Чарльз Диккенс говорит в февральском выпуске журнала «Cornhill Magazine» за 1864 год по поводу незаконченного произведения одного великого писателя, умершего накануне Рождества 1863 года:

«Передо мною все, что он успел написать из своего последнего рассказа... и грусть, с которой просматривал я эти страницы, не могла быть глубже моего убеждения, что он владел всей мощью своего дарования при этом последнем своем труде».

Через шесть с небольшим лет после смерти Теккерея, в июне 1870 года, поэт Лонгфелло писал о неоконченном произведении Диккенса:

«Надеюсь, его роман кончен. Это, бесспорно, одно из лучших его творений, если не самое лучшее. Грустно подумать, что перо выпало у него из руки, и это творение осталось недовершенным».

Всем известно, что так и случилось. Не суждено было раскрыть тайну Эдвина Друда той мастерской руке, которая переплела ее, по-видимому, спутанные нити. Как Диккенс развил бы свою мысль, этого никто не знает. Даже вот что было сказано лицом, которое более всех, за одним разве исключением, имело возможность знать то, что замышлял автор:

«Тут нет признаков созревших планов, которым не суждено было осуществиться, нет задуманных намерений, которым не суждено было исполниться, нет проложенных путей мысли, по которым не суждено было следовать, не светящихся вдали целей, до которых не суждено было достигнуть, ничего нет — все темно».

Однако я осмелюсь думать, что это ошибочно. Рассказ Диккенса не темен в этом отношении. Тон речи, когда говорится о главных действующих лицах, несомненно, указывает тому, кто знаком с приемами Диккенса, какая судьба вообще предназначалась каждому из них. В веселых нотах, когда описываются подвиги детства Тартара и Криспдркла, мы слышим предзнаменование ожидающей их счастливой судьбы так же ясно, как печальную, но благородную долю Невила Ландлесса в минорном тоне, которым говорится о нем и которым он говорит сам, за исключением того вечера, когда он взбешен до исступления Эдвином Друдом, который также вне себя от вина, подмешанного Джаспером. Но кроме указаний, заключающихся в этих тонах, есть еще тонкие намеки, достаточные для руководства мыслящего читателя, чтобы угадать если не точное свойство пути, по которому должен был вестись рассказ, то по крайней мере его общее направление и окончательную цель. Рассмотрим некоторые из этих намеков.

Разумеется, никто из читателей не усомнится, что Джаспер совершил преступление, а Невил Ландлесс невиновен. Тайна Эдвина Друда относится вовсе не к этому вопросу. Кажется, в некоторой степени она касается способа, каким Джаспер совершил свое темное дело, но если я не очень ошибаюсь, настоящее объяснение тайны должно было поражать гораздо сильнее, чем простое изложение действий Джаспера. Не худо, однако, сперва обсудить эту сторону вопроса.

Если мы хотим разгадать план, задуманный Джаспером, то должны обратить особенное внимание на вступительные слова, относящиеся к нему. В главе IV Джаспер делает первый шаг к своей цели. По общему колориту этой главы явно, что в замысел Джаспера входит посещение Сапси; но кроме того, мы знаем еще, что Диккенс отметил в общем плане своего рассказа:

«Мистер Сапси — старый высокомерный осел; свести его с Джаспером (ему понадобится впоследствии такой торжественный идиот)».

Итак, с первых же слов в главе IV изображается Томас Сапси в следующим выражениях:

«Если Осел, как принято считать, образец самодовольной глупости (мнение, как и другие мнения, возможно, более традиционное, чем справедливое), то самый чистокровный Осел в Клойстергэме — мистер Томас Сапси, аукционер».

Первая встреча Сапси и Джаспера доказывает, что последнему надо познакомиться, через Сапси, с каменщиком Дёрдлсом. И таким путем доставить себе случай и правдоподобный предлог для осмотра соборных склепов. Что Джаспер и Дёрдлс должны прийти в одно и то же время, видно, по обычному приему Диккенса, из слов:

«На столе поднос с тремя стаканчиками для вина».

Позднее мы находим достаточную причину для желания Джаспера познакомиться с Дёрдлсом таким странным образом.

В главе ХII Джаспер, Настоятель, Сапси и Топ сходятся на кладбище у собора. Джаспер говорит о Дёрдлсе:

«— Дело в том, сэр, — поясняет мистер Джаспер, — что мистер Сапси первый обратил мое внимание на этого человека. Благодаря мистеру Сапси, умеющему сосредотачивать вокруг себя все поучительное и достойное внимания, а также обнаруживать скрытое и необычное в людях, я заинтересовался человеком, которого раньше встречал каждый день совершенно равнодушно. Вы не удивились бы моим словам, Ваше Преосвященство, если бы слышали, как разговаривал уважаемый мэр с Дёрдлсом у себя дома.

— О да! — восклицает Сапси, благосклонно принимая сделанный ему комплимент. — О да! Конечно. Если высокочтимый Настоятель удостаивает спрашивать меня о Дёрдлсе, то я отвечу: да, действительно, я познакомил этого человека е мистером Джаспером у себя дома. По моему мнению, Дёрдлс — интересный тип».

Тогда Джаспер объясняет Настоятелю, рассчитывая на самохвальство Сапси, что отправляется бродить при лунном сиянии с Дёрдлсом между могил, склепов и развалин.

«— Помните, вы сами посоветовали мне, как любителю красивых видов, предпринять такую экскурсию?

— Я помню, — отвечает Сапси.

Величественный Осел в самом деле убежден, что помнит.

— Принявши ваш совет, я уже не раз бродил с этим оригиналом, а сегодня мы хотим осмотреть кое-какие уголки при лунном освещении».

Слова Джаспера останавливают внимание. Ему необходимо сообщить, во-первых, что он ни разу не посещал склепов в ночную пору; а во-вторых, что он только в качестве любителя живописного и оригинального продолжает свои сношения с каменщиком. Не в приемах Диккенса (по крайней мере, в последнее время) объяснять это в стольких словах, а потому эта фраза говорит вполне ясно. Надо тщательно подмечать тонкие намеки этого рода, если хотеть угадать то, что кроется под явной завязкой рассказа.

Вернемся к первой встрече Джаспера с Дёрдлсом. Каменщик спрашивает у Сапси ключ от склепа миссис Сапси.

«— Зачем? Ведь это будет вырезано снаружи.

— Никто лучше Дёрдлса не знает, где это будет вырезано. Спросите кого угодно в Клойстергэме: знает ли Дёрдлс свое дело?

Мистер Сапси встает, вынимает из комода ключ, отпирает им железный шкаф, вделанный в стену, и вынимает оттуда другой ключ.

— Когда Дёрдлс отделывает что-нибудь снаружи или внутри -безразлично, — он любит со всех сторон осмотреть свою работу, чтобы не ударить лицом в грязь, — угрюмо поясняет Дёрдлс.

Ключ, переданный ему печальным вдовцом, оказывается слишком большим для кармана куртки. Тогда Дёрдлс без стеснения расстегивает куртку и открывает у себя на груди карман обширных размеров, куда и собирается положить ключ.

— Как, Дёрдлс! — восклицает Джаспер в удивлении. — Да вы кругом обшиты карманами.

— И тяжеленькие штучки ношу я в них. Попробуйте-ка, — говорит Дёрдлс, вынимая еще два больших ключа.

— Покажите-ка мне заодно и ключ мистера Сапси. Да, самый тяжелый.

— Почти такой же, как и другие. Все это от склепов, все это от работы Дёрдлса. Дёрдлс любит носить при себе ключи от своих работ. Хоть и не часто они требуются...

— А кстати, — приходит вдруг в голову мистеру Джасперу, когда он рассматривает ключи, — я все хочу спросить вас, да забываю. Ведь вы знаете, что иногда вас зовут Каменный Дёрдлс. Знаете ли вы это?

— Клойстергэм знает меня под именем Дёрдлса, мистер Джаспер.

— Это я знаю. Но ребятишки иногда...

— А! Если вы станете слушать этих бесенят... — сердито прерывает Дёрдлс.

— Я столько же расположен слушать их, как и вы. Но прошлый раз мы в хоре рассуждали, откуда бы такое прозвище. — Джаспер слегка позвякивает ключами.

— Не испортите ключей, мистер Джаспер.

— Уж не происходит ли это от вашего ремесла? Как вы полагаете?

Мистер Джаспер взвешивает все три ключа на руке, а потом, подняв голову, с дружеской улыбкой передает их Дёрдлсу. Но Дёрдлс — человек суровый, а полутрезвое состояние, в котором он обретается, вызывает в нем особенное сознание собственного достоинства и делает его крайне обидчивым. Он опускает ключ за ключом в свой бездонный карман и тщательно застегивает его; берет свой узелок с обедом, висящий на спинке кресла, куда он пристроил его, вводя в комнату, развязывает ею, кладет туда один ключ, точно страус, намеревающийся закусить железом, и, не удостаивая Джаспера ответом, выходит из комнаты».

Объяснение Дёрдлса, что он, когда отделывает что-нибудь снаружи или внутри — безразлично, любит осмотреть со всех сторон свою работу, имеет явное значение. Нетрудно подметить и то, что Джаспер особенно интересуется ключом от склепа миссис Сапси. Но есть места в рассказе, которые с первого взгляда не так понятны. Мы видим, что у Джаспера что-то на уме, пока он, по-видимому, переливает из пустого в порожнее, и что тайные его мысли не имеют ни малейшего отношения к предмету его расспросов, который не занимает его нисколько. Но что же у Джаспера на уме? Слова, которым, по-видимому, не придано никакого значения, объясняют все:

Джаспер слегка позвякивает ключами.

«— Не испортите ключей, мистер Джаспер».

Очевидно, Джаспер пробует тон, издаваемый ключами, чтобы в случае надобности отличить один от другого в темноте. А для его опытного уха это легко, если он испробовал их однажды таким образом.

Проследим эту нить до конца.

Идя от Сапси домой в этот самый вечер, Джаспер видит, что Дёрдлс «и его обеденный узелок» (вероятно, вы не забыли, что ключ связан с этим узелком) стоят неподвижно, облокотившись о решетку старого кладбища, в то время как отвратительный мальчишка бросает в них камень за камнем, как в мишень, хорошо освещенную лунным светом. Этот мальчишка, кстати будет сказано, едва ли не предназначался для важной роли в развязке. Между тем здесь надо заметить, что Дёрдлс дал ему цель в жизни.

«— Он дает мне полпенни, чтобы я загонял его домой, когда он поздно загуляет, — объясняет Джасперу мальчишка».

А так как далее сам Дёрдлс говорит, обсуждая свою хитрую выдумку: «Я поставил перед ним разумную цель, и теперь он может честно заработать три пенса в неделю», то мы приходим к заключению, что Дёрдлс каждый день на неделе не бывает дома до позднего часа. Это тем более заслуживает быть под— меченным в связи с тайной Эдвина Друда, что Дёрдлс обыкновенно удаляется в подземелья под собором, чтобы проспаться от винных паров.

Джаспер направляется к железной решетке, где Дёрдлс, закиданный камнями, погружен в глубокое размышление, и вызывается проводить его домой, прибавив:

«— Я могу нести ваш узелок.

— Ни в коем случае, — отвечает Дёрдлс. — Дёрдлс предавался глубоким размышлениям, когда вы подошли к нему, и стоял здесь, окруженный своими произведениями, как известный автор. Вот ваш шурин, — Дёрдлс рекомендует саркофаг за решеткой, белый и холодный в лунном свете. — Миссис Сапси — рекомендуется склеп преданной жены».

На пути к дому Дёрдлса Джаспер дважды обращает внимание своего спутника на мальчишку, который следит за ними издали. Джасперу, очевидно, неприятно это наблюдение.

Продолжая разговор о романтическом интересе в ремесле Дёрдлса, Джаспер упоминает о замечательной верности, с какой он отыскивает места, где люди погребены. Чтобы объяснить свою методу, Дёрдлс высматривает, где бы поудобнее положить свой узелок, и Джаспер спешит избавить его от ноши.

«— Достаньте-ка мне молоток вот отсюда, из кармана, — говорит Дёрдлс. — Я научу вас».

Диккенс, быть может, так уверен, что искусно проведенная им черта никем не будет замечена, что находит нужным ввести слова, которые передают именно то, что Джаспер делал, когда бренчал ключами:

«— Теперь смотрите. Ведь вы, мистер Джаспер, прежде чем петь, берете тон? Да?

— Да.

— И я то же делаю. Беру молоток и стучу. — Он ударяет по мостовой, и внимательный Депутат отступает на почтительное расстояние, опасаясь как бы для эксперимента не понадобилась его голова. — Стук, стук, стук! Цельный камень. Стук, стук. Все еще цельный. Стук... Ага! Тут пусто! Еще стук, стук. Твердое в пустоте. Стук, стук, стук, чтобы хорошенько разузнать, что тут такое. Твердое в пустоте. Вот и нашли: за этой стенкой склеп, а в склепе — каменный гроб, а в гробу — старикан, рассыпавшийся в прах».

Так он объясняет, что долгим опытом научился распознавать по звуку, пуста ли гробница или в склепе есть каменный гроб, и есть ли в этом гробу человеческие останки, или они превратились в прах. Все эти подробности, наверное, в непосредственной связи с дальнейшим ходом рассказа, хотя не с той отдаленной нитью, за которой я слежу теперь.

О ключе мы больше не слышим до главы ХII, где описано, как Джаспер в полночь отправляется с Дёрдлсом в собор. Надо заметить, между прочим, что месяц всходил поздно в ночь посещения собора. О месяце упоминается так часто в описании, что, очевидно, этому вопросу придано большое значение.

И впоследствии о нем упомянуто мимоходом, когда Невил говорит сестре о своей прогулке с Криспарклом в ту ночь:

«— В прошлый понедельник мы пошли погулять при лунном сиянии».

Что о лунном сиянии то и дело упоминается, это должно иметь значение.

И время как-то особенно отмечено по отношению к ночи убийства. Джаспер и Дёрдлс притаились за стеною, пока Криспаркл и Невил спокойно ходят взад и вперед. Джаспер наблюдает за Невилом с напряженным вниманием. Он слышит, что Криспаркл говорит:

«— Сегодня понедельник, а в субботу Рождество».

Если месяц взошел поздно в понедельник вечером, скажем, в девять или десять часов, то в ночь убийства, то есть с субботы на воскресенье, месяц не мог зайти ранее трех часов утра. Тот час, когда взошла луна в понедельник вечером, не упомянуто. Однако легко определить его приблизительно, читая:

«Фонарщики, сгибаясь под тяжестью своих лестниц, торопливо перебегают с места на место... и т.д. Настоятель идет обедать; Топ — пить чай, Джаспер — играть на фортепьяно»

Скажем, что было шесть часов.

«Два или три часа при свете камина поет он своим прекрасным голосом (явное доказательство, что предстоящее тесно связано с его злодейским замыслом против Эдвина; он всегда особенно мелодичен, когда у него на уме убийство) духовные песнопения, пока не стемнело совсем и месяц не показался на небе.

Тогда он тихо закрывает инструмент, надевает вместо сюртука кожаную куртку с объемистой бутылкой в кармане и, взяв в руки низкую широкополую шляпу, тихо выходит из своей квартиры. Почему так тихо движется он сегодня? Внешнего повода для этого нет — нет ли повода внутреннего, скрытого в глубине его сердца?»

Все это придает важное значение экспедиции, с которой будет связан звук ключей, как мы это увидим.

Они отправляются в путь.

«Что за странная, необычная прогулка! Если Дёрдлс, вечно бродящий по кладбищу как привидение или копающийся в подземельях как крот, идет шататься ночью в ограде собора, то в этом нет ничего удивительного; но удивительно, что он не один, а с регентом соборного хора, собирающимся любоваться могилами при лунном свете. Действительно, странная и необычайная прогулка!» — повторяет автор как бы с целью указать читателю, что, объяснив ее смысл, он сделает шаг к раскрытию тайны Эдвина Друда.

У калитки они проходят мимо кучи наваленной извести, и Джаспер с живостью спрашивает:

«— Негашеная?

— Она самая, — отвечает Дёрдлс. — Попробуйте наступить — сейчас сожжет вам подошвы. А прибавьте водицы, так и косточек ваших не оставит».

Затем они минуют красные занавески «Двупенсовых номеров» и выходят на ясный лунный свет монастырского кладбища. Оставив и его за собой, они приближаются к Уголку Младшего Каноника, большая часть которого в тени, пока луна не поднимется выше на небе. Они выжидают, пока вышедшие в это время Криспаркл и Невил не удалились, выйдя на лунный свет на противоположном конце. Тогда они идут уединенными уголками, где мало бывает движения после сумерек. И среди дня движения мало, а вечером нет почти никого. Кроме того, веселая и многолюдная Главная улица лежит почти параллельно с этим местом (старый собор возвышается между ними), и вся клойстергэмекая торговля стекается туда, так что после сумерек в древнем здании, в соборе и на кладбище преобладает какая-то торжественная тишина, которую любят немногие:

«Поэтому, когда Джаспер и Дёрдлс останавливаются осмотреться, прежде чем спуститься в подземелье через маленькую боковую дверь, от которой у Дёрдлса есть ключ, все доступное их зрению пространство, освещенное луной, совершенно пустынно. Можно подумать, что домик Джаспера над воротами останавливает прилив жизни. Людское море шумит за ним, но ни одна волна не забегает за арку, над которой красным зловещим светом горит одинокая лампа».

На последние слова надо обратить особенное внимание. Далее идет рассказ:

«Они входят в дверь, запирают ее за собой и спускаются по избитым ступеням в подземелье. Фонаря не нужно, потому что лунный свет врывается в разбитые окна, переплеты которых рисуют на полу узорчатые тени. Тяжелые столбы, поддерживающие крышу, тоже бросают черную тень, но между ними есть полосы света. Дёрдлс и Джаспер ходят взад и вперед по этим полосам. Дёрдлс рассуждает о «стариканах»; он ищет их и стучит по стене, где, по его предположению, может их быть «целая семейка». Обычная его молчаливость не может устоять перед оплетеной бутылкой Джаспера, которая переходит из рук в руки — или, лучше сказать, ее содержимое быстро переходит в желудок Дёрддса, между тем как Джаспер только полощет рот вином и тут же выплевывает его».

Это указание, что в вине есть примесь.

Вскоре бутылка совсем переходит в руки Дёрдлса.

Они поднимаются по ступеням, ведущим в собор, когда Дёрдлс останавливается перевести дух. Он садится на одну ступень, Джаспер — на другую. Хотя темно, запах от плетеной бутылки показывает, что она была откупорена, и Дёрдлс потом заводит речь о том, что с ним было в прошлом году. Это имеет такое явное отношение к тайне, хотя не может быть в непосредственной связи с нею, что необходимо вдуматься в этот разговор.

«— Как вы думаете, — спрашивает Дёрдлс, — могут быть призраки не людей, а вещей?

— Каких. вещей? Цветочных грядок и леек? Лошадей и упряжи?

— Нет, звуков.

— Каких звуков?

— Криков.

— Каких криков? «Лудить кастрюли»?

— Я вам сейчас расскажу, мистер Джаспер, только подождите немножко, пока я управлюсь с бутылкой.

Пробка, очевидно, была снова вынута и опять заткнута.

— Вот теперь справился! В прошлом году, только несколькими днями попозже, я занимался тем, что приличествует времени года и моему положению, когда городские мальчишки напали на меня. Наконец я ускользнул от них и повернул сюда. Здесь я заснул. Что же разбудило меня? Призрак крика, за которым последовал призрак воя собаки, продолжительный, унылый, протяжный вой, как воет собака, почуяв покойника. Это было в последний канун Рождества, в сочельник.

Что вы хотите этим сказать? — следует резкое, можно даже сказать, свирепое возражение.

— Я хочу сказать, что наводил справки повсюду и ничьи живые уши, кроме моих, не слыхали этого крика и этого воя. Поэтому я и говорю, что оба они были призраками, хотя почему они явились мне, я никак не могу понять.

— Я думал, что вы человек совсем другого сорта, — презрительно говорит Джаспер,

— Я и сам так думал, — отвечает Дёрдлс со своим обычным спокойствием, — а между тем, они выбрали именно меня.

Джаспер вдруг рывком поднимается на ноги.

— Пойдемте, — говорит он, — мы здесь замерзнем; показывайте дорогу».

Рассказ каменщика и его удивительное действие на Джаспера достойны примечания. И то, что Джаспер начинает пристально всматриваться в лицо и движения Дёрдлса, наводит на мысль о действии подмешанного вина. Он хочет удостовериться, как сильно это действие, имея в виду испробовать его на другом. Дёрдлс остается бесстрастен под проницательным взглядом своего спутника, хотя тот не отводит от него глаз во все время, пока он шарит в кармане, отыскивая вверенный ему ключ от железной калитки, в которую они могут пройти на лестницу большой башни.

«— Вам довольно и бутылки, — говорит Джаспер, отдавая ее Дёрдлсу, — передайте мне узелок, я моложе и крепче вас.

Дёрдлс колеблется с минуту между узелком и бутылкой, но отдает предпочтение бутылке, как лучшему товарищу, а узелок препоручает своему спутнику. Потом они поднимаются на башню по винтовой лестнице... Наконец, оставив свой фонарь на лестнице, потому что на площадке башни гуляет сильный ветер, они выходят на нее и смотрят вниз на Клойстергэм, необыкновенно красивый в лунном сиянии. У подножия башни видны разрушенные жилища мертвецов, покрытые мохом, а дальше красные черепицы кровель и кирпичные дома живых; река извивается, отделяясь от тумана на горизонте, как будто вытекая из него, и становится все шире, все бурливее, словно от тревожного сознания своего приближения к морю».

Опять этой части рассказа придается особенное значение неоднократна уже повторенным восклицанием:

«Странная, таинственная прогулка! Джаспер, который по-прежнему движется необыкновенно тихо и бесшумно, хотя для этого как будто нет никаких причин, тихо подвигаясь вперед, любуется городом, а особенно той его тихой частью, над которой возвышается собор».

По мере того как они спускаются, Дёрдлса все сильнее и сильнее клонит ко сну. Наконец, когда они опять вернулись в склеп с намерением выйти, как вошли, Дёрддс не то упал, не то нарочно бросился возле одного из тяжелых столбов и едва внятно попросил у своего товарища позволения вздремнуть минутку.

«— Если хотите — можете, — отвечает Джаспер, — но я не оставлю вас здесь одного. Спите, а я буду пока ходить взад и вперед.

Дёрдлс тотчас засыпает, и ему снится сон».

Его сон открывает нам все, что мы должны знать до поры до времени о том, как Джаспер применяет к делу пробу звуков от ключей.

«Сон Дёрдлса замечателен тем, что он необыкновенно тревожен и необыкновенно походит на действительность. Дёрдлсу снится, будто он лежит и спит, а в то же время считает шаги своего спутника, пока тот ходит взад и вперед. Ему снится дальше, будто шаги эти затихают где-то в пустоте и будто кто-то дотрагивается до него и что-то падает из его руки. Потом что-то бренчит, кто-то идет ощупью, и кажется ему, что он остается один так долго, что полосы света принимают новое направление по мере того, как луна подвигается в небе. Он забывается наконец, но его начинает беспокоить холод; он раскрывает глаза и видит полосы света и тени, расположенные действительно так, как ему представлялось во сне. Джаспер ходит между ними взад и вперед.

— Эй! — испуганно вскрикивает Дёрдлс.

— Проснулись наконец! — говорит Джаспер, подходя к нему. — Знаете ли вы, что ваша одна минутка превратились в сотню?

— Нет!

— Превратилась.

— Который час?

— Слушайте! Часы бьют на колокольне.

Пробило четыре четверти, потом раздался звон большого колокола.

— Два! — кричит Дёрдлс, поднимаясь на ноги. — Зачем же вы не разбудили меня, мистер Джаспер?

— Я будил. Но я с тем же успехом мог бы будить ваших «стариканов» вон в том углу.

— Вы дотрагивались до меня?

— Дотрагивался ли до вас? Толкал, тряс, и все напрасно.

Когда Дёрдлс вспомнил, что он видел во сне, как дотрагивались до него, он взглянул на пол и увидел ключи от склепов, лежащие возле того места, где он спал.

— Я выронил вас, — говорит он, поднимая ключи и припоминая эту часть своего сна.

Стараясь принять прямое положение, или хоть приблизительно прямое, он опять чувствует, что его спутник наблюдает за ним.

— Ну? — говорит Джаспер, улыбаясь. — Вы совсем готовы? Пожалуйста, не торопитесь.

— Передайте мне мой узелок, мистер Джаспер, и я пойду с вами.

Завязывая узелок, он опять сознает, что за ним наблюдают, и очень пристально.

— В чем вы подозреваете меня, мистер Джаспер? — спрашивает он с раздражением пьяного».

Что же произошло в то время, когда Дёрдлс спал? Сказать, что все случившееся ясно как день, было бы прямо заявить, что Диккенсу не удалось достигнуть своей очевидной цели — именно скрыть настоящую суть тайны Эдвина Друда до самого конца романа. Тем не менее некоторые указания довольно ясны. Во— первых, сон Дёрдлса соответствовал движениям Джаспера так точно, как и движение полос света в сонных грезах соответствовало их действительному движению. Кроме того, Джаспер взял из рук сонного каменщика ключ от склепа, удостоверился, который из ключей в карманах Дёрдлса ключ от склепа миссис Сапси, и вышел из подземелья, дверь которого они заперли за собой при входе, как положительно было сказано. Неясно то, что Джаспер делал в продолжительный промежуток времени, проведенный вне подземелья (ведь Дёрдлс долго оставался один). Он успел бы отнести знаменательный ключ к себе, в домик над воротами, и никто не мог подсматривать за ним в глухую полночь. Он успел бы и отпереть склеп, чтобы снести в него негашеной извести из кучи, наваленной у калитки. Что предполагал автор, что Джаспер действительно делал, разъяснилось бы при развязке. Для моей мысли достаточно указания, что он был занят приготовлением к своему злодейскому покушению и что ключ, тон которого он пробовал у аукционера Сапси, послужил ему для этой цели.

Джаспер уже не нуждается больше в Дёрдлсе и, простившись с ним, предоставляет ему добраться до дому как может, когда пронизительный свист нарушает тишину. Это отвратительный мальчишка — чертенок, как называет его Джаспер. Он виден напротив в лунном сиянии.

Джаспер приходит в ярость и кажется сам чертом, когда бросается на него и хочет протащить через дорогу.

«— Он следил за нами сегодня! — кричит он.

— Врешь! Не следил! — отвечает Депутат со своей обычной вежливостью.

— Он шатался около нас все время!

— Врешь, не шатался! — возражает Депутат. — Я только что вышел подышать чистым воздухом для здоровья, когда вы двое вылезли из подземелья. А у нас уговор: Не — шляйся — после — десяти! А он шляется. Разве я в этом виноват?

— Так отведи его домой, — говорит Джаспер свирепо едва сдерживая себя, — и чтобы я тебя больше не видел!

Депутат с пронзительным свистом, выражающим намерение не обижать Дёрддса, провожает камнями этого почтенного джентльмена домой, как будто это непослушный бык. Джаспер идет к своему домику над воротами задумавшись, и, таким образом, как все на свете приходит к концу, так и эта непонятная экспедиция кончается — до поры до времени».

В промежуток между понедельником 19 декабря и субботой 24 декабря помолвленные расстаются. Эдвин даже не показал Розе перстня, рассудив, что и говорить о нем нечего, когда он должен быть возвращен Грюджиусу.

«Пусть он останется у меня на груди», — заключает Эдвин.

По важности, приданной этой подробности, можно предположить, что она главным образом имеет целью отвести глаза читателю. Немудрено, если при развязке именно бриллиантовый перстень с рубинами оказался бы наделенным силою сдерживать и влачить, но только не так, как это предвидели. Естественно было бы связать его со словами Джаспера ювелиру, что «он помнит все золотые вещи, какие его родственник когда-либо носил, то есть его часы, цепочку и булавку». Вероятно, также связали бы его с кучей негашеной извести, на которую Дёрдлс обратил внимание Джаспера в ночь, когда они ходили в собор.

Легко было бы прийти и к тому выводу, что Джаспер вознамерился снять со своей жертвы все золотые вещи, чтобы не оставалось ничего, чего бы негашеная известь не могла истребить, и так и сделал в ночь, когда совершилось нападение; перстень же остался на груди Эдвина Друда и впоследствии, найденный в негашеной извести, изобличил бы преступника. Но подобное предположение оказалось бы ошибочно, по моему мнению. Я сейчас приведу причины, почему так думаю, помимо даже того весьма подозрительного обстоятельства, что сам автор указывает на важное значение перстня, хотя имеет в виду облечь это в непроницаемую тайну.

Невил, Друд и Джаспер видятся у последнего в рождественский сочельник. Как произошло это свидание — нам неизвестно, но заключить мы можем, что дело обошлось дружелюбно относительно первых двух. Впоследствии оказывается, что в полночь молодые люди пошли вместе к реке (верно, по совету Джаспера) посмотреть на бурю, которая бушевала в эту ночь над Клойстергэмом. О действиях Друда в эту ночь мы не узнаем ничего более, но, очевидно, Невил и Друд разошлись каждый в свою сторону. Эдвин вернулся к Джасперу и затем исчез.

Так же, как в ночь странной прогулки, Джаспер необыкновенно спокоен и тих.

«Мистер Джаспер сегодня в голосе более, чем когда-либо. В трогательной молитве, где он просит Бога о сохранении своего сердца чистым и непорочным, он потрясает слушателей совершенстсвом исполнения. Никогда раньше не пел он так хорошо, никогда не справлялся так легко с труднейшими пассажами; никогда не брал таких высоких и трудных нот. Нервозность, обыкновено мешающая ему в сложных местах, сегодня исчезла: он безукоризненно владеет собой.

Отличное состояние его тела и духа очевидно для каждого. Он даже одет легче обычного, хотя, видимо, все-таки опасается простуды, так как его шея обмотана длинным черным шарфом из крепкого крученого шелка».

Но шарф имеет другое назначение. Джаспер на пути домой, простившись с младшим каноником, «под сводом, над которым расположена его квартира, останавливается и снимает с шеи свой шарф. В эту минуту его лицо сурово и мрачно.

Весь вечер вдали от житейского шума горит, не колеблясь, красный фонарь маяка».

Иными словами, проходящие должны думать, что Джаспер в своей комнате над воротами погружен в мирные занятия, так как это его лампа горит за красными занавесками, точно маяк.

«Поднимается буря. Окраины города никогда не бывают ярко освещены. Сегодня они темнее, чем обычно. Сильные порывы ветра потушили многие из масляных фонарей, кое-где повалили фонарные столбы и усыпали землю дребезжащими осколками стекла. В воздухе летают сорванные листья, сучья и разрушенные грачиные гнезда. Темнота сгущается. Деревья качаются и трещат; владычествующая в непроглядной темноте буря яростно налетает на них и хочет вырвать их с корнем. То и дела раздается сильный, подобный выстрелу, треск — значит, сломлена толстая ветвь и шумно упала на землю».

В такую ночь падение человека с высоты соборной башни может остаться незамеченным.

«Давно уже не было такой бурной зимней ночи. Трубы качаются на крышах и падают на улицу; прохожие осторожно пробираются вдоль стен, хватаются за столбы, за углы зданий и друг за друга, чтобы не свалиться. Ветер возрастает вплоть до полуночи; все запрятались по домам; улицы пусты; буря с воем носится по ним, стучится в двери, рвет ставни и как будто говорит людям, что лучше будет, если они улетят на ее крыльях, вместо того чтобы ждать, пока крыши упадут им на головы. А красный фонарь маяка горит неподвижно. В эту ночь нет ничего неподвижного, кроме красного фонаря маяка.

Всю ночь ветер не стихает и безумно мечется по земле. Только к утру, когда на востоке начинают меркнуть звезды и появляется тусклый свет, ветер стихает. Как раненое чудовище, он делает еще порой судорожные свирепые скачки, но нет у него больше сил, и с рассветом он издыхает. Все тихо и мертво.

Тогда все видят, что стрелки соборных часов сорваны, что свинцовая крыша вся как будто в лохмотьях, а громадные свинцовые листы сброшены вниз и валяются на земле, изогнутые и измятые; на вершине башни недостает многих камней».

Когда работники, предводительствуемые Дёрдлсом, поднимаются наверх, а Топ и толпа ранних зевак собрались у Уголка Младшего Каноника, ожидая их появления наверху, Джаспер ворвался в группу ротозеев и крикнул Криспарклу в открытое окно: «Где мой племянник?»

Эдвин Друд исчез в эту ночь. Трудно угадать, что именно произошло. Катастрофу, на которую автор, по-видимому, намекает, — а именно, убийство Эдвина Джаспером и сокрытие его тела в склеп Сапси, где должен быть истреблен малейший след его, за исключением перстня, — можно объяснить на разные лады. Пожалуй, Джаспер остался в убеждении, что имел успех, тогда как на самом деле потерпел неудачу. Угадывать эти подробности так же бесцельно, как и ломать голову над тем, что происходило во время сна Дёрдлса ночью в воскресенье. Но из этого не следует, что невозможно разгадать, каким образом вообще объяснилась бы тайна.

Во-первых, Диккенс, очевидно, хотел внушить мысль, что Эдвин Друд убит, а тело его и одежда сожжены. Только его часы с цепочкой и булавку взял Джаспер; он не мог бросить их в реку ранее вечера в первый день Рождества. Часы, заведенные в двадцать минут третьего в рождественский сочельник, остановились прежде, чем были брошены в воду. Пожалуй, это обстоятельство повело бы к чему-нибудь более важному при том условии, что Джаспер мог предполагать, что часы были заведены поздно вечером 23-го числа. Как бы то ни было, нам ясно, что убийство совершилось беспрепятственно, принимая в соображение восклицание: «Бедный юноша! Бедный юноша!» — когда Эдвин прощается взглядом со старыми местами, и замечание среди его разговора с Розой: «Он не называл ее более Кисонькой. Не называл никогда». Словом, по-видимому, нет сомнений в том, что случилось.

Когда приближается минута нападения Джаспера на Эдвина, в тоне рассказа проглядывает многое, что предвещает близость страданий. Но Друду не суждено умереть, хотя читатель должен считать его умершим. Диккенс владел всеми оттенками тона речи, подобно тому как владеют звуками своего собственного голоса. Он мог изменять его более или менее удачно, согласно чуткости слуха его слушателей; но совершенно переменить было не в его власти. Он сделал все, что мог, чтобы скрыть под словами свои мысли, которые, однако, наперекор его воле явственно звучат в его голосе для тех, кто имеет уши, чтобы слышать.

Я так понимаю, что Друд не убит, но жестоко пострадал. Он находится в неведении о том, что с ним было, и знает только, что Джаспер вдруг бросился на него с злодейским умыслом. По моему мнению, Друда спасли от смерти каменщик Дёрдлс и мальчишка, который побивал его камнями. Такое предположение согласовалось бы и с манерою Диккенса, и с его личным взглядом на предчувствия. Крик призрака, слышанный Дёрдлсом в ночь на Рождество в предыдущем году почти в тот же час, когда предполагается, что Друд убит Джаспером, мог быть предвещанием. Диккенс нередко вводит в своих произведениях подобные предвещания.

Занимаясь тем, что приличествовало времени года, Дёрдлс был вынужден скрыться в склепе от каменных убеждений мальчшки идти домой. В склепе он опять слышит страшный крик, уже не призрачный теперь, а действительный, хотя принимает его, пожалуй, за явление сверхъестественное. Но пробужденный потом метательными снарядами Депутата, он идет волей-неволей на поиски и посредством своего удивительного искусства отыскивать бренные останки старцев в замурованных гробницах он узнает присутствие тела в склепе Сапси. Само собой, Друд спасен, если в нем еще сохранились признаки жизни. Депутат чуть ли не связан и с этой стороной действий Дёрдлса. Знает ли Грюджиус о нападении Джаспера на Друда? Виделся ли он или имел какие-нибудь сообщения с Друдом, от которого только и мог знать о случившемся?

Вечером 29 декабря Грюджиус приходит к Джасперу, который только что вернулся с поисков в реке, длившихся два дня. Непричесанный, растрепанный, запачканный грязью, высохшей на нем, в разорванном платье, он, разумеется, достоин сожаления в глазах человека, который считает его любящим дядей пропавшего юноши. Но выражает ли ему Грюджиус соболезнование? Он только говорит:

«— Странное происшествие!

— Странное и ужасное проишествие! — отвечает Джаспер».

Затем Грюджиус говорит так односложно и хладнокровно, что во всякое другое время (замечает автор) регент вышел бы из себя. В настоящем своем унынии и утомлении он не в силах даже раздражаться.

Когда Грюджиус сообщил ему весть, которая буквально подкосила ему ноги, и он грохнулся на пол без чувств, Грюджиус и тогда не выказывал к нему жалости.

«Но и теперь ни жесты, ни выражение лица Грюджиуса не изменяются. Он продолжает так же бесстрастно греть руки у огня, то сжимая, то разжимая их, искоса поглядывая на безобразную груду одежды у своих ног».

Если Грюджиус не знает достоверно, что Джаспер, а не кто иной, покушался на жизнь Эдвина Друда, все это очень неестественно, так как Грюджиус вовсе не жестокий человек, хотя и угловат по природе. Узнать же наверное, что произошло, он мог только от самого Эдвина.

Спустя полгода после его исчезновения в Клойстергэме явился незнакомец с белыми волосами и черными бровями. В узком синем сюртуке, в верблюжьего цвета жилете и серых панталонах, он имел вид военного, но отрекомендовался праздным холостяком, который живет своим доходом.

С самого начала ясно как день, что Дэчери поселился в Клойстергэме для наблюдения за Джаспером. Диккенс старательно указывает, что кто бы ни был Дэчери, он ни в каком случае не Друд. Направляясь из гостиницы «Посох Епископа» к жилищу Тостов, Дэчери сбивается с дороги, которой Эдвин не мог не знать. Но вместе с тем автор оговаривается, что гостиница «Посох Епископа» стоит очень уединенно и даже местный житель, пожалуй, сбился бы с пути. Эдвин Друд в Клойстергэме ведь не жил.

Кроме того, Диккенс должен был тщательно отводить читателю глаза в вопросе, который составляет главный интерес рассказа. Дэчери, во-первых, несомненно, переодет. Его густые белые волосы — парик; потому он часто и забывает про свою шляпу. И парик, вероятно, надет поверх собственных волос, как Диккенс не раз делал сам, участвуя в домашних спектаклях. Потому голова незнакомца казалась необыкновенно велика, а густые и длинные белые волосы имели целью скрывать всякий признак собственных.

Во-вторых, Дэчери не только знает, что Джаспер виновен, но питает к нему сильную неприязнь. Конечно, Дэчери не может быть ни Грюджиус, ни кто-либо из другим известных уже читателю действующих лиц. Все, за исключением Эдвина Друда, так сказать, на виду. Кто же мог быть вынужден переодеться для Клойстергэма, а между тем знаком со всей историей убийства?

Тщание, с которым объсняется, что Дэчери «имел самое смутное понятие об этом событии, стараясь припомнить его», никого не обманет. В каждой строке этого места видно, что Дэчери имеет особенную причину «знать что-нибудь о том, что случилось прошлой зимой», как выразилась миссис Топ. Он поселяется в комнатах, из которых может наблюдать вход к Джасперу. Он идет к нему в тот же день, нисколько не опасаясь быть узнанным. Вместе с Сапси он тогда же побывал на могиле миссис Сапси и условился с Дёрдлсом в одном, с Депутатом — в другом. Все это легко исполнить в один вечер, если Дэчери действительно незнакомец; но задача была бы значительно труднее для Друда, которому все время надо изменять свой голос и обычное обращение так же тщательно, как он изменил свою наружность. Под конец вечера он говорит себе:

«— Недурно я поработал сегодня для праздного холостяка, живущего на собственные средства. Весьма недурно!»

Далее в рассказе встречаем доказательство еще более положительное. В вечер накануне исчезновения Друд наткнулся на старуху, курильщицу опиума, и о его странном свидании с этой женщиной не знал никто. Тотчас после этой встречи Эдвин пошел к Джасперу, решив в уме не говорить о нем Джеку до следующего дня, да и то, разумеется, как о странной случайности, не стоящей особенного внимания. В последней главе романа, написанной Диккенсом, старуха, курильщица опиума, гонится за Джаспером и вдруг видит господина с большой головой и белыми волосами, который сидит на открытом проходе и смотрит на всех проходящих, точно сборщик дорожных пошлин.

«— Эй! — окликает ее старик вполголоса, — что вам надо?»

То, что он окликает ее тихим голосом, доказывает, несомненно, что он видел ее раньше и узнал.

Она расспрашивает его о Джаспере, и она в восторге от полученных сведений. Порыв торжества, с которым она благодарит его, не ускользает от внимания Дэчери. Он взглядывает на нее.

«— Вы и теперь можете наведаться к мистеру Джасперу, если хотите.

В ответ старуха отрицательно трясет головой и хитро улыбается.

— Не хотите, стало быть, с ним разговаривать?

Она снова отрицательно трясет головой и беззвучно шепчет:

— Нет.

— В таком случае вы можете вдоволь на него любоваться три раза в день. Вот только стоило ли из-за этого ехать в такую даль?

Старуха с живостью оборачивается при этих словах. Если мистер рассчитывал поймать ее и заставить проговориться, откуда она приехала, он сильно ошибся: не так она проста. А вот сам он, похоже, прост: разгуливает себе беспечно, засунув руки в карманы и позванивая монетами. Но этот звон волнует ее, и она говорит жалобным голосом:

— Не поможете ли вы бедной старухе заплатить за ночлег и дорогу, добрый сэр! Я бедная, совсем больная старуха, сэр.

— И похоже, прекрасно знаете дорогу в «Номера для проезжающих», — говорит участливо мистер Дэчери, позванивая монетами. — Вы, верно, часто здесь бывали?

— Всего разок только и была.

— Неужели?»

Они дошли до того самого места, где Эдвин Друд дал ей денег в рождественский сочельник, и она вспомнила это.

«— Поверите ли, вот здесь, на этом самом месте, один молодой джентльмен дал мне три шиллинга и шесть пенсов. Я сидела и кашляла вот здесь, на этом самом месте, и попросила у него три шиллинга шесть пенсов, и он мне их дал.

— А не слишком ли смело вы поступили; назначив сумму, голубушка? — невозмутимо замечает мистер Дэчери, позванивая монетами. — Ведь так не принято. Хорошо еще, что молодой джентльмен не счел это дерзостью — ведь это легко могло случиться».

Так и слышится, что говорит сам молодой господин.

«— Вот видите ли, голубчик, — говорит старуха самым конфиденциальным и убедительным тоном, — я так-таки у него и попросила их на лекарство, которым торгую — я им торгую — и без которого и сама не могу жить. Так-таки ему и сказала, и он мне их дал. Я честно употребила их на то, на что обещала. Вот и теперь мне нужна та же сумма, и если вы исполните мою просьбу, я опять так же честно употреблю их на то же.

— Что же это за лекарство?

— Я не стану вам лгать. Эта опиум, сэр».

Дэчери быстро взглядывает на нее с внезапной переменой в лице. Не мелькнуло ли у него в уме средство узнать о Джаспере то, что он силится разведать?

«Мистер Дэчери молча вынимает деньги и принимается молча отсчитывать требуемую сумму. Старуха так и впивается жадным взглядом в его руки.

— Это было как раз в прошлый сочельник, голубчик, — продолжает она жалобным голосом, — как раз в прошлый сочельник. Только разок-то всего я здесь и была, и, честное слово, молодой джентльмен дал мне три шиллинга шесть пенсов.

Мистер Дэчери сбивается со счета и начинает считать снова.

— Его звали Эдвин, — добавляет старуха.

Мистер Дэчери роняет деньги, нагибается, чтобы их поднять, и, покраснев от усилия, говорит:

— Откуда вы знаете его имя?

— Я спросила его, и он мне сказал. Я спросила, как его зовут и есть ли у него подружка, и он сказал, что его зовут Эдвин и что у него нет подружки».

Он смутился, когда она упомянула о сочельнике, и был поражен, когда она назвала его; когда же она упомянула о подружке, то он «стоит в угрюмом раздумье, зажав деньги в кулаке. Может быть, он решил, что три шиллинга шесть пенсов — слишком много, и не хочет с ними расстаться?»

Не думал ли он о цене той, которую утратил, и был не в силах оторваться от этой мысли?

«Старуха подозрительно смотрит на него, готовая в случае отказа выместить на нем закипающую в ее душе при одной мысли об отказе злобу. Но он; все еще о чем-то раздумывая, рассеянно сует ей деньги».

Настоящие же мысли его направлены на жертву, которую он должен принести Розе и Невилу. Следующее затем требует особенного внимания:

«Когда мистер Дэчери подходит к своему дому, лампа Джона Джаспера уже зажжена и окно его светится издали как маяк. Как моряки, приближаясь к опасному месту, с жадной надеждой высматривают яркий маяк, указывающий путь в спокойную бухту, которой, может быть, им так и не суждено достигнуть, — так точно взгляд мистера Дэчери обращается к этому маяку и сквозь него еще куда-то дальше».

Любовь Розы, которую он надеется приобрести для Невила, бывшего своего врага, когда разоблачит гнусные поступки Джаспера, — задача его, подрузамевается опасным берегом, к которому приближается; пристань же, которой он никогда не достигнет, — это любовь Розы к Невилу, потому что она любит уже другого.

Надо упомянуть еще об одной из тех выдающихся черт, которые, по моему мнению, указывают, как выяснилась бы тайна исчезновения Друда. Если Дэчери не Друд, то его встреча со старухой значительно подвинула бы его к цели его задачи, так как он узнал много нового. С другой стороны, если он Эдвин Друд, то новых сведений он не приобрел. Посмотрим, что он сам скажет об этом предмете. Поужинав у себя в этот вечер, он встает, отворяет дверцы стенного шкафа и внимательно разглядывает какие-то черточки, проведенные мелом на внутренней стороне.

«— Мне нравится этот старинный способ вести счета, — говорит мистер Дэчери. — По крайней мере, ни для кого не понятно, кроме того, кто ведет счет. Все как на ладони, и все в свое время будет предъявлено должнику. Гм! Маленький счет, пока еще совсем маленький».

Это относится к счету, который он уже записал, надо заметить. Он вздыхает над бедностью этого счета, берет кусок мела с полки в шкафу и останавливается с этим куском в руке, не зная, какое прибавление сделать к счету.

«Мистер Дэчери грустно вздыхает, берет мел с полки и задумывается, видимо, колеблясь.

— Я думаю, сегодня можно добавить черту, — решает он, наконец. — Не очень большую.

Он проводит короткую черту, запирает шкаф и идет спать».

Мы дошли до последней страницы, написанной Диккенсом, но еще не покончили со счетом Дэчери. Он идет утром в собор и во время службы отыскивает старуху глазами. Наконец он увидал ее. Она притаилась в тени столба и грозит Джасперу исподтишка кулаком.

«С этой минуты мистер Дэчери забывает о службе, все его внимание сосредоточено на старухе. Он не ошибся! Вот она опять грозит кулаком. Старая, вся сморщенная, отвратительная, как одно из фантастических чудовищ, вырезанных на спинках алтарных сидений, злобная, как сам дьявол, и неумолимая, как бронзовый орел, чьи распростертые крылья служат подставкой для священных книг, она воздевает свои морщинистые худые руки и грозит ему уже не одним, а двумя кулаками».

После службы Дэчери подходит к старухе. Он спрашивает ее, знает ли она Джаспера.

«— Его-то? Да уж получше знаю, чем все эти Преподобия вместе взятые!

Тем временем у миссис Топ уже накрыт стол и приготовлен для жильца вкусный завтрак. Но прежде чем сесть к столу, мистер Дэчери отворяет стенной шкаф, берет с полки мел и проводит толстую черту от самого верха до самого низа дверцы. После этого он запирает шкаф и с большим аппетитом принимается за еду».

То, что он узнал накануне, показалось ему ничтожным в сравнении с тем, что он узнал поутру. Для всякого, за исключением Друда, утреннее открытие было бы ничтожно в сопоставлении с вечерними сведениями. Эдвину Друду они не открыли почти ничего нового, тогда как злоба старухи на Джаспера и ее короткое знакомство с его настоящим характером могли внушить ему большие надежды. Отметки на дверцах шкафа явно указывают на действительную оценку этих двух случаев в мнении Дэчери. А то, что он определил их значение таким образом, доказывает неопровержимо, что Дэчери не кто иной, как сам Эдвин Друд.

Если не в подробностях, то в общих чертах развязка очевидна. Старуха нашла способ так приготовлять опиум для Джаспера, что он описывает в своих видениях, как покушался на жизнь Эдвина, как опасно и отважно было путешествие через бездну, где один скользкий шаг может быть гибелью. Она постепенно выведала бы у Джаспера все, что он должен был скрывать, и передала бы Эдвину Друду. Невиновный в убийстве его, Джаспер платит за всё вследствие гибели Невила Ландлесса. Вероятно, в одиночном заключении Джаспер оглядывается на собственную жизнь, подробно излагает историю своих искушений и злодеяний и кончает жизнь самоубийством, отравившись ядом.

В заключение позволю себе выразить мнение, прямо противоположное тому, которое слышал от одного из наших даровитейших романистов:

«Тайна Эдвина Друда», — сказал он, — ниже всего, что было написано Диккенсом».

Мне, напротив, кажется, что это произведение выдается из общего уровня его творений. Если оно уступает одному или двум его наилучшим романам, то это все, что можно допустить. Даже в настоящей форме отрывка оно более стоит тщательного изучения и представляет более верных и тонких изображений характеров и живописных картин, чем многие из его оконченных творений, которые пользовались заслуженной славой.

1887