From the Editors
In the current issue of Ab Imperio we continue discussions of the “Second World” as an analytical category. The reader might recall that the annual focus of the journal invites the authors and readers of Ab Imperio to discuss the productivity of applying the concept of the Second World not as a geopolitical category characteristic of the specific era of recent history but as a metaphor that allows us to think about a separate “subjectivity” of nonclassical modernity, for example, a modernity that does not fit in within the normative conceptions of national state, classic modernization, or “Western” colonialism. Formulating the problem in this way allows us to refocus on a new analytical level in discussing the problem of the Russian Sonderweg and to reframe it as a comparative question, so that it becomes a problem of the limits of variation in theorizing and realizing scenarios of modernity. By doing so, we can relativize the idea of an autarchic civilization of Eastern Europe, the Russian Empire, or the USSR: “the special path” turns out to be the conscious choice of a historical scenario and/or its legitimation, and not an outcome predetermined by preceding historical development.
The notion of continuity of the historical path of Russian and Soviet history formed an important element of the conception of Russia’s special path. This is why the problem of Second World time seems to be so important to us. Ruptures and deep societal cataclysms thought of as revolutions (that is, as radical changes of the old order) reflect, even if retrospectively and “reactively,” the most characteristic features of the past order, its specifics and uniqueness, which are now being destroyed in the name of new ideals and ideas.
For instance, the collapse of the USSR and the East European socialist bloc meant the end of the existence of the Second World as a special social reality. At the very least, this collapse limited the applicability of the Second World concept. Francis Fukuyama described the moment of change as nothing less than “the end of history,” a diagnosis that many observers met enthusiastically. Along with Fukuyama’s thesis, multiple propaganda narratives created within the “Socialist camp” serve as an important witness to the “reality” of the Second World as a unique phenomenon. It appeared that the Second World, or, rather, its challenge to the First World, was the essence of recent history, which ended along with the challenge. At the same time, the participants in that revolution connected it to the hope for the beginning of an entirely new history: the entrance onto the highway of “normal” national life and capitalist economic development. According to this position, the old order had no right to exist, and its time was really timelessness, a sort of falling out from the world’s historical process. And yet, this radical negation only underscored the self-sufficiency of the Second World, which was not reducible to variations or “mutations” of normative capitalist modernity.
In this way, a new epistemological gap emerged between essentializing the uniqueness of the deceased Second World, on the one hand, and disassembling the special conceptual apparatus designed for its description, on the other. Theorists rushed to leave behind the specific instruments to describe the Second World and turned to sociological, political, and economic models initially designed to analyze the dynamics of the First World or of its shadow, the Third. Attempts to compensate for the gap led to the development of “transitology” as a description of the “transitional society” seen in categories of the not yet complete First World. In similar fashion, various modifications of postcolonial theories were applied to the Second World. Postcolonial theories were applied to societies (and, often, successfully) that did not have a colonial past. The points of departure for these societies in transition to the First World differed from those of the Third World. Moreover, with the end of the Second World as a socioeconomic formation and a specific form of organization of cultural diversity (through the Soviet model of the International of proletarian nations), the historiography of that space found itself in a typical imperial situation of multivectored development. National discourses born in empire, and often as an outcome of imperial administration, came to be seen as elements of the deconstruction of the old order, and came to signify the anti-imperial emancipation of the “normal” course of history. This situation was also characterized by a paradox: the languages of self-description of historical actors turned out to be homologous to the external analytical models. This became obvious when the asymmetrical model of the “First World – Third World” was used both by political practitioners in post-Soviet societies and by scholars studying those societies. The paradoxical nature of this situation is that the meta-language cannot coincide with the language of self-description: either the analytical scholarly model is not analytical enough and translates the point of view of the objects of study, or the self-perception of the members of society is dogmatic and limited and ignores some elements of immediate experience. Very likely, both aspects were present, the lack of flexibility of the analytical model was accompanied by ideological self-censorship in perceptions of reality. As a result, historical memory is alienated from participants in post-Soviet societies, while the scholarly community faces the need to deconstruct accepted models that are not sensitive to phenomena beyond the binary opposition of the First vs. Third World.
In light of the above, it does not appear accidental that participants in our central discussion in this issue (Collapse of the USSR: Twenty Years Later) chose very specific analytical positions. In their essays, Sergei Abashin and Pál Tamás view the events of 1991 from the periphery of the Soviet Empire, thus relativizing the universality of the reading of the collapse of the USSR. They present it as a synthesis of many separate stories with different chronotopes. Their essays demonstrate that generic models of Sovietness, imperialness, or postcoloniality lose their explanatory potential if used without taking into account local contexts, specific chronotopes, and actual political fields. David McDonald adds to this deconstructing and situational analysis focused on the revolutionary moment by offering a genetic analysis of lasting historical tendencies, in particular, by looking at the Russian culture of modernization and the perception of the state as an independent political agent.
This complex analytical optics finds theoretical discussion in the “Methodology and Theory” section of the issue, where we publish translations of two chapters from Jürgen Osterhammel’s book Transformation of the World: History of the Nineteenth Century (Die Verwandlung der Welt: Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts). Apart from synthesizing a great number of studies in world history that treat problems of perceptions of time, space, boundaries, individual experience, and so on, and how these are standardized or not, Osterhammel formulates a number of questions of principal importance in the context of the journal’s annual program. It is first of all a question of the synchronicity of historical development and of how a stance toward the systemic periodization and linearity of progress predefine our lack of sensitivity to experience and notions beyond the normative. It is also a question of thinking by historical epochs and periods, and of how we construct the boundaries of historical periods and understand revolutions and ruptures. Osterhammel shows how the mutual imposition of different perceptions of historical time, on the one hand, and the sense of individual time, on the other, forms a complex matrix, which on the level of grand generalizations gets reduced to a line, that is, to a boundary in its modern European understanding (as opposed to boundary as a dynamic line, or boundary as a broad and open zone).
The articles in the “History” section develop a thesis of the conditionality and relativity of “imperial revolutions,” which are supposed to signify the boundaries of eras and worlds. Darius Staliūnas proposes a reconsideration of the dogma that the Romanov Empire did not recognize territorial ethnicity and that only the Soviet empire of “affirmative action” as a conscious nation-builder took seriously the question of correspondence between ethnicity and territory. Mayhill Fowler reviews accepted ideas about early Soviet “korenizatsiia” as a revolutionary attempt to systematize imperial diversity. Analyzing the dynamics of Jewish–Ukrainian contacts that were transformed in light of the new hegemonic cultural category – that of “Soviet Ukrainian culture” – Fowler concludes that Soviet methods of ethnicizing art led to the disappearance of cultural heterogeneity and, contrary to Soviet rhetoric, lessened chances for cultural interaction. Kirill Anisimov, whose article in the “Newest Mythologies” section interprets nation and empire in the writings of Ivan A. Bunin, stresses the ambivalence of how Bunin evaluated the process in which the hierarchically organized Russian imperial organism developed into a national body. Social and cultural homogenization as understood by Bunin marginalized “high” (in terms of social status) and imperial (in terms of its origin) culture and thus led to cultural primitivization, to a flatter and more limited view of society. In this logic, the Second World, that is, the space of alternative social and cultural interaction that gives birth to potentially creative heterogeneity as opposed to systemically and rationally organized diversity, resides in the “old” composite empires and not in the new Soviet empire developing its own modern project in the framework of Western modernity.
This collision takes a very interesting turn in the “Historiography” section of the journal, which focuses on a discussion of Vera Tolz’s work Russia’s Own Orient: The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. The reviewers and the author discuss the situation in which many important tropes and themes of postcolonial thought of the second half of the twentieth century were predefined. This situation took shape at the turn of the nineteenth century in the framework of the Petersburg school of oriental studies. In Tolz’s work, the revolutionary year 1917 does not signify the boundary between eras. Rather, we can speak of a rupture because the experience of the St. Petersburg orientological school was not actualized in postwar Europe, where the classical canon of postcolonial critique was being created in a different time and context, and where the clearly defined First and Third Worlds interacted.
The problem of selective “lack of vision,” falling out from structures and tendencies, perceptions of distances and ruptures is originally developed in the article by Alaina Lemon in the “Sociology, Anthropology, Political Science” section. She focuses not on the ideologically defined language of division into worlds but on the language of tactile perceptions and intuitions that in the years of the Cold War was used to ascribe a sense of reality and materiality to episodic contacts and boundaries. Individual experience of the world gave meaning to ideologically abstract notions of ours and others. The issue of boundaries, of their plurality and their dependence on individual and group chronotopes emerges in the “Archive” section of the issue, where Oleg Budnitskii publishes the letters of M. A. Aldanov to M. A. Maklakov, B. I. El’kin, and A. A. Titov, as well as Maklakov’s letters to A. F. Kerensky. In the center of their correspondence is a discussion of the famous visit of nine prominent Russian émigrés to the Soviet Embassy in Paris on February 12, 1945. Individuals with a common past, people connected by ties of friendship in the present, people, whose personal lives and generational experience were clearly delineated by the boundary of 1917, these individuals differed profoundly in their attitude to the role of the USSR in the war and the postwar world. A decisive factor was where each of them spent the war, as their criterion of readiness to accept the Second World hinged on their wartime experience in Europe or the United States. The boundary within the abstract integral social group of “Russian émigrés” was drawn by the ocean.
A preliminary and clearly debatable conclusion that follows from the reading of this issue is that the time of the Second World is the time that falls beyond the normative ideas about historical development. The space of the Second World is possible only in the context of a rational vision of the world order that rests on the authority of science and the achievements of civilization. Even if the Second World did not emerge in the twentieth century as an ideological category, it would have been invented because there was an objective need for it. On the other hand, this conversation about the temporality of the Second World may become a source for the critique of contemporary ideas of historical development: the times of the Second World reveal characteristics of both the First and the Third Worlds. A view from the time of the Second World permits us to articulate a critique of the homogenizing language of today’s humanities and social sciences. We hope that the questions raised in this issue will be further developed in subsequent issues of Ab Imperio and we invite our readers to become authors.
От редакции
Предлагаемый вниманию читателей номер 3/2011 продолжает обсуждение концепции Второго мира как аналитической категории. Напомним, что в рамках тематической программы 2011 года Ab Imperio приглашает авторов и читателей обсудить продуктивность применения понятия “Второй мир” не как геополитического концепта, характерного для определенной эпохи новейшей истории, а как метафоры, позволяющей помыслить отдельную субъектность “неклассической” модерности, т.е. такой модерности, которая выходит за пределы нормативных концепций национального государства, классической модернизации или “западного” колониализма. Подобная постановка вопроса позволяет на новом критическом уровне вернуться к обсуждению проблемы российского Sonderweg’а и переформулировать ее в компаративной перспективе как вопрос о пределах инвариантности осмысления и реализации сценариев модерности. Тем самым релятивизируется представление об автаркической цивилизации Восточной Европы, Российской империи и Советского Союза: “особый путь” оказывается осознанным выбором исторического сценария и/или его обоснованием, а не результатом, детерминированным предшествующим развитием.
Важным элементом концепции особого исторического пути являлось представление о неразрывности исторического времени, о континуитете российской и советской историй. Именно поэтому нам кажется столь важной тема текущего номера – “Время Второго мира: Имперские революции и контрреволюции”. Разрывы, глубокие общественные катаклизмы, осмысливаемые как революции (т.е. как радикальный переворот прежнего порядка), выявляют – пусть ретроспективно и “реактивно” – наиболее характерные черты уходящего строя, его специфику и уникальность, которую стремятся уничтожить ради новых идей и идеалов.
Так, распад СССР и восточноевропейского социалистического блока означал конец существования Второго мира как особой социальной реальности или, во всяком случае, обозначил предел применимости этой концепции. То, что этот переломный момент был осмыслен Фрэнсисом Фукуямой не более и не менее как “конец истории” (и этот диагноз оказался с энтузиазмом воспринят многими внешними наблюдателями), служит столь же важным свидетельством “реальности” Второго мира как особого феномена, как и многочисленные пропагандистские нарративы, созданные изнутри “соцлагеря”. Выходило так, что Второй мир (точнее, его противостояние с Первым) составлял суть новейшей истории, которая заканчивалась вместе с завершением противостояния. В то же время у участников событий эта революция связывалась с надеждой на начало принципиально новой истории, на выход к магистральной дороге “нормальной” национальной жизни и капиталистического экономического развития. Эта позиция отказывала в праве на существование старому порядку, считая “время Второго мира” безвременьем, выпадением из общемирового исторического процесса. Но столь радикальное отрицание только подчеркивало самодостаточность феномена Второго мира, никоим образом не сводимого к вариантам или “мутациям” нормативной капиталистической модерности.
Таким образом, возникал новый эпистемологический разрыв между эссенциализацией особости канувшего в Лету Второго мира и демонтажом специального концептуального аппарата, приспособленного для его описания. Аналитики поспешили отказаться от специфического инструментария описания Второго мира и обратились к социологическим, политическим и экономическим моделям, которые изначально создавались для осмысления динамики доминантного Первого мира и его “тени” (Третьего мира). Попытки компенсировать этот разрыв привели к развитию транзитологии как описания “переходного общества” в категориях неполноценного Первого мира, а также появлению различных модификаций постколониальных теорий. Постколониальную теорию пытались применить (зачастую вполне успешно) к обществу, которое не являлось в прошлом колониальным и предполагаемая “переходность” которого к Первому миру имела отправной точкой вовсе не классический Третий мир. Более того, с концом Второго мира как социально-экономической формации и определенного способа организации культурного многообразия (через советскую модель интернационала пролетарских наций) историография этого пространства оказалась в типично имперской ситуации разновекторного развития. Национальные дискурсы, рожденные в империи (часто в результате имперского администрирования), стали восприниматься как элементы деконструкции старого порядка, воплощающие антиимперскую эмансипацию “нормального хода” истории. С другой стороны, сложилась парадоксальная ситуация, когда язык самоописания исторических акторов оказался гомологичным (подобным и совпадающим) внешним аналитическим моделям: это произошло, когда асимметричная модель “Первый мир – Третий мир” стала использоваться как в постсоветских обществах, так и в работах обществоведов, изучающих эти общества. Парадоксальность ситуации заключается в том, что метаязык не может совпадать с языком самоописания по определению, иначе либо научная модель недостаточно аналитична (некритично транслирует точку зрения объектов изучения), либо самовосприятие членов сообщества догматично-ограниченно (игнорирует какие-то аспекты непосредственного опыта). Скорее всего, мы имеем дело и с тем, и с другим: недостаточной гибкостью аналитической модели при идеологизированной самоцензуре восприятия реальности. В результате происходит отчуждение актуальной исторической памяти от участников постсоветских обществ, а научное сообщество сталкивается с необходимостью деконструкции общепринятых моделей, нечувствительных к феноменам вне дуальной оппозиции “Первый мир – Третий мир”.
В свете сказанного не кажется случайным, что участники центральной дискуссии настоящего номера AI – “Распад СССР: двадцать лет спустя” – выбрали для себя довольно характерные аналитические позиции. Сергей Абашин и Пал Тамаш смотрят на события 1991 года из периферии советской империи, релятивизируя универсальность прочтения события распада СССР и представляя его как синтез множественных отдельных историй с разными хронотопами. Их эссе свидетельствуют, что общие модели советскости, имперскости или постколониальности теряют свой объяснительный потенциал, если используются без учета локальных контекстов, специфических хронотопов и актуального политического поля. Третий участник дискуссии, Дэвид Макдональд, дополняет этот деконструирующий ситуационный анализ процессов, конденсирующихся в “революционный” момент, генетическим анализом длительных исторических тенденций и конъюнктур, в частности – анализом российской культуры модернизации и восприятия государства как независимого политического агента.
Такая сложная аналитическая оптика находит всестороннее теоретическое осмысление в методологической рубрике номера, отданной под перевод глав из книги Юргена Остерхаммеля “Трансформация мира: история XIX века”. Помимо синтеза огромного числа исторических работ в области мировой истории, в которых рассматриваются различные модусы восприятия пространства, времени, границ, индивидуального опыта и т.д. и ставятся вопросы о том, каким образом происходит (или не происходит) унификация и стандартизация этих представлений, Остерхаммель формулирует целый ряд проблем, принципиально важных в контексте годовой темы AI. Прежде всего, это вопрос о синхронности исторического развития и о том, как установка на системность исторической периодизации и линейность прогресса предопределяет нашу нечувствительность к опыту и представлениям, не умещающимся в нормативные рамки. Это также вопрос о мышлении историческими эпохами и о том, как мы конструируем границы эпох, как понимаем разрывы и революции. Остерхаммель показывает, как взаимоналожение различных восприятий исторического времени и ощущения индивидуального времени формирует сложную сеть, которая на уровне больших обобщений редуцируется к прямой, т.е. к границе в ее модерном европейском понимании (в отличие от границы как динамичной линии или границы как широкой открытой полосы и т.д.).
Статьи исторической рубрики подхватывают тезис об условности и относительности “имперских революций”, которые знаменуют собой границы эпох и миров. Так, Дариус Сталюнас предлагает пересмотреть догму о том, что империя Романовых не признавала территоризацию этничности и лишь советская империя “позитивного действия”, империя – сознательная нациестроительница, озаботилась вопросом о соответствии этничности и территории. Мэйхил Фаулер, в свою очередь, пересматривает принятые представления о раннесоветской “коренизации” как революционной попытке систематизации имперского разнообразия. Анализируя динамику еврейско-украинских контактов, которые трансформировались в свете новой гегемонистской культурной категории – “советская украинская культура”, – Фаулер делает вывод, что советские методы этнизации искусства приводили к исчезновению культурной гетерогенности и, вопреки советской риторике, уменьшали шансы творческого интеркультурного взаимодействия. Кирилл Анисимов, чья статья, посвященная интерпретации нации и империи в творчестве И. А. Бунина, публикуется в рубрике “Новейшие мифологии”, подчеркивает амбивалентность бунинской оценки того, как иерархически организованный российский имперский организм эволюционировал в национальное тело. Социальная и культурная гомогенизация, как понимал ее Бунин, маргинализировала “высокую” (по своему социальному статусу) и имперскую (по происхождению) культуру и потому вела к культурной примитивизации, к более плоскому и однозначному видению общества. В этой логике Вторым миром, т.е. пространством альтернативного социального и культурного взаимодействия, рождающего потенциально творческую несистемную гетерогенность, а не системно и рационально организованное одно- или разнообразие, были “старые” композитные империи, а не новая советская империя, развивавшая собственный модерный проект в рамках западной модерности.
Очень интересно эта коллизия предстает в историографической рубрике, посвященной обсуждению книги Веры Тольц “Свой российский Восток: политика идентичности и востоковедения в позднеимперский и раннесоветский период”. Рецензенты и автор книги обсуждают ситуацию, в которой оказались предопределены и проговорены важнейшие темы и тропы постколониальной мысли второй половины ХХ века. Эта ситуация сложилась в Российской империи рубежа XIX–XX века в рамках Петербургской школы востоковедения, которой посвящена книга Тольц. В ее книге революционный 1917 год не знаменует эпохальную границу. Скорее, о границе нужно вести речь в связи с тем фактом, что опыт Петербургской школы востоковедения оказался почти не востребован в послевоенной Европе, где классический канон постколониальной критики создавался в другое время и в ином контексте и где в отношения власти и подчинения вступали лишь четко дифференцированные друг от друга Первый и Третий “миры”.
Проблема избирательного “невидения”, выпадения из структур и тенденций, восприятия дистанций и разрывов получила оригинальное развитие в статье Алайны Лемон в рубрике “Социология, этнология, политология”. Лемон анализирует не идеологический язык разделения на “миры”, но язык тактильности, интуитивных ощущений, который в годы Холодной войны использовался для придания границам и эпизодическим контактам ощущения реальности и материальности. Индивидуальный опыт ощущения мира придавал смысл идеологически абстрактным представлениям о своих и чужих. Тема границ, их множественности и обусловленности индивидуальными и групповыми хронотопами и специфическим опытом возникает и в архивной рубрике номера, где Олег Будницкий публикует письма М. А. Алданова М. А. Маклакову, Б. И. Элькину и А. А. Титову, а также письма Маклакова А. Ф. Керенскому. В центре их переписки – обсуждение знаменитого похода девяти видных представителей российской эмиграции в советское посольство в Париже 12 февраля 1945 года. Люди с общим прошлым, связанные дружескими узами в настоящем, люди, чьи личные биографии и чья судьба как поколения действительно оказались разделенными границей 1917 года, очень по-разному отнеслись к роли СССР в войне и послевоенном мире. Решающим фактором оказалось то, где и как они пережили Вторую мировую войну; критерием их готовности признать существование Второго мира стал военный опыт в Европе и в США; границу внутри абстрактной единой социологической группы – “русская эмиграция” – провел океан.
Некий промежуточный и явно дискуссионный вывод, который следует из последовательного прочтения материалов номера, состоит в том, что время Второго мира – это время, которое выпадает из нормативных представлений об историческом развитии. Соответственно, пространство Второго мира возможно только в контексте рационального, основанного на авторитете науки и подкрепленного цивилизационными достижениями видения мироустройства. Если бы Второй мир не возник в ХХ веке как идеологическая категория, его следовало бы придумать, поскольку в нем существовала объективная потребность. С другой стороны, разговор о темпоральности Второго мира может оказаться источником критики современных представлений о логике исторического процесса: во временах Второго мира заметны как элементы времени Первого, так и Третьего миров. Взгляд из времени Второго мира позволяет нам артикулировать критику гомогенизирующего языка современных социальных и гуманитарных наук. Мы надеемся, что поднятые в настоящем номере темы получат развитие в последующих номерах AI, и приглашаем наших читателей стать авторами журнала.