Впервые опубликовано на сайте Prosa.ru

Автор статьи «По следам «Тайны Эдвина Друда», анализируя образ Джона Джаспера, исходил только из текста романа, не касаясь биографии писателя. Но, ознакомившись с книгой Хескета Пирсона «Диккенс» (серия ЖЗЛ, Москва, 1963.г., издательство «Молодая гвардия»), пришел к выводу, что комментировать роман без учета последних лет жизни и личной трагедии писателя нельзя. Также нельзя игнорировать три романа предшествующие «Тайне Эдвина Друда», с которым они образуют своеобразную тетралогию.

Статья представляет краткий хронологический экскурс в 1857-1870 годы жизни писателя и построена по принципу тесного переплетения цитат из книги Х.Пирсона с тезисами автора. Все ссылки на его книгу маркируются по образцу: (Х.П.318).

⯎ ⯎ ⯎

В 1857 году восемнадцатилетняя Эллен Тернан входит в жизнь сорокапятилетнего Диккенса, женатого человека, отца десятерых детей. Никто не застрахован от подобного несчастья, но обстоятельства данного случая иначе, как трагическими, не назовешь, не будет даже преувеличением назвать их убийственными. «До 1858 года (когда Диккенса, по мнению многих, как будто подменили) он никогда …. не порывал отношений с друзьями» (Х.П.318).

1859 год. Диккенс пишет роман «Повесть о двух городах». Приводим портрет героини Люси Маннет: «Маленькая, стройная, прелестная фигурка, увенчанная короной золотистых волос, голубые глаза, вопросительно глядевшие на него: гладкий, юный и в то же время удивительно подвижный лоб. Брови ее то взлетали, то хмурились, придавая лицу какое-то сложное выражение, умное и внимательное, немного смущенное и непонимающее, немного тревожное» (Х.П.419). Считается, что это портрет Эллен Тернан, но напоминает он и другую, литературную героиню Диккенса – Розу Буттон. В этом случае несколько манерный эпитет «розовый бутон» (Роза Буттон) переходит и на Люси Маннет, а через нее и на Эллен Тернан.

1861 год. Роман «Большие надежды». Вот что говорит Пирсон о его героине: «Эстелла скорее не портрет Эллен, а свидетельство того, чем она стала для Диккенса. …. достаточно было бы прочесть этот роман, чтобы убедиться, что любовь Диккенса все еще оставалась неразделенной» (Х.П.419). Здесь тема неразделенной любви Филипа Пиррипа к красавице Эстелле звучит в полную силу, но мелодия ее всего лишь печальна и нет в ней мрачного клокотания ревности, сжигающей как Бредли Хедстоуна, так и Джона Джаспера. Заметим, что имена героинь «Больших надежд» и предпоследнего романа «Наш общий друг» созвучны имени реальной героини: ЭЛЛЕн – естЕЛЛА – бЕЛЛА. Как видим, тонкая нить явно соединяет четыре последних романа писателя с «книгой» его жизни. А «Нашего общего друга» с «Тайной Эдвина Друда» соединяет уже не нить, а прочный канат: безумные любовь и ревность Бредли Хедстоуна и Джона Джаспера. Не завязан ли этот канат на самом авторе романов?

«Наш общий друг» вышел в 1864-1865 годах, а «…. незадолго перед тем, как Диккенс начал «Нашего общего друга», вероятнее всего в 1863 году, Эллен Тернан стала его любовницей» (Х.П.421). «Диккенс …. был во многом похож на избалованного ребенка. Если уж он хотел чего-нибудь, то немедленно, тотчас же, иначе «ребенок» ревел и топал ногами. Он так настойчиво, так отчаянно добивался своего, что Эллен, наконец, все-таки уступила, но победа не принесла Диккенсу радости» (Х.П.420)

«Я не провел с нею ни единого счастливого часа, но все двадцать четыре часа в сутки только и думал о счастье быть вместе с нею до самой смерти» – вот как жалуется Филип Пиррип, герой «Больших надежд», на свою безответную любовь к Эстелле. Из письма Диккенса (осень 1862г.): «Меня грызет мучительная тоска», «…. удастся ли мне выжать из себя новую, свежую книгу, когда все так неверно, непостоянно, когда так тяжело на душе» (Х.П.420).

«Немедленно, тотчас же» не получилось: Эллен сопротивлялась шесть лет. Едва ли справедлив Пирсон, когда пишет: «Что касается Эллен, она, по-видимому, не устояла перед двойным воздействием славы и богатства» (Х.П.421). Наверняка на протяжении этих шести лет она надеялась встретить своего «принца», выйти замуж и вести скромную безбедную жизнь, но – увы. Пришлось (назовем вещи своими именами) продаться богатому старому (51 год) подагрику, тем более, что он оказывал финансовую, театральную и литературную поддержку и ей, и двум ее сестрам. Он даже, как пишет Пирсон, «снимал для семейства Тернан дом» (Х.П.421)

«Наш общий друг», предпоследний роман Диккенса, вышел в 1864-1865 годах. «…. портрет Беллы Уилфер, пожалуй больше всех других женских портретов похожий на Эллен Тернан» (Х.П.418). По мнению автора статьи здесь несправедлив уже сам Диккенс: «Я хочу только денег, мечтаю только о деньгах. Вся моя жизнь, все будущее – это только деньги, деньги, деньги». «Мне противна бедность, а ведь мы бедны; жалкие бедняки». Если Эллен Тернан была такой авантюристкой, то почему она шесть лет не сдавалась на искания Диккенса? Старый сластолюбец гораздо щедрее оплатит девушку восемнадцати лет, чем двадцати четырех, которая, возможно, уже основательно проштудировала «курс искусства страсти пылкой».

Белла Уилфер и Эстелла очень схожи и внешне, и духовно, как сестры-близнецы. Только брачное фиаско Эстеллы маловыразительно, а Белла ни с того ни с сего из златолюбивой фурии превращается в бескорыстного херувима, которого Диккенс, умиленный ее белизной и пушистостью, все же награждает вожделенным богатством.

Гораздо интереснее другой тандем – Бредли Хедстоун («Наш общий друг») и Джон Джаспер («Тайна Эдвина Друда»). «Никто с такой болью не писал о страданиях неразделенной любви, как Диккенс, создавая своего Бредли Хедстоуна ….» (Х.П.424). Здесь надо бы сказать «создавая СВОИХ Бредли Хедстоуна и Джона Джаспера», но Пирсон весьма невысоко оценивает последний роман и говорит о нем лишь в биографическом контексте.

По безнадежности, по горестной страстности Бредли Хедстоун и Джон Джаспер две параллельные линии (ни в коем случае не близнецы-братья). Бредли Хедстоун: «Когда вы рядом или когда я думаю о вас, я теряюсь, я не могу ручаться за себя, я не властен над собою. Я думаю о вас постоянно. Я не расстаюсь с вами ни на мгновение с тех пор, как впервые увидел вас». Достаточно перечитать признания Джаспера Розе у солнечных часов: сходство поразительное. И если в Белле Уилфер воплощался образ Эллен Тернан, то логично предположить, что в описании терзаний Бредли Хедстоуна (а, следовательно, и Джона Джаспера) Диккенс воплощал собственные страдания.

И Хедстоун, и Джаспер говорят об убийстве соперников, только Джаспер применяет более элегантную формулировку: «стереть с лица земли». Не следует считать, что автор статьи пытается бросить такую черную тень и на великого английского писателя: мы не властны над своими глубинными помыслами и, наверное, нет человека, который мысленно не расправлялся бы со своими обидчиками. Хедстоун и Джаспер совершенно разные образы. Хедстоун – маньяк, он с первого своего появления на страницах романа не внушает никаких добрых чувств и совершает не просто убийство, а убийство зверское, отвратительное. (Неважно, что Диккенс «вытащил» жертву из воды, «вылечил» и даже «женил» – убийство совершено).

Именно убийство, совершенное в «Нашем общем друге» начисто отметает предполагаемое убийство Джаспером своего племянника. Такое тупое повторение сюжета даже не дилетантизм, а просто идиотизм. Делать нечего было Диккенсу, чтоб на жестоком изломе собственной жизни клепать дурацкое повествование о девице, напялившей на голову седой парик и занявшейся полицейским сыском. Если внимательно вглядеться в образ Джона Джаспера, то обнаруживаются любопытные черточки характера. Вот племянник напоминает дяде об уважении и независимом положении, которые он снискал в городе, о его таланте регента прямо чудеса делающим с церковным хором, о его педагогическом таланте, которому поражается даже Роза Буттон. И что же?

Джаспер: «Я все это ненавижу». И далее: «Мой собственный голос, отдаваясь под сводами, словно насмехается надо мной, словно говорит мне: вот так и будет, и сегодня, и завтра, и до конца твоих дней – все одно и то же, одно и то же. …. Он (монах, Н.А.-К.) хоть мог отвести душу тем, что творил демонов из дерева или камня. А мне что остается? Творить их из собственного сердца?» Позвольте, это кто говорит?! Молодой (26 лет), привлекательный внешне, талантливый, волевой (без этого качества не может быть хорошего руководителя и педагога) мужчина?! Это говорит человек старый, измотанный жизнью, болезнями, несчастной страстью, человек, которому уже никогда не сорваться в чужие края, чтоб начать новую жизнь, человек, которому оставалось жить менее года, – это говорит Чарльз Диккенс. А Джон Джаспер отправился бы в Америку искать счастья, или даже на Аляску мыть золото – к моменту работы над романом она уже была продана американцам.

Джон Джаспер – живой Символ Обреченности, символ душевного состояния самого Диккенса и это второй запрет на трактовку его образа как отпетого злодея и убийцы. Муки ревности терзают Бредли Хедстоуна, терзают Джона Джаспера, но Диккенса они терзали страшнее. С самого начала невозможно было сорокапятилетнему мужчине надеяться на взаимность восемнадцатилетней девушки, но если бы это было все! «…. у нас есть немало и других доказательств, что Эллен не любила Диккенса; что мысль о близости с ним внушала ей отвращение» (Х.П.420). Вспомним, что молодой, красивый, талантливый регент и учитель музыки тоже внушал Розе Буттон не только страх, но и отвращение!

«Диккенс прекрасно знал, что она его не любит и горько раскаивается, что ее все время мучают угрызения совести. Он потерпел это последнее любовное фиаско в дни, когда былая жизнерадостность стала все чаще покидать его» (Х.П.423). «Мы не знаем, было ли у Диккенса реальное основание для ревности …. Он так и не смог избавиться от этих подозрений до конца своей жизни» (Х.П.424).

О подозрениях на тему банальной «неверности» Эллен (а почему, собственно, она должна была хранить ему «верность»?) рассуждать не стоит. Ревность Диккенса была другого порядка, неизмеримо более жестокого. Шесть лет добиваться «взаимности» девушки и знать, что откровенно противен ей, как мужчина; добиться, наконец, своего (не весьма достойными способами) и каждую минуту, каждую секунду всем своим существом ощущать, что ласки твои она принимает, образно говоря, зажав нос… И так же ни на минуту не забывать, что разменял вторые полвека… Позволю себе привести стихотворение Федора Тютчева, оно примерно о том же:

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять

И мы должны, как старожилы,

Пришельцам новым место дать, –

Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За уготованный им пир;

От желчи горького сознанья,

Что НАС поток уж не несет

И что другие есть призванья,

Другие вызваны вперед;

От всего, что тем задорней,

Что глубже крылось с давних пор, –

И СТАРЧЕСКОЙ ЛЮБВИ ПОЗОРНЕЙ

СВАРЛИВЫЙ СТАРЧЕСКИЙ ЗАДОР.

(Последние два стиха выделены автором статьи).

Тютчев был на девять лет старше Диккенса, но интересно, что это стихотворение датировано сентябрем 1866 года! Сознание своего физического ничтожества ранит больнее, чем заурядная неверность возлюбленной. Тоска об ушедшей молодости присуща каждому человеку, но эта тоска превращается в сущее наказание, когда рядом с тобой… юная Эллен Тернан, например.

Возможно опиумные, красочные, счастливые виденья Джона Джаспера являются трансформацией душевных переживаний Диккенса: «–Я принимал опиум от болей – мучительных болей, которые иногда у меня бывают» (Джон Джаспер), ««Вчера вечером …. я выпил опийной настойки. Это единственное, что как-то мне помогает». …. В его письмах больше ничего не говорится о снотворных, но было бы странно, если бы, страдая от бессонницы, он пренебрег столь верным средством» (Х.П.446). Добавим, что уже в «Приключениях Оливера Твиста» Нэнси опаивает Билла Сайкса настойкой опия. «…. в начале нового 1866 года у него стало пошаливать сердце. Он начал принимать тонизирующие лекарства» (Х.П.426).

Опийная настойка, тонизирующие лекарства… Теперь, пожалуй, о самых мрачных страницах трагедии писателя. В конце 1867 начале 1868 годов Диккенс совершил турне по городам Америки, выступая с чтением отрывков из своих произведений. «За двадцать недель он выступил семьдесят шесть раз …. получив почти двадцать тысяч дохода» (Х.П.448). Что побудило Диккенса предпринять это самоубийственное турне? Деньги? Но и без американских денег состояние Диккенса равнялось бы около семидесяти тысяч и поверить в его неразумную жадность или в детское легкомыслие в данном случае затруднительно. (См. Х.П.469).

Логичнее предположить побудительную причину достойную человека чести: «…. в начале 1867 года …. она (Эллен Тернан, Н.А.-К.) ждала от него ребенка, – Диккенс снял ей дом …. где проводил несколько дней в неделю и где написал часть своей последней книги: «Эдвин Друд»» (Х.П.423). Возможно из «американских» денег ему было проще конфиденциально обеспечить Эллен и ее ребенка: кто там считал, двадцать тысяч он заработал или тридцать?

Турне было очень тяжелым: «Зима в том году выдалась на редкость суровая и у Диккенса начался катар дыхательных путей, от которого он так и не смог избавиться до самого конца своего турне. Четыре месяца он превозмогал болезнь, четыре месяца его мучили удушающий кашель, насморк, шумы в голове, бессонница, обмороки, но стоило ему подняться на подмостки и начать читать, как все недуги мгновенно исчезали. Иногда ему бывало днем так плохо, что казалось невероятным, чтобы этот человек мог вечером появиться на эстраде. Однако к началу выступления он каким-то чудом оказывался в отличной форме: проходила хрипота, в голове прояснялось, температура падала – он ни разу не подвел своих многочисленных слушателей» (Х.П.440).

Увы, подобные «чудеса» объясняются просто: допинг… Наивно считать допинг феноменом двадцатого века: знахари, изучающие как целебные, так и смертоносные свойства растений, существовали со времен каменного века, если не раньше. Сибирские шаманы перед камланием принимали снадобье из сушеного мухомора. А когда, например, в Китае начали применять настой женьшеня? В гомеопатических дозах женьшень продлевает жизнь, поддерживает и даже усиливает потенцию, но если хватить его единоразово пивную кружку?.. Великая Эдит Пиаф не могла петь в концерте, не вкатив себе предварительно, зачастую через одежду, дозу морфия. Другие взбадривались кокаином. Какое «чудо» помогало Диккенсу неизвестно, но отрицать его затруднительно.

«Долби (импресарио Диккенса, Н.А.-К.) уже не раз замечал, что нервное потрясение, которое Диккенс испытывает, читая сцену убийства (отрывки из «Приключений Оливера Твиста», Н.А.-К.), сопровождается какими-то странными явлениями: приступами беспричинного веселья, попытками вернуться на сцену, а иногда безудержным желанием повторить выступление с самого начала» (Х.П.457). Гротеском на последнюю цитату может служить сцена поведения Дёрдлса, которого Джон Джаспер явно подпоил коньяком с опиумом во время «странной экспедиции» (глава 12, «Ночь с Дёрдлсом»), но страдания Джаспера из-за его безнадежной любви выглядят тонкой гравюрой с мрачного полотна реальной жизни.

Писатель тоже страдал из-за несчастной любви, но не обязательно считать причиной страданий наличие гипотетического соперника, это были, скорее, муки Тантала, надеюсь можно не объяснять их природу. Возможно первым толчком в гибельную пропасть была как раз попытка борьбы с ними: различные повышающие тонус настойки из корней и листьев трав, либо наркосодержащие средства, которые считались безобидными для общего здоровья.

И – FELO DE SE, – самоубийство, название последней главы книги Хескета Пирсона. Выше уже упоминалось, как воистину убийственно действовало на Диккенса чтение сцены убийства (простите за тавтологию) из «Приключений Оливера Твиста» (глава 47). Страдали и слушатели: некоторые падали в обморок.

(Автор статьи в свое время пять лет играл в любительском театре и решил проверить, действительно ли исполнение на сцене этой главы могло иметь такие последствия как для актера, так и для слушателя и, хотя за четверть века актерские навыки порастерялись, перечитал ее вслух так, как требовалось в школе его детства: «с выражением». Перечитав, мысленно сделал поправку на гипоманиакальную депрессивность Диккенса и на его огромный актерский дар. Душевный и, в какой-то степени, физический озноб!..)

О маниакальном стремлении читать со сцены эту главу: «Его друг Эдмунд Йетс прямо говорит о том, что это было самоубийство. Это же подтверждается и целым рядом других обстоятельств» (Х.П.452). На той же странице: «Но как уйти от фактов? Он был несчастлив. Он знал, что рискует жизнью, и все-таки рисковал».

Диккенс ничем не рисковал. Риск, как квадратное уравнение, имеет два решения: одно с плюсом, другое с минусом. А здесь положительного решения не предполагалось. Диккенс, видимо, сразу обнаружил губительное воздействие на себя чтения главы по, скажем так, «системе Станиславского», а поскольку христианство считает самоубийство смертным грехом, он пошел к нему не прямо, а окольной дорогой. Детская, конечно, уловка, но все гении немного дети. Иные даже и много.

В связи с вышеизложенным возникает неожиданная и в какой-то степени парадоксальная версия о судьбе «Тайны Эдвина Друда». Уолтерс в своей фундаментальной статье утверждает: «Диккенс с увлечением работал над этой книгой, он был уверен, что добился своей цели …. Его задачей именно и было ошеломить всех поверхностных разгадчиков». Здесь он полемизирует с Джорджем Гиссингом, чье мнение приводит выше: «При чтении Диккенса …. бросается в глаза характерный для него недостаток: его неумение искусно раскрыть те факты, которые он для придания интереса рассказу долгое время держал в тайне. Этим искусством он так и не овладел …. и в «Эдвине Друде» …. проявилось бы это всегдашнее неумение Диккенса».

Пирсон, не отрицая, но и не поддерживая Гиссинга, утверждает прямо противоположное Уолтерсу: ««Эдвин Друд» давался ему с трудом. Властная потребность писать, с такой силой владевшая им прежде, казалось, навсегда покинула его» (Х.П.472). Соответствует ли «увлеченность работой», как утверждает Уолтерс, действительности?

«В июле (1869 года) перед ним забрезжила идея нового романа, в начале августа он уже продумал фабулу, а в октябре начал писать. Первая серия «Тайны Эдвина Друда» была опубликована в апреле 1870 года» (Х.П.465). «10 мая у него возобновился воспалительный процесс в ноге. …. Его терзала «страшная боль», он лишился сна и начал снова принимать опийную настойку» (Х.П.473).

Итак, «увлеченность работой» над романом и болезнь, унесшая жизнь автора?.. Так, да не совсем так. Увлеченность работой над воистину гениальным произведением (смешно думать, что Диккенс не сознавал этого) подвигает художника всецело отдаться труду, а что мы видим? Гастроли! Вновь гастроли! FELO DE SE!

«…. в январе, феврале и марте 1870 года …. состоялись прощальные чтения, и четыре раза в программе стояла сцена из «Оливера Твиста». После первого убийства его пульс подскочил с семидесяти двух до ста двенадцати, после второго – до ста восемнадцати, после третьего – когда он потерял сознание и долго не мог прийти в себя – до ста двадцати четырех» (Х.П.467).

Январь 1870 года: «Уже через две недели после начала последних гастролей стало ясно, что его нервная система опять не справляется с новой нагрузкой. «Усталость и кровотечения, которые совсем, казалось, прошли, возобновились, усугубленные крайней раздражительностью, которой прежде не было. Вы не представляете себе, в каком состоянии я нахожусь»» (Х.П.469).

«15 марта состоялось заключительное выступление. …. многие заметили, что он неправильно произносит отдельные слова» (Х.П.468).

«По дороге в артистическую уборную его пришлось поддерживать, чтобы он не упал, и потом четверть часа он не мог связать двух слов» (Х.П.468).

Май 1870 года. «В спектакле принимали участие его дочери. Когда представление закончилось, его нигде не могли найти. Наконец кто-то случайно наткнулся на него за кулисами: Диккенс сидел с мечтательным и отсутствующим видом, забившись в какой-то дальний угол. «Я думал, что я уже дома», – промолвил он» (Х.П.473).

Последняя цитата, расставляющая все точки над «i»: «По настоянию Диккенса в договор был внесен пункт о том, что если автор не сможет завершить книгу (он, по-видимому, предчувствовал, что это может случиться), Чэпмен и Холл (издатели Диккенса, Н.А.-К.) получат компенсацию за понесенные убытки» (Х.П.465). С чего бы вдруг такая озабоченность?! Странное дело: писатель «предчувствует», что ЭТО может случиться, но вместо того, чтобы сделать все возможное, дабы ЭТО не случилось, прилагает воистину титанические усилия, чтобы ЭТО случилось непременно!.. И ЭТО случилось! Диккенс и не собирался «заканчивать» роман, потому что роман был закончен. Вспомним символическую меловую «толстую длинную черту – от самого верха дверцы до самого низа» в завершающем абзаце повествования.

Перечитаем еще раз критическое замечание Дж. Гиссинга (см. выше). Хотя его монография увидела свет через тридцать лет после смерти Диккенса подумаем, неужели Диккенс был так слеп и не чувствовал некоторой ущербности своего творчества, отмеченной Гиссингом? Если чувствовал, то почему не пытался преодолеть ее в предыдущих романах? А если не чувствовал, то с какой стати начал что-то там «преодолевать» в «Тайне Эдвина Друда»? И на чем зиждется мнение Уолтерса, что Гиссинг неправ, что задача была успешно решена и писатель просто не успел ее записать? Весь сыр-бор полторы сотни лет полыхает из-за неверного толкования образа Джона Джаспера.

Допустим, он преступник. Но в таком случае продолжение повествования обретает рыхлость: Джасперу нет антитезы, положительного героя. То есть, положительных героев толпа, но центральная фигура отсутствует. Уолтерс верно почувствовал неувязку, но его попытка возвести на центральную роль Елену Ландлес приводит к бесчисленным натяжкам. И в чем будет заключаться аттическая соль продолжения? Поскольку Роза Буттон скрывается под защиту мистера Грюджиуса и могучего моряка Тартара и становится недосягаемой, дальнейшие ламентации на тему несчастной любви повисают в воздухе и ради сохранения занимательности следует окончательно превратить Джаспера в исчадие ада: вот он «стер с лица земли» Друда, вот начал «стирать» Ландлеса, третий на очереди кто? моряк Тартар? Это уж непременно: явный суженый Розового Бутончика, не «стереть» такого – грех на душу взять. Не Джон Джаспер, а коктейль из Сайкса, Фейджина и Хедстоуна.

Положа руку на сердце – что интересного было бы для Диккенса в описании (на протяжении двух десятков глав) поимки преступника? У него о другом болела душа: «длинный черный шарф из крепкого крученого шелка …. вокруг шеи» («Тайна Эдвина Друда», гл. 14), FELO DE SE! Душевный разлад Джона Джаспера – яркое отображение состояния писателя и проходит оно красной нитью через все четыре последних романа.

Едва ли представляла для него интерес и фабула с Джаспером невиновным в убийстве Друда: та же детективная ткань, только по другому раскрашенная, а если верить словам Х.Пирсона ««Эдвин Друд» давался ему с трудом» (см. выше) и принять во внимание странный пункт договора с издателями и плюс ненужные ему пресловутые «последние гастроли», то вероятнее всего он решил оборвать повествование на явственном водоразделе, там, где на авансцену выходила откровенно детективная составляющая.

Автор статьи не сомневается, что при огромном опыте Диккенса МЫСЛЕННО роман был создан до последней запятой и он его всего лишь переписывал, следовательно гипотетический водораздел был ему известен с самого начала и, не решив, бросит он его писать или пойдет дальше, как честный человек подстраховал своих издателей загадочным пунктом договора.

Менее вероятно (хотя и более соблазнительно), что роман был задуман именно псевдонезаконченным, хотя такой трюк блестяще удался Гофману в его романе «Житейские воззрения кота Мурра». Абсолютно целостный роман до сих пор считается незаконченным! Но «Кот Мурр» появился на свет без малого на полвека раньше «Эдвина Друда» и неизвестно, был ли Диккенс знаком с произведением немецкого писателя.

⯎ ⯎ ⯎

В заключение о скромной персоне автора статьи. После телефильма и нескольких прочтений книги душа, как говорится, горела, не могла смириться с такой жестокой потерей. Создавались бесчисленные схемы дальнейшего развития сюжета, сначала по канве статьи Уолтерса, потом резко вопреки ей, потом… Пришло, наконец, чувство, что никакого продолжения не надо, что лежит на ладони чудесная арабеска, принимать которую надо в ее цельности и непосредственности!

Павлоград. Декабрь 2012 года.

Обсуждение:

Свен Карстен: Мне не хотелось бы вдаваться в обсуждение личной жизни Диккенса с точки зрения современной (тем более, советской) морали. Закон, как известно, обратной силы не имеет, а моральный закон — тем более. Если и копаться в душе и "в белье" Диккенса, то надо, мне кажется, учитывать викторианские нормы морали и викторианские же жизненные реалии: в то время разница в возрасте супругов в 15-25 лет была в порядке вещей, и считалась нормой, т.к. супруг был морально обязан содержать жену, а достигнуть благосостояния службой он мог не раньше чем годам к 30-ти. При подобном браке (или сожительстве) речь о любви не шла вообще, тем более о гармоничных сексуальных отношениях. Муж относился к молодой жене как к прелестному избалованному ребенку, а жена должна была почитать мужа как отца своего, и точно так же слушаться его во всём. В жизни часто бывало иначе, но мораль того слоя общества, к которому принадлежал Диккенс, была (в части неравных браков) именно такой.

Но вот с той частью последней теории Аба-Канского, в которой утверждается, что Диккенс в своём последнем романе вывел под Джаспером себя, а пробразом Хелены Ландлесс взял собственную пассию Элен Тернан, нельзя не поспорить. Вся эта теория стоит на частичном совпадении имени романной героини второго плана с именем реально существовавшего человека — и больше ни на чем. Мне кажется, что строить целую теорию на совпадении двух букв — Е и Л — слишком лихо. Этак можно найти общее и между фамилией Тернан и пьесой Баззарда "Тернии забот"!

Если, к тому же, по мнению автора теории, героиня "Нашего общего друга" Белла — это тоже Элен Тернан, то тогда получается, что убийца Брэдли Хедстоун — это сам Диккенс? Или альтер-эго писателя — это положительный Джон Гармон? Напомню, что до появления истории про доктора Джекила и мистера Хайда еще без малого два десятилетия!

А в романе "Тайна Эдвина Друда" несчастный Джаспер, то ли замышлявший, то ли совершивший убийство — это сам писатель, никого в жизни не убивший, а, наоборот, при крушении поезда, например, спасавший? Почему же тогда его пассия Элен Тернан выведена не в образе главной героини Розы Бад, в которую, по общему мнению, влюблён Джаспер, а в образе сестры второстепенного персонажа, в которую никто не влюблён, и менее всех — Джон Джаспер? Он и говорил-то с ней лишь однажды, она для него безымянная "сестра подозреваемого".

Что же общего у девиц Тернан и Ландлесс, кроме двух совпадающих букв в первом имени? На каком основании и Аба-Канский, и Быков приравнивают эти два образа? Может быть, внешность совпадает? Проверим. Внешность Хелены Ландлесс была, как сказано в романе, "почти цыганской", а кожа "очень богатого" тёмного цвета. Сравним с фотографией Эллен — полная противоположность. Ландлесс — сирота, Тернан живёт с матерью. Эллен, по общему мнению, была умна и общительна, Хелена же ум в романе не проявляла почти никак и была нелюдима. Ландлесс состояла под опекой, Тернан же имела профессию и зарабатывала на жизнь сама. Тернан (согласно Википедии) интересовалась литературой, театром и политикой, Ланлесс была далека от этого. Брат Эллен умер во младенчестве, Невил же Ландлесс в романе вполне пока жив. В момент написания романа Хелене Ландлесс чуть больше двадцати лет, а Эллен Тернан почти тридцать.

Итог: Хелена Ландлесс и Элен Тернан — противоположны во всём. Во внешности, в характере, в поведении и в положении в социуме. Между ними нет ничего общего, кроме двух букв в первом имени.

А если заглянуть в заметки Диккенса к роману, то можно узнать, что сестру Невила вообще поначалу планировалось назвать Олимпия Хейридж! Даже и двух-то букв общих нет! Ничего нет, кроме желания найти связь там, где она и не ночевала.

Предвижу возражение, что уж Джаспера-то Диккенс списывал с себя. Хорошо, каждого героя писатель в какой-то степени списывает с себя. Эдвина Друда — с себя, Криспаркла — с себя, Дердлса — с себя, и даже Депутата — тоже с себя! С кого же ещё, правда?! Джаспер планировал убить Эдвина, так предположим, что Диккенс тоже хотел на середине романа убить себя (по мнению Аба-Канского — удушиться чёрным шарфом. Только умер он, почему-то, не от шарфа, а от удара). Тогда получается, что как убийца Диккенс воплощен в Джаспере, а как убитый (умерший) — в Эдвине Друде? Не слишком ли это надумано?!

Нет, я не против надуманности вообще. Диккенс своим романом предложил читателям литературную игру — и фантазия только приветствуется, но при разгадывании задачи. Я могу легко пережить и Друда, висящего на черном шарфе на зубцах башни, и миссис Криспаркл с кинжалами в руках. Я и сам фантазёр большой. Но если вместо разгадывания задачи, начинают разгадывать личность загадавшего... нужен ли нам такой психоанализ? Не скажет ли он больше про нас самих, чем про Диккенса и Друда?

26.02.2013