

Все произошло в одно мгновение. В морозном звонком воздухе неожиданно и резко, как звук рвущейся материи, сухо ударили взрывы. Я не сразу понял, что случилось. Оглянувшись, увидел разбежавшихся по озеру коней и нелепо барахтающегося в снегу красноармейца.

— Вот тебе и наши!

Оставив дома воду, я сразу побежал полем на станцию. У станционной пекарни, бревенчатого низкого домика, стали попадаться бегущие навстречу люди. Против розового здания железнодорожной столовой ко мне привязалась собачонка, мешала идти, пока ее не отозвал бегущий в город хозяин.

Вот и станция. Подо мной, внизу за водонапорной башней, открылся вокзал. Здание багажного отделения и конторы стояло без крыши и потолка, зияя пустыми провалами окон. На вокзальной площади валялись раскиданные тюки прессованного сена, лежали темные трупы лошадей. Одна лежала подле уцелевшей стены конторы. Крыло вокзала, где размещался зал ожидания, было разрушено прямым попаданием бомбы и лежало грудой битого красного кирпича.

Я спустился к вокзалу. То, что я принял за труп лошади у стены здания, оказалось телом человека без головы со вскрытыми мышцами плеч. Деповский в промасленной одежде, нервно вздрагивая, потрясенно рассказывал:

— Мы же с ним вместе бежали, я вот здесь упал, у стены, а он вот...

Недалеко от ступенек вокзала на утрамбованном ногами снегу ничком лежал военный в длинной кавалерийской шинели. Из вокзала выбежали две девушки, военные тоже, кинулись к человеку:

— Иван Герасимович!

Стали переворачивать, на воротнике гимнастерки эмалево блеснули старшинские треугольнички. Когда тело перевернули, из распоротого живота стали вываливаться внутренности.

Из дверей вокзала на носилках выносили убитых. Пронесли закопченных угольной гарью двух паровозников.

Зимний день тихо угасал. Стояла испуганная, какая-то тусклая тишина.

— Вот и ко мне пришла передовая, — подумал вдруг я. Как и все мальчишки, я жил мечтой о фронте, но кто бы взял меня в неполные четырнадцать лет. Вот тогда и пришло ко мне решение: мой фронт, моя передняя линия — здесь, где тоже и трудно, и опасно.

Через несколько месяцев я стал рабочим-железнодорожником.

С ЭТОГО дня начались налеты фашистской авиации и на станцию, и на город. 19 января разбомбили два дома на Октябрьской улице.

Иногда фашистские асы резвились, просто так, без всякой необходимости, исключительно ради забавы, пролетая мимо, кидали одну-другую бомбу на мирный незащищенный город. Такой шальной бомбой была убита посредине дня у корыта стиравшая белье в своем доме, на улице 8 Марта, женщина, мать моего друга Федьки Кутьева. Такая же бомба ночью разбила домик у базара, была убита старая хозяйка.

Летом на моих глазах убили десятилетнего мальчика. Солнечным днем послышался шум приближающегося самолета. Он летел с запада от кожевенного завода к Рабочему городку. Улицы опустели. Я остановился у фотографии Иванова, где застал налет, прислонился к стене. В переулке к озеру между деревьями и двухэтажным деревянным домом бежал мальчик. Засвистела бомба, разорвалась мелкими брызгами осколков, зазвенели стекла в рамах, мальчик дернулся, закричал, упал. Из дома выскочила мать, подняла его на руки, унесла. Фашист, пролетевший только для того, чтобы убить одного этого ребенка, невозмутимо спокойно уже летел над озером дальше, так же хладнокровно убивать других русских мальчиков.

НО ЭТИ забавы фашистов скоро сменились целенаправленными, методичными бомбардировками станции. В течение нескольких недель ровно в 12 часов ночи слышался ненавистный прерывистый вой фашистских самолетов, сыпались бомбы, вспыхивали пожары. Однажды зажгли крышу водонапорной башни, и она долго светилась в ночи красным маяком.

После налета надо было бежать в службу, на восстановительные работы — дорога должна была работать бесперебойно. А завтра ровно в 24.00 начиналось все сначала.

Эту неотвратимую немецкую пунктуальность стали использовать для самозащиты: жители города, старики и женщины, спасая детей, уводили их на ночь за город. Вереницы этих людей со своим скарбом уходили по вечерам до темноты по Володарской улице через Ёмшу.

Железнодорожные службы расположились в городе. Служба движения, связи и политотдел разместились в конце Тимофеевской улицы в длинном не до конца отделанном здании, упирающемся в железнодорожную ветку на кожзавод. Фашисты пытались нащупать это здание, начали бомбить Тимофеевскую улицу, разбили несколько домов. Бомбы падали и на переулки между Тимофеевской и Пролетарской. Дом этот так и не нашли, но разбомбили и подожгли крайний по улице, тоже красного кирпича дом, где был какой-то склад. Еще утром после ночной бомбежки дымились здесь головешки, источала горький аромат раскиданная взрывом горелая картошка, валялись бочки с солеными огурцами.

После начала нашего наступления в январе 1942 года во всех общественных зданиях, в первую очередь в школах, разместились госпитали. Фашисты стали выслеживать и их. Надо признать, что делали они это мастерски. В одну страшную летнюю ночь точным прицельным бомбометанием были поражены сразу три госпитальных здания на Октябрьской улице: дом № 2 и здание ФЗО, а на противоположной стороне — крыло второй средней школы, только выстроенной перед войной.

Вражеская авиация стала поджигать город. Никаких стратегических объектов в самом городе не было, если не считать таковыми госпитали да военную комендатуру, весь личный состав которой не превышал взвода. Комендатура помещалась в белом каменном доме на Ленинском проспекте, у которого теперь автобусная остановка «Поликлиника». Караульная была в мезонине дома Колокольниковых, позади комендатуры, а гауптвахта — в старой кузнице в стене Знаменского монастыря. Вражеская авиация делала налеты обычно одним маршрутом с запада на восток: через Преображенскую колокольню в центре города — на Знаменскую церковь около комендатуры.

ЭТА ОСЕННЯЯ ночь тоже запомнилась в мельчайших подробностях. Проснулся я от ощущения неясной тревоги. Было темно и тихо, только на стене дрожало пятно красноватого отблеска. Горит! На улице разобрался: пожар на Володарской улице, напротив Рабочего городка. Это же Алька горит! Улица были тихой и пустынной, только сухо и неожиданно резко трещал огонь, разлетались огненные искры, осыпая улицу и соседние дома. Набрав полную силу, пожар загудел, поднимая к низкому темному небу волосатые языки пламени. Горели обе стороны улицы. Пытаясь подойти к дому товарища, я пошел посредине Володарской улицы, но жара с двух сторон была нестерпимой, и я побежал вокруг квартала через Ленинский проспект, по Кузьмину переулку. Какая-то маршевая команда, застигнутая в центре города налетом, бесшумно выбегала из города, на светлой монастырской стене мелькали в отсветах огня силуэты пригнувшихся бегущих солдат.

Людей я нашел на огородах за горящими домами на своих пожитках, выхваченных из огня. Горели три дома на этой стороне и один, угловой, на четной стороне улицы. Люди отстаивали соседний дом стариков Губановых. От жары лопались оконные стекла. Молодой солдат, блестя белыми зубами на закопченном лице, что-то кричал, бегая с ведром по коньку крыши и обливая ее водой. С другой от пожара стороны ему по лестнице поднимали в ведрах воду. Дом отстояли.

Зажигательная бомба попала в угол Алькиного дома, между стеной и обшивкой второго этажа, и достать ее было невозможно. Утром я обнаружил и в своем огороде целую обойму зажигалок несгоревших, полусгоревших и обгорелые стабилизаторы. Перед домом на мостовой и около комендатуры снулыми рыбинами валялись несработавшие, уже страшные теперь зажигательные бомбы.

БОМБЕЖКИ продолжались, но стало легче, когда в октябре сорок второго в районе бывшего кирпичного завода, у трубы, расположились батареи зенитного артдивизиона. Я часто встречал девчонок-зенитчиц в городе в увольнительной, на станции, на их боевых позициях, но солдатами их поначалу не считал. Однако они быстро и лихо показали свою работу. Фашисты уже не осмеливались так безнаказанно шкодить днем, стали летать ночами, развешивать осветительные ракеты. Одна такая ракета долго висела над станцией, освещая мертвым светом затаившуюся землю, а затем, опустившись на Ольшицу, где-то за бойней, медленно догорала.

4 октября зенитчики сбили первый немецкий самолет над Осташковом. Встретив неожиданный отпор, фашисты предприняли акцию возмездия — через день бомбардировщики обрушили десятки фугасных бомб на позиции батареи, был убит командир отделения, ранены две девушки-зенитчицы. Это было все, что мог сделать враг в бессильной ярости. Зенитчики до самого конца сорок третьего года охраняли небо над Селигером.

Не стало фашистам покоя и ночью. Стоило появиться в пределах досягаемости батарей вражескому самолету, как мгновенно вспыхивали прожекторы, обшаривали ночное небо, высвечивали блестящий крестик самолета, на него накладывался второй луч, и так два перекрещенных огненных столба вели по черному пологу неба ослепленную машину. А вокруг нее по всему небу вспыхивали огненные букеты разрывов, расплывающиеся белыми дымными парашютами, светящимися строчками неслись огненные штрихи трассирующих пуль.

В ночном воздушном бою было что-то таинственное и нереальное: победная какофония звуков, фантастически расцвеченное, тревожно-праздничное небо и ускользающий, уходящий — удирающий! — враг, так и не сумевший осуществить свое черное дело.

КОГДА я вспоминаю то время — сорок второй и сорок третий — первое, что представляется с фотографической точностью — это уходящая вдаль в болотистом редколесье железнодорожная линия, а параллельно ей две строчки аккуратных, геометрически правильных, заполненных до краев вешней водой, — бомбовых воронок. Я видел их не только из окна вагона. Ранней весной 1944 года мы трое, механик Нил Андреевич Нагибин и двое рабочих, я и Сашка Лукин, прошли с мерной цепью пешком с ревизией линии связи от станции Осташков до станции Охват.

На одном из разъездов, кажется на 139-м километре, однажды, ступив с подножки вагона, я сразу увидел этот странный предмет — у моих ног лежала на песке размытая дождем человеческая ступня. Это было страшно и неуместно здесь, уже в тылу, на глухом лесном полустанке. Фашист настиг тут беззащитный санитарный поезд, переполненный ранеными. На этом самом месте, как а туннеле, глухо огороженном со всех сторон лесом, незащищенном только с неба, откуда сыпались бомбы и прошивали снег горячие пули, метались люди, уводя в лес лошадей от горящих вагонов, от густо дымящих развалов прессованного сена. Вой самолетов, крики солдат, ржанье лошадей, треск пожара, взрывы бомб, беспорядочная винтовочная пальба по самолетам, сливались в общий гул беды.

Но тогда шло наступление, был бой, а теперь...

Несмотря на все старание фашистов, дорога работала. Под бомбами погибали люди, горели поезда и станции, разрушался железнодорожный путь и связь, но дорога работала. Фашисты, вооруженные новейшей тогда техникой уничтожения, не могли одолеть людей с простыми орудиями труда в рабочих руках: ломом, отверткой, гаечным ключом. Наверное, правильнее было бы считать участниками войны не только тех, кто принимал непосредственное участие в боевых действиях. Они — герои, но и в тылу, в прифронтовом тылу особенно, тоже воевали люди мужественные и героические — солдаты тыла фронта.

ЖЕЛЕЗНАЯ дорога Бологое—Осташков стала фронтовой коммуникацией, питающей наступающие ударные армии Северо-Западного фронта. Чтобы помешать работе магистрали, немцы поставили целью уничтожить систему водоснабжения паровозов, ведущих к фронту поезда через станцию Осташков. Вода в водонапорную башню поступала по трубопроводу из Селигера от насосной станции на берегу.

...После восстановительных работ на линии связи мы подходили к станции со стороны 107-го километра. Начался воздушный налет. Побежали от железнодорожного полотна в сторону, к кирпичной трубе. Здесь показалось тоже опасно, обежали в сторону ольшаника, но там загремели залпы зенитной батареи. Пробежали дальше, выскочили на какую-то насыпь в болотистой ольховой поросли, побежали по ней. Самолет, под торопливый грохот батареи, в сплошных разрывах снарядов, с ревом уже проносился над нами. Бросились под насыпь, уткнулись головами в ольховые корни, закрыли уши руками. Пронзительный, проникающий в самый мозг, сверлящий, бесконечный свист вытеснил все мысли, думать о чем-то было невозможно.

Звук резко оборвался, земля вздрогнула, что-то чвякнуло позади нас, и... настала тишина — тишина! Несколько секунд мы оцепенело ждали взрыва. Первым не выдержал я, вскочил на ноги, оглянулся. За нами, с нашей стороны насыпи, в болотце за кустами, торчал черный стабилизатор бомбы, — или это мне показалось? Сдавленно крикнул:

— Сашка, тикаем!

Остановились на берегу Селигера у насосной станции и только тогда поняли, что в поисках безопасного места попали на водопроводную линию, под самую бомбу.

Неразорвавшаяся бомба в болотце, несработавшие зажигалки в городе, тупорылый чурбак бомбы, долго валявшийся на станционном шоссе у старого кладбища — все это выстраивалось в логическую цепочку: антифашистское сопротивление действовало и в самом логове врага.

ЧЕРЕЗ Осташков проходила и другая фронтовая дорога, автомобильная, — Москва—Калинин—Торжок—Осташков. С января 1942 года, вслед за наступающими советскими войсками, поток военных грузов двинулся по ней на Пено—Андреаполь—Торопец.

С этой дорогой тоже связано много воспоминаний. По дороге шли на фронт солдаты, двигалась техника. Именно здесь впервые я увидел выстроившиеся у стены кладбища против городской больницы закрытые брезентом прославленные гвардейские минометы «катюши». Тогда редко кто мог их видеть.

При въезде в город, у стен кладбища, и при выезде, за Ёмшей, были установлены контрольно-пропускные пункты — шлагбаум и тесовая будка для дежурных солдат с постоянно пылающей печкой.

Запомнилась дорога весной сорок третьего. Каждый день, на работу и обратно, проходил я здесь. Земля под снегом была еще покрыта тонким слоем льда, но мокрый снег податливо расступался под ногой. Под яркими лучами солнца бесконечным потоком шли машины, шумно раскидывая колесами и траками гусениц серое крошево талого снега. Свежий ветер мешал запахи молодой обновляющейся земли с горьковатым дымом выхлопных газов и гарью машинного масла, создавая тот неповторимый аромат военной весны, обновления и ожидания событий необычных и больших. Радостное приподнятое настроение разливалось в воздухе, в солнечных бликах, отраженных от стекол машин, в искорках, вспыхивающих на оружии, на солдатских пуговицах, в улыбках молодых парней, едущих туда, на фронт, делать победу.

Множество таких дорог по всему неохватному фронту войны сливались в один победный путь, которому суждено было окончиться 9 мая в поверженном Берлине.

Вечерами вся Ёмша, к великой радости мальчишек, забивалась машинами, становившимися на ночной отдых. Мальчишки сразу заводили дружбу с водителями, забирались в машины, со знанием дела говорили о свечах, зажигании, аккумуляторах, при возможности утаскивали патроны, а то и гранату-лимонку. Утром они таскали в ведрах холодную, со льдинками, воду для заливки радиаторов, провожали своих мимолетных друзей, а вечером уже ждали новых.

Фронт уходил все дальше и дальше.

9 ЯНВАРЯ 1942 года началось наступление. 23-го весь район был освобожден. Однако западные районы области (того времени) были под оккупацией до самого 1944 года.

В конце сорок второго я с товарищами-одногодками был принят в бойцы Осташковского истребительного батальона при райотделе УНКВД Комитета обороны. Документы выдавал сам начальник капитан госбезопасности Балалаев. Наконец-то и мы получили оружие. Мне достался бельгийский кавалерийский карабин и несколько обойм невиданных никелированных патронов. Это было здорово — ощущать в руках тяжесть боевого оружия!

Время совсем уплотнилось. Днем работа, а к отбою, в девять часов вечера, уже выходили из военной комендатуры города на ночное патрулирование, возвращались к шести утра, а в восемь — работа.

Часто с офицерами госбезопасности уходили в поход по освобожденным районам. Оставляли охранение на всех дорогах и входили в деревни, проверяли документы, задерживали подозрительных, принимали от населения трофейное оружие. Из всех мальчишеских захоронок на чердаках, в сенных сараях, в погребах выносили винтовки, гранаты, патроны.

Западнее разъезда 122-й километр шли бои, оружия можно было насобирать много. Начальник разъезда Куклев, который и жил здесь же, где и работал, в землянке, освещаемой фитилем на снарядной гильзе, сдал в сорок третьем году весь свой немалый запас оружия, теперь уже не нужный в тылу.

Во всей своей страшной бесчеловечной сущности война открылась нам, когда мы вошли в Косарово. На месте деревни стояла одинокая завьюженная часовня, а вдоль дороги тянулся скорбный ряд обгорелых печных труб. Казалось, жизнь здесь замерла навсегда. Хотелось снять шапку и тихо уйти с этого разоренного войной человеческого пепелища.

А еще помню, как однажды выпрыгнул я из вагона на станции Сигово. Было уже темно, надо искать ночлег. По еле различимой тропинке пошел через заснеженный лесок в деревню. Деревни не было. Тропинка оборвалась у входа под землю. Вошел в землянку. Хозяин, крепкий еще старик с седой бородой, накормил овсяным киселем и уложил на ночь на скамейке у печи. Своих я нагнал на следующий день уже в Пеновском районе...

ВОЕННОЕ лихолетье кончалось.

Надо было восстанавливать разрушенное, учиться, работать, жить.