Седьмая лекция. Мемфисская космогония
(и теология тоже).
Embedded Files
Ничего не существует, не получив своего названия, произнесённого громко.
Гастон Масперо
За всю свою долгую историю, как мы уже сейчас знаем, Египет, стремившийся стать единой страной, неоднократно разваливался на части и даже оказывался в руках иноземных захватчиков: некоторых вспоминали с ужасом, к другим относились с симпатией, однако среди подобных правителей были те, кого египтяне предпочитали не вспоминать. Как выразился один египтолог, их правление выглядело в глазах египтян «оскорблением здравого смысла», а на фасаде Каирского музея, где изображены все правившие древней цивилизацией династии, якобы по этой самой причине не обозначили только одну — двадцать пятую.
Справедливости ради следует сказать, что в самом музее всё-таки представлены экспонаты Третьего переходного периода, включая и скульптуры царей упомянутой династии.
И необходимо вновь ненадолго обратиться к прошлому, чтобы оценить всю её уникальность. Основавшие её цари к началу Третьего переходного периода правили в соседней Нубии, однако сама она стала частью древнеегипетской истории в конце четвёртого тысячелетия до нашей эры, когда египтяне впервые обратили свои взоры на южные земли. Где-то там, далеко на юге, сливались воедино Белый и Голубой Нил; там шли дожди, и климат заметно отличался от того, что царил в Нильской долине; там, как выяснилось вскоре, находились богатые месторождения золота, блеском которого древнеегипетские правители сразу очаровались. Поддавшись чувству, египтяне вели себя не то чтобы по-добрососедски: местное население они сначала прогоняли из родных мест, потом кошмарили строительством крепостей и регулярными войсками, облагали налогами, нанимали нубийских наёмников в тяжёлые для себя времена, но при этом, в эпоху Нового царства, ухитрялись обучать египетскому языку, проповедовали веру в Амона и организовывали строительство храмов.
При таком раскладе сложно представить, чтобы нубийцы испытывали восторг от вершителей подобных действий, однако египетские боги нашли в них преданных почитателей. И даже когда от самой древнеегипетской цивилизации в начале нашей эры практически ничего не оставалось, на нубийских землях для этих божеств всё ещё находилось нечто похожее приют.
Пирамиды Мероэ
Руины храма Амона и священная скала Джебель-Баркал
Во время Третьего переходного периода, однако, божественные дела шли несколько лучше, чего нельзя сказать о человеческих: в Египте бушевал очередной политический кризис, наблюдая за которым, нубийцы (или, как ещё часто их называют, кушиты — по названию основанного к тем годам царства Куш) задались поистине увлекательным вопросом: уж коли египтяне столь часто покоряли их земли, почему бы не ответить взаимностью, покорив Египет?
Голова Сфинкса Шабаки, Каираский музей
Можно встретить различные мнения о процессе самого покорения: одни подчёркивают, что страна была завоёвана нубийскими царями практически бескровно, а другие кивают на Манефона и замечают, что Шабака, по его словам, сжёг заживо царя Дельты, чтобы завершить объединение Куша и Египта и стать во главе огромной империи. Для нас, однако, куда больший интерес представляют другие детали: эти правители с трогательным трепетом относились к египетской культуре, реставрируя старые храмы, возводя новые, а некоторые письменные памятники, к тому моменту рискующие кануть в небытие вместе с истлевшими папирусами, на которых были записаны, переносили на камень. Возможно, именно этому нежному отношению мы обязаны тем, что до наших дней дошёл памятник Мемфисской космогонии и теологии, чей текст высечен на стеле, названной именем уже упомянутого царя Шабаки.
Данное событие, само по себе полумифическое, также приведено в этих строках и ознаменовывается встречей посетившего Мемфис Шабаки и жреца храма Птаха, расположенного в древнем городе. Последний, ища у царя поддержки и сочувствия, показал тому практически на глазах рассыпающийся, «червями изъеденный» папирус и сказал, будто это всё, что сохранилось от великой истории сотворения мира богом Птахом и объединения Египта Хором. Первыми царями, как мы помним, египтяне считали своих собственных богов.
Цели своей жрец достиг: Шабака пришёл в ужас от перспективы обращения в пыль столь ценных документов и приказал перенести их на более надёжный носитель — камень. Одним сочувствием к жреческому горю многого тут, разумеется, не объяснишь. Восстановление Мемфисского памятника имело большое значение для нубийского царя и по политическим причинам: ведь он, как и упомянутый в тексте Хор, тоже являлся объединителем земель, и проведение подобной параллели между собой и великим богом должно было укрепить легитимность его власти.
Как бы ни старались кушиты преподнести себя защитниками древних традиций, время их правления Египтом не переступило рубеж и в сотню лет, а после падения двадцать пятой династии те следы добрых дел, что она оставила, начали заметаться: так, например, согласно распространённой версии, стелу Шабаки, хоть и дошедшую до нас, но пребывавшую к тому моменту в крайне плачевном состоянии, долгое время использовали как жернов (правда, выдвинуто было и такое предположение, что до положения жернова она всё-таки не опустилась и служила основанием колонны). Помимо повреждений, оставленных безжалостным временем и сомнительной эксплуатацией, некоторые надписи выглядят уничтоженными целенаправленно, что касается, к примеру, имён самого царя и бога Сета, чьё покровительство всяческим иноземным захватчикам к эпохе Позднего царства уже вызывало открытое неодобрение египтян.
«Если бы мы знали, что это такое, но мы не знаем, что это такое», — примерно так могли выразиться сотрудники Британского музея, которому стелу Шабаки, прибывшую в Британию из александрийского порта «в качестве балласта», подарил один из попечителей в 1805-м году. До расшифровки Розеттского камня оставалось ещё семнадцать лет, но и после того, как мсье Шампольон подобрал ключ к древнеегипетской письменности, к переводу повреждённых текстов приступать не торопились, а следовательно, не догадывались и об их ценности. О том, что, помимо всего прочего, многострадальный камень донёс до наших дней мемфисский миф о сотворении мира, узнали в начале двадцатого века.
Стела Шабаки, фрагмент. Британский музей
Стела Шабаки, эпиграфическая копия Джеймса Генри Брестеда. Британский музей.
Написанное на стеле разбивается на четыре условных раздела:
1 — введение и титулатура царя;
2 — история богов в контексте объединения Египта Хором, поселившимся в Мемфисе;
3 — сотворение мира: «Мемфисский богословский трактат»;
4 — резюме текста.
Во введении сам Шабака рассказывает, как его величество взял древний текст и «переписал его заново, чтобы тот сохранился в Доме отца его [Шабаки] Птаха-Татенена, чтобы он [Птах] мог жить вечно». Назревал тот самый момент, когда растаять от умиления и прослезиться рисковали все: как столь трогательная забота о вечной жизни божественного «отца» и сохранности древнего памятника может оставить кого-то равнодушным!
Никак. Если бы не одно «но». Где-то между этими очаровательными деталями насчёт домов, отцов и вечности, изящно пританцовывая в кружеве кудрявых формулировок (прям как я), его величество Шабака добавил: «переписал так, что стало лучше, чем было».
Если бы мы знали, как на такое заявление отреагировали его современники... но мы не знаем. Зато нам известно, сколько шуму вокруг себя подняла подобная фраза в сообществе египтологов. Что его величество хотел этим сказать? Что камень как носитель лучше изъеденного червями папируса? Что древний текст не читался уже из-за самой своей формы — архаичной и плохо понимаемой египтянами, жившими в эпоху Третьего переходного периода, — и потому был переписан по правилам чуть более актуальной на тот момент орфографии, сохранив в себе только суть? А что если вся эта трогательная история — выдумка Шабаки и его писцов, целью которой было представление его величества как защитника древних традиций? Сколько тогда вообще может приходиться на их фантазию? А если вообще всё написанное?
Эти и прочие другие вопросы одолевали учёных на протяжении десятилетий, в течение которых предпринимались неоднократные попытки либо разглядеть в тексте искусную подделку, созданную во времена двадцать пятой династии, и вывести её на чистую воду, либо отыскать следы того самого изъеденного червями папируса (или нескольких, так как количество первоисточников тоже находилось под вопросом) и вычислить, какой эпохе принадлежал он. Датировки разнились: одни узнавали в некоторых фрагментах надписи композицию, характерную для Текстов саркофагов; другие указывали и вовсе на век пирамид — характерными были лингвистические приёмы и архаизмы; третьи замечали, что всё это, конечно, чудесно, вот только «так же объёмно творческая роль Птаха» раскрывалась в эпоху Рамессидов, а следовательно, и первоисточник можно отнести к тому же времени.
И как бы ни хотелось мне подробнее и в красках пересказать весь детектив, в котором под подозрением находился каждый иероглиф, придётся оставить расследования магическим криминалистам. Самое главное, что удалось выяснить учёным, — мемфисская космогония точно не является выдумкой Шабаки, так как находились и другие памятники, детали которых прямо или косвенно подтверждали веру древних египтян в то, что Птах являлся ещё одним демиургом, сотворившим мир. Следовательно, и стела, текст на которой был выбит по приказу нубийского царя, вполне передаёт древнеегипетский дух, к которому я и предлагаю перейти.
А если ещё точнее — к сердцу, бьющемуся в груди Птаха. Согласно представлениям, о которых мы ведём сегодня разговор, мысль зарождается не в голове, но в сердце, и именно с таких слов начинается мемфисский миф о сотворении мира: «Возникла в сердце [Птаха] мысль в образе Атума, возникла на языке [Птаха] мысль в образе Атума».
Собственно, глаза нас не обманывают: мы видим уже знакомого по гелиопольской космогонии демиурга Атума, и далее текст упоминает известный акт сотворения Атумом такой же знакомой нам Эннеады. Но есть нюанс!
Несмотря на то, что мемфисское жречество в своём тексте повторяет уже сформированный и главенствующий на тот момент гелиопольский сюжет, между двумя мифами, помимо нового действующего лица — Птаха — появляется другая принципиальная разница, заключающаяся в методе сотворения: если у Атума, создавшего себя самостоятельно, плевался рот и чесались руки (и ещё кое-что), то Птах прежде всего думал, а потом — изрекал: именно об этом и говорят строки о сердце и языке, в котором и на котором возникает его первая «мысль в образе Атума». Только после того, как Птах называет этот образ вслух, тот появляется в действительности. Следом начинают материализовываться и другие прекрасные мысли: «И была дана жизнь миролюбивому, и была дана смерть преступнику, и были созданы всякие работы и всякие искусства, труды рук, хождение ног, движение всех членов согласно этому приказанию, задуманному сердцем и выраженному языком и творящему назначение всех вещей».
Кроме этого, в глаза бросается и описываемое в тексте положение самой Эннеады. Она называется здесь «зубами и губами» Птаха и создаёт «осведомляющие сердце» чувства: зрение, слух и дыхание (возможно, имеется в виду банальное обоняние; возможно, то дыхание, посредством которого вдыхается жизнь).
Небольшой миф, с полным содержанием которого можно ознакомиться, взяв в библиотеке перевод Милицы Матье, является уже не столько историей о сотворении мира (она известна по гелиопольской космогонии), сколько результатом размышлений о созидательной силе слова и творческой мысли, а также того заключения, что мысль и слово предшествуют действию, с помощью которого осуществляется задуманное и произнесённое. Это уже практически философская концепция (хотя правильнее будет сказать — предфилософская), зародившаяся в глубине веков там, где Нил разветвляется на рукава, и знакомая нам и по греческому учению о Логосе, и по книге Бытия.
Когда создавал Атум, он работал с материей, не особо задумываясь над результатом; Птах начинает с порождения идей, обретающих материальную форму. Он также, согласно космогоническому мифу, не только создаёт посредством мысли, но и оказывается связан с каждой вещью, животным, человеком или богом: он «в каждом теле» и «повелевает всем, чем пожелает». Иными словами, перед нами незаурядный персонаж, чью фигуру стоит разобрать подробней.
Он известен египтянам уже в начале третьего тысячелетия до н э. Поклоняются ему как покровителю скульпторов, архитекторов и ювелиров, богу ремёсел и искусств. Геродот, размышляя над его образом и значением, проводит параллель с греческим Гефестом, однако египтолог Карл-Альфред Видеман коротко замечает, что по сути своей Птах не имеет с греческим богом ничего общего. Согласно Коростовцеву, физическое происхождение бога неизвестно, но при этом учёный предполагает, что Птах являлся местным богом либо того населённого пункта, на месте которого возвели Мемфис, либо того, что располагался по соседству. С метафизическим происхождением тоже не всё так просто: по одной версии Птах сотворил себя сам, по другой — вылупился из яйца, которое выпало изо рта другого бога-творца, Хнума.
В текстах пирамид бог уже упоминается в паре с эпитетом «древний», и культ его также считается одним из древнейших. Немаловажную роль Птах играет в Книге Мёртвых, проводя важный ритуал по отверзанию уст. Собственно, и имя его происходит от древнеегипетского pt — открывать.
Есть и ещё одна версия, связанная с этимологией божественного имени, связывающая его с глаголом ptḥ — формировать, вылеплять.
Однако настоящий птахобум случился, судя по тем текстам, что дошли до нас, в эпоху Нового царства: к этому времени относится бóльшая часть источников, в которых говорится о деятельности бога как творца мира.
Это, повторюсь, не означает, что и космогонический миф появился столь же поздно: точного времени мы попросту не знаем.
Вообще Птах, благодаря своим ремесленническим талантам, явно не был против, когда его называли божественным художником, создавшим богов и весь мир. Или вылепившем на гончарном круге два яйца — лунное и солнечное. Или одно, но зато космическое. Или, как уже говорилось ранее, вообразившим это всё в своём сердце прежде, чем произнести вслух.
Птах
Татенен
Сокар-Осирис
Кроме этого всего, египтяне, кажется, не могли допустить, чтобы Птах остался один, и ни с кем не отождествить его. Имя бога, который оказывается в паре с ним чаще всего, — Татанен.
Макс Мюллер называет Татенена местным божеством, с которым слился Птах и который, хоть и имел антропоморфный вид, не мог устоять перед головными уборами из перьев и бараньих рогов. Вполне допустимо, что Татенен, собственно, и является изначальным демиургом согласно представлениям жителей древнего Мемфиса или того, что было до Мемфиса. Однако это — хтонический бог земли (его имя так и переводится: «поднимающаяся земля»; в Мемфисе изначальный холм Бен-бен, на который ступил Атум в гелиопольском мифе, носил название Татенен), а по предыдущей лекции мы уже поняли, что со временем происходит с представителями хтонических сил — они становятся неактуальными и сливаются с богами, более близкими по своей сути к духу, а не материи.
Но если вы полагали, что Птах-Татенен — единственный синкретический бог, с которым нам тут предстоит столкнуться, я вас утешу (наверное): отнюдь не единственный. Имя Птаха также появляется в связке с именами Сокара, Осириса или и Сокара, и Осириса. Птах-Сокар-Осирис, вы всё правильно поняли. Об Осирисе, кажется, я уже говорил как о царе Дуата и боге мёртвых, а если не говорил, то, значит, сказал сейчас. У Сокара с Осирисом немало общего: помимо того, что и их имена нередко пишутся через дефис, Сокар также ассоциируется и с плодородием, и с покровительством загробному миру, однако Видеман добавляет к этому, что мы имеем дело ещё и с древним богом солнца. Причём, судя по всему, зимнего — по крайней мере, праздник его приходился именно на зимнее солнцестояние, а словосочетание «маленькое солнце» традиционно сравнивалось с ним или вовсе заменялось его именем.
С маленьким солнцем, конечно, нет нужды церемониться, и на сегодняшний день мы практически ничего о Сокаре и не знаем, не считая, конечно, того, как он выглядел и на какой ладье в свой торжественный праздник катался. Однако из-за того, что и Сокар, и Осирис оказываются связаны с Птахом, божество с этим тройным именем получает практически всеобъемлющее величие, так как является одновременно и демиургом, и богом солнца, и царём загробного мира. Обычно эти сферы влияния всё-таки принято разделять между разными божествами, но Птах-Сокар-Осирис поступил хитрей и уселся на три трона сразу.
Помимо Татенена, Сокара и Осириса, Коростовцев перечисляет ещё нескольких богов, с которыми Птах отождествлялся. В их компанию входят Ра и Атум, Амон, Тот, Нун, ещё один синкретический бог Себек-Ра, а также самый популярный актёр по имени «и другие».
Возможно, любому другому богу бы на его месте показалось, что этого более чем достаточно. Любому. Но не Птаху.
Если после его имени не следует одного или двух дефисов, древнеегипетский Билли Миллиган рискует заскучать. Иначе я не могу объяснить себе тот факт, что Птах, занимаясь материализацией мыслей, принимающих облик Атума, Эннеады или труда рук и хождения ног, заодно создал себе восемь ипостасей, из которых до нас дошли лишь четыре: «Птах, сердце и язык Эннеады», «Птах на своём троне», «Птах-Нун, создавший Атума» и «Птах-Нуанет, родившая Атума».
Имя Нуна нам уже знакомо, Нуанет — его супруга. С этой парой мы ближе познакомимся в лекции, посвящённой Гермопольской космогонии, благо что и число «восемь», которым обозначено и количество пташьих ипостасей, является в ней весьма значимым.
Остановился ли на создании ипостасей наш великий делатель? Видимо, ему всё ещё было немного тоскливо, потому что нет, не остановился. Однако, похоже, чуть подзапарился создавать мир в одиночку и решил, что ему необходимы помощники. Сведений об этих помощниках именно в мифах я не нашёл, однако их маленькие фаянсовые фигурки вносят некоторую долю разнообразия в музейные коллекции. До того, как пополнить эти коллекции, Кхнуму (то есть, лепщики), или, как их называли греки, Патайки (маленькие Птахи), в огромном количестве населяли египетские гробницы.
И разумеется, как у любого уважающего себя бога, пусть и с флёром диссоциативного расстройства идентичности, у Птаха есть семья.
Заводит он её, правда, не сразу, так как первое упоминание его супруги Сехмет и сына Нефертума приходится на времена Нового царства.
Сехмет, изображаемая как женщина с головой львицы и солнечным диском, парящим над этой головой, является обладательницей непростой судьбы и, в следствие этого, непростого нрава. Самый известный миф, в котором она фигурирует, повествует об истреблении людей, выбесивших Ра своим поведением. Не зная, что делать с нерадивцами, Ра созвал совет, где ему и предложили проучить непочтительное человечество и наслать на него свой солнечный гнев, воплощённый в собственном Оке, являющимся по совместительству также и дочерью. И именно к яростной, могущественной богине Сехмет, которая, собственно, и была его дочкой, Ра обращается за помощью. Однако есть нюанс (очередной). У этого мифа существует несколько версий. Согласно другой, дочь Ра — Хатхор, которая, впадая в ярость, сама становится Сехмет. В третьей версии бесчинства вообще творит известная нам уже Тефнут — её, кстати, с Сехмет вообще перепутать несложно, потому что выглядят они как сёстры-близнецы.
Птах их тоже путает, и иногда в качестве его жены выступает та же Тефнут. Или Маат, отождествляемая с Тефнут. Или Хатхор (правда, в образе божественной сикоморы), в которую превращается Сехмет после того, как напьётся и подобреет. Или вообще Бастет — ласковая, дружелюбная и — не только по мнению Птаха, но и по представлениям прочих египтян, — выражающая ласковость и дружелюбность Сехмет.
Муж и жена однозначно друг друга стоят — и не только потому, что даже не пытаются собрать все свои личности воедино. Птах традиционно символизирует творческое начало, Сехмет же, несмотря на то, что и на неё находит порой доброта, чаще всего ассоциируется с разрушениями и яростью.
Сехмет, Британский музей
Нефертум, Метрополитен-музей
А вот дитя по сравнению с родителями выглядит довольно скромно. Нефертум изображается в основном либо как очень молодой юноша, либо вообще как младенец, но при нём неизменно присутствует цветок лотоса в качестве короны. Наличие этого цветка, а также его значение, объясняют по-разному. Во-первых, он, конечно, является эмблемой Верхнего Египта. Во-вторых, иногда под цветком лотоса древние тексты подразумевают нечто масштабное, космическое, вроде того же океана. В-третьих, этот цветок вырос из носа Ра. Ну, или сам Нефертум — цветок лотоса, выросший из носа Ра, тут свои коррективы вносят ещё трудности перевода. Божество и его эмблема как-то связаны с бессмертием, должны символизировать благоухание, возрождение и всё хорошее, но на самом деле мы знаем о нём очень мало. Я не сказал лишь о том, что иногда в текстах можно обнаружить, что Нефертум является сыном не Сехмет, а Бастет, а в Гелиополе изображается с головой льва.
Но достаточно ли их семья многогранна, чтобы ограничиться всем тем, что я уже успел вам поведать? Полагаю, вы уже предчувствуете отрицательный ответ.
Птах, Сехмет и Нефертум — так называемая триада Мемфиса. Казалось бы, раз она триада, значит, должна оставаться неизменной, но для египтян ключевую роль играло число участников, а не сами участники, и частенько, начиная с Позднего царства, место Нефертума занимал Имхотеп — гелиопольский жрец и архитектор пирамиды Джосера, на службе у которого состоял. То есть, авторство сооружения за ним только предполагают, но прославившийся на всю страну мудрец обладал и многими другими талантами, благодаря которым и спустя тысячелетия после своей смерти почитался как бог медицины, а также — заодно — и как сын Птаха. И несмотря на то, что культ Имхотепа и появляется в Мемфисе сравнительно поздно, этот необычный бог пользовался в городе большой популярностью.
А вот бык Апис наслаждался всенародной любовью уже во времена I династии. Правда, обо всех подробностях почитания священного быка нам также известно из источников значительно более поздних и, к тому же, нередко принадлежащих античным авторам. Но и древнеегипетские тексты о нём не молчат. Если гелиопольский Мневис является Ба бога Ра, то Апис — Оракул (вестник, wHm) Птаха (хотя его также называют и душой бога, разумеется, правда, источники как будто не могут договориться между собой и решить, каким именно её аспектом: Ба или Ка). Между двумя свящёнными животными проводится и другое различие: Мневис мнится как солнечный бык, Апис же является быком лунным.
И, конечно, не с одним Птахом он связан. Бык воплощает в себе заодно ещё и Осириса, а порой объединяется с ним как один самостоятельный бог с другим, образуя синкретическое божество. Позднее, в Эллинистический период, это объединение закончится появлением общего для египтян и греков Сераписа, к которому мы, если повезёт (хотя тут как посмотреть), вернёмся позже.
Это, кажется, всё, что я собирался рассказать в рамках мемфисской космогонии и даже немного за ними. Остаётся только один вопрос: для чего в Мемфисе вообще стали разрабатывать иной миф о сотворении мира и возносить молитвы другим богам? Ответ на него достаточно прост. Во-первых, как мы уже говорили раньше, поклонение собственным богам в различных населённых пунктах является характерной чертой древнеегипетской цивилизации. Гелиополис сформировал свои концепции задолго до появления Мемфиса, но именно молодой город с белыми стенами стал в итоге столицей, и здесь уже как будто сам статус диктовал необходимость возвысить своих собственных богов и ответить чем-нибудь гелипольским культам. Однако на протяжении всей своей истории Хет-ка-Пта оставался гостеприимен и по отношению к другим богам, и там также чтилась и гелиопольская Девятка, Амон и Ра (как по отдельности, так и через дефис), Хатхор, Осирис и Анубис, заботливая Таурт и защищающий богов и людей Себек. В их компанию вошли даже сирийские божества, но и ими перечень всех, чьи имена произносились в молитвах жителей Мемфиса, не ограничивается.
Город становился царской резиденцией не один раз. Первый совпал с объединением страны. Во второй раз он ненадолго возвратил прежний статус при содействии Тутанхомона, разгребавшего ворох проблем, которые оставил молодому царю его печально известный отец. Но независимо от того, куда переносилась столица — в Фивы ли, или в Пер-Рамсес, — Мемфис всегда оставался важным культурным и религиозным центром, а в употребляемом и сегодня названии «Египет» уже содержится имя Птаха. Слабеть Мемфис стал уже только во времена Птолемеев, при которых вся культурная жизнь страны стала постепенно стекаться в юную Александрию. Его полная гибель приходится на седьмой век нашей эры, когда из прежде величественного города сделали каменоломню. Но даже спустя и полтысячелетия руины его всё равно описывались как грандиозные и восхитительные.
На столь оптимистичной ноте мы сегодня, пожалуй, и закончим.
Вопросы к лекции:
1. Кто такой Шабака? Какому народу и какой династии он принадлежит и почему его имя упоминается в контексте мемфисской космогонии? (2 балла)
2. Какой подвох мог скрываться в царских словах «сделал лучше, чем было»? А как бы вы их поняли? (2 балла)
3. Что особенного в мемфисской космогонии по сравнению с гелиопольской? (2 балла)
4. Конспект увлекательного жизнеописания бога Птаха, включающий его функции и связанных с ним — семейными или синкретическими узами — персонажей. (6 баллов)
Дополнительные задания:
1. Темы для докладов (15 баллов):
а) «Имхотеп: при жизни и после смерти»
б) «Египетские боги в древней Нубии»
2. Темы для сочинений и эссе (20 баллов):
а) «Есть ли общие черты у мемфисского мифа о сотворении мира с магией»
б) «Всё ли в порядке с головой у Птаха с таким количеством ипостасей»
в) «Как доказать правдивость сказанного, если болтун давно почил»
Да будете вы живы, здоровы и сильны!
Page updated
Google Sites
Report abuse