На страницах проекта семья бобруйчанки Анастасии Кастрицы поделится воспоминаниями своей бабушки о военном детстве. Когда началась Великая отечественная война, ее мама, Мария Логунова, закопала в землю перед домом несколько ценных для семьи вещей, в том числе овчину на кожух отцу и альбом с семейными фотографиями. Моей бабушке Лидии было 4 лет, родился ее брат Володя, тете Кате 10, а деду Ефиму 60. 

– Родилась я в Быхове. Отец был работником райкома партии, а мама была заведующей детским садом, – рассказывает Лидия Трофимовна. – Когда началась война, отец увозил из Быхова партийный архив. На фронт его не взяли – он был инвалидом. За нами приехала бабушка на телеге и забрала всех.

Семья приехала в поселок Проволожье, деревня Лазаревичи. Мария Логунова, мама Лидии, все ждала, что муж Трофим приедет.

– Но немцы быстро заняли место, – вспоминает моя собеседница, – мама тогда заплакала. Организовались партизанские отряды. Мамины братья: Виктор, Ефим и Филипп ушли к партизанам. У Виктора уже было педагогическое образование, но он тоже был инвалидом, поэтому ушел в партизаны, Филипп окончил только девять классов, а Ефиму и того меньше лет было. Я помню, как часто к нам ночью приходили люди: разговаривали с мамой или дедушкой, передавали бумаги, которые моя мама прятала. Было очень опасно – мы это чувствовали.

– Удалось ли встретить кого-нибудь из родственников, что ушли в партизаны?

– Чуть дальше дома был малинник и летом я лакомилась ягодой. С ружьем шел мой дядя Смен Самусев. Я увидела его и бросилась навстречу, а он от меня побежал, ему нельзя было себя выдавать. Через десятки лет я поняла, почему волновалась мама, чтобы я нигде не ляпнула языком.  Она меня так убеждала, что я ошиблась…

В начале января Мария Логунова с матерью Татьяной быстро собрались и увезли куда-то ценные документы… Назад они не приехали – там была засада. 9 января Марию расстреляли автоматной очередью в голову, а Татьяну прокололи штыком. Татьяна еще просила не трогать дочь, говорила, что детки маленькие останутся одни. Несколько дней лежали на снегу тела погибших, а потом их разрешили забрать и похоронить. Все это время Лидия была у тетки Марины.

– Тетка Марина (мамина тетя) пришла в дом, плакала, затем забрала меня к себе, – вспоминает Лидия Трофимовна. – Позже видела, как по улице ехали сани, а на них большой гроб – один на двоих для моей мамы и бабушки. С похорон меня забрала бабушкина сестра в деревню Веть, теперь надо было спрятать меня – партизанского ребенка. Если кто заходил, то я ныряла за печку. Катя, моя тетя была с дедушкой, как и маленький братик Толя и девятимесячный Володя. Когда в хату входили полицаи, то искали меня. А глядя на моего младшего брата Володю, говорили: «Даже пулю на него нет смысла тратить – сам умрет». Я перезимовала в Вети и пошли разговоры о том, что немцы будут выгонять из этой зоны. Дедушка решил, что быть живым или умирать – так лучше всем вместе. Катя отправилась на другой берег Днепра за мной. И, как мы узнали позже, как раз вовремя, ведь спустя некоторое время пришли с обыском в дом, где я зимовала.

…Брат Толя был красивым белоголовым мальчиком, но с ним произошло страшное несчастье: 

– Я по-прежнему пряталась, когда в дом заходили немцы или полицаи. Один из них кипятил воду в большом чугуне. Толя крутился неподалеку, бежал по скамеечке, а его взяли и толкнули в кипяток. 

 Выжить светлоголовому Толе так и не удалось. Вместе с рубашонкой слезла и кожа, нетронутые горячей водой остались ручки. Он все просил «холодной водички»… К сожалению могилки Толи так и не осталось, во время освобождения в нее попал снаряд.

Череда страшных смертей в семье Логуновых не прекращалась.

– Однажды ночью пришли люди, разговаривали долго с дедушкой. Он вышел во двор, присел на большой камень, – говорит Лидия Трофимовна. – Мы вышли утром, а дедушка все сидит на этом камне, а вся голова белая... За одну ночь поседел. Ему сказали, что Филиппа замучили. Он с группой партизан был на задании, там был засада, он прикрывал отход группы. Сам уйти не смог – пулеметной очередью перебило ноги. Его схватили. 

Семья все принимала печальные известия: дошли слухи, что в Могилеве повесили отца, но, забегая вперед, это были действительно только слухи. Тем временем немцы погнали весь поселок неведомо куда:

– На мне не было даже трусов нормальных. Лапти, портянки, легкая одежда…погнали в Рогачев, в какой-то лагерь. Там были нары, на них нельзя было сесть, там еще было много клопов и вшей. Я плакала, а дедушка успокаивал. Сколько мы там пробыли, я не помню. Меня дедушка просил не называть фамилию Каролик, а была я Логуновой. 

Потом опять гонения. Лидия Трофимовна не помнит, зачем ее семью заставляли идти опять куда-то, но шли по направлению в Бобруйск, ночевали в деревне Зеленка, затем путь пролегал до Кировска: 

– Там поселили в какой-то барак. Тут детям разрешили выходить. И мы с Катей ходили выпрашивать еду. В одну такую вылазку за нами погналась танкетка – это машина на гусенице. Мы бежим, Катя за руку меня держит, а немцы только смеялись и запугивали. Прижали к какому-то забору, только мы в сторону, а они на нас. Добрались до какой-то калитки. Женщина открыла, схватила нас и сказала бежать, так и спаслись. Дедушка плакал, когда узнал об этом. Но не с голоду же нам помирать. Ходили опять по домам: где картошина, где бурак. Если хлеба или вареной картошины давали, то несла я, а если сырая еда – то Катя. Кто-то однажды дал горсть соли. Володя уже был большой, взял в маленькую ручку, и в рот. Дед боялся, что тот умрет от съеденной соли, но тот даже не запил. Еще давали как-то прогорклое пшено. Дед промывал его несколько раз, варил кашу на костре, но вкус все равно был горький. С тех пор я пшенку не люблю. И понимаю, что сварено на молоке, заправлено маслом – сладко и вкусно, но есть не могу. Язык чувствует, а душа – нет, все помню именно ту кашу. 

Пока Катя не поправилась, мы еще были в этом доме, Лидочка переболела быстрее и легче, поэтому ходила по деревне в поисках молока. Одна хозяйка напоила сиротку и с собой дала целую кружку:

– В один день дедушка сказал, что мы идем домой. И из Кировска пошли в свои Лазаревичи. Вышли на железную дорогу, вдоль нее и шли к станции «Тощица». Дошли до сарая, усталые и измученные, заснули в соломе. Утром открывается дверь – зашли работницы госпиталя, увидели, что кто-то шевелится, позвали солдат. Те, с угрозами стрельбы, приказали нам показаться с поднятыми руками. 

Старик и трое детей вылезли из соломы с поднятыми руками. Солдаты в недоумении, но окончательно пришли в растерянность, когда узнали, что семья прошла по заминированной немцами железной дороге. Офицер послал посмотреть по следам. Действительно, двое детских и один взрослый следы были – им удалось миновать все мины – это было настоящим чудом.

Долгая дорога домой подошла к концу. От хаты почти ничего не осталось – стены и крыши. Из партизан вернулся Ефим, правда, уже ковылял с палочкой. Жили в разрушенном доме, спали все так же на полу, застелив ветками, соломой и травой.

– Однажды сижу с детьми на улице и слышу, как прошла легковая машина, говорю, что это папа, а дети в смех: «Твоего ж папу повесили в Могилеве, не может он приехать». Смотрю, машина остановилась, а из нее выходит папа. Маленький Володя впервые увидел отца, но сразу же потянул к нему ручки и говорил «папа». Папа оставил нам все продукты, что с собой были и вскоре смог нас забрать. В сентябре я пошла в первый класс.