Текст можно читать на данной веб-странице или скачать для более удобного прочтения.

.docx: https://drive.google.com/open?id=1YY_pC0FrihrKo7_9B74AuBqJ6HCXwh0z

.pdf: https://drive.google.com/open?id=1XR1fO-MGdQK6rKlVCYNjme83rcKLX1iU

Повествование I. В госпитале

1.

Госпиталь за линией фронта в тылу Демократического союза независимых городов. Отделение челюстно-лицевой хирургии гнойной, палата номер два.

[Наблюдение производится посредством рентген-телескопов со всех направлений и нескольких оптических через окно, выходящее на дневную сторону, звукозапись ведется также через окно. Дополнительная информация, точные данные, сведения и записи всех сеансов наблюдения хранятся в архиве: targget31e/open?id=1hD8T4FyoKUsuT-GS5_9rdrWTafUhg05JpLbltDnNkJ0.]

В палате пять коек, четыре из них располагаются вдоль длинной стены параллельно друг другу, пятая - у противоположной стены, в углу у окна; около каждой койки есть небольшая тумбочка. Окно занимает почти всю короткую стену, с другой стороны, напротив, находится вход - массивная, широкая деревянная дверь. У входа размещен умывальник с зеркалом и мусорное ведро. Стены палаты окрашены в зеленый цвет, потолок - в белый, пол темно-коричневый. Из окна в помещение попадают красновато-оранжевые лучи тусклого солнца, которые слабо освещают его, поэтому включено и более яркое голубоватое искусственное освещение. Две койки заняты, одна без матраса, остальные две аккуратно заправлены.

Один из больных, на вид ему около пятидесяти пяти лет, сидит положив тонкие худые ноги на койку и, сильно согнувшись, читает газету, рядом стоят прислоненные к стене металлические костыли, на спинке койки висит табличка с черным шрифтом: “Велдон Милтон”. Второй больной, около сорока лет, сидит на соседней койке, свесив ноги и опустив голову, периодически поглядывает в окно и на дверь, на его спинке табличка с жирным бордовым шрифтом: “Корнелиус Эддингтон”.

Корнелиус (в очередной раз глянув в окно, потом взглянув на дверь): “Ну и когда же они придут? Уже скоро и обед, а они не идут…”

Велдон (не отрываясь от газеты): “Сегодня много выписывают, у врача много бумажной работы, видимо, не справляются”.

Корнелиус: “Утром сказали: собраться и быть готовым сразу после завтрака - а я уж несколько часов так сижу, жду”.

Велдон: “А что все-таки говорят, куда переводят?”

Корнелиус: “Не знаю - ничего не сказали, только собраться. Я в любом случае буду проситься, чтоб на фронт, воевать. У меня с этим Земаном личные счеты!”

Велдон: “Ну вряд ли, конечно, с вашей бедой отпустят они…”

Корнелиус (вытянувшись и сжав руками матрас): “Беда моя, что детей моих, жену мою сожгли! Что города моего больше нет - руины одни! А это (ударяет ладонью себе в живот) - не беда, на это мне уже наплевать, долго жить не собираюсь, до конца войны, отомстить чтоб - надеюсь хватит! Челюсть подремонтировали, есть могу, как-нибудь уж протяну еще”.

Велдон (оторвавшись от газеты и повернув голову в сторону Корнелиуса): “Это, конечно, так, все это очень жестоко, невозможно передать, как жестоко… Только мой вам совет: прислушайтесь к врачам, это такое место, это желудок, кишечник, тут надо быть внимательнее к этому”.

Корнелиус (низко опустив голову, обреченно): “Да какие тут советы, какая внимательность…”

Велдон, вздохнув, возвращается к своей газете, продолжает чтение. Корнелиус закрыл глаза и, нахмурясь, над чем-то напряженно думает или что-то вспоминает. Так некоторое время молча и почти неподвижно сидят.

Со скрипом открывается дверь, и входит молодой мужчина лет тридцати с обильно заклеенной лейкопластырем левой бровью и опухшим, заплывшим глазом под ней; в одной руке он держит большую сумку, в другой - скрученный в рулон и перевязанный грубой веревкой матрас.

Мужчина (окинув взглядом палату): “Здравствуйте, а эта пастель у окна у вас свободна?”

Велдон (слегка повернув голову в сторону входа): “По всей видимости, свободна, там все убрали: пастельное и матрас”.

Корнелиус только мельком взглянул на вошедшего и опять опустил голову, погрузился в свои мысли.

Мужчина (выглянув из палаты, кричит кому-то в коридоре): “Я сюда, здесь свободно”.

Он подходит к свободной койке у окна, кладет на нее свой матрас и присаживается на край.

Мужчина (осмотрев помещение): “Меня зовут Мариус, Мариус Далтон, рядовой союзных войск”.

Велдон (отложив газету в сторону): “Здравствуйте, очень приятно”.

Корнелиус (безучастно): “Привет”.

Мариус разворачивает матрас, внутри него постельное белье - первым делом начинает заправлять одеяло в пододеяльник.

Велдон (после паузы): “Ранение”?

Мариус: “Да, зацепило”.

Велдон: “Опасно?”

Мариус (продолжая заправлять одеяло, которое никак не хочет выравниваться в пододеяльнике): “Не смертельно, но натерпелся. Ранение не очень серьезное, можно сказать, пустяковое даже. Или перевязали плохо, или организм был ослаблен - пошло загноение. Здесь сделали повторную операцию - сейчас полегче уже, один глаз только почти не видит, заплыл. Надеюсь, рана уже не будет так страшно гноиться”.

Велдон: “Да уж, сейчас всякое бывает, всяких привозят”.

Мариус (справившись с одеялом и вновь осмотрев палату): “А мы здесь втроем только?”

Велдон: “Пока да”.

Корнелиус: “Скоро вдвоем будете”.

Мариус: “Вас выписывают?”

Корнелиус: “Можно и так сказать”.

Велдон: “Думаю, скоро кого-нибудь еще добавят: сегодня много выписывают, значит и новых много возьмут”.

Мариус: “На моей койке - давно выписался?”

Корнелиус (грубо): “Два дня как умер…”

Расправляя на матрасе простынь, Мариус несколько замешкался после этих слов Корнелиуса и помрачнел.

Мариус: “Умер?..”

Велдон: “Да. Весь израненный был, мучился… А умер от закупорки сосудов в голове и кровоизлияния - контузило”.

Корнелиус: “Ему и осколок в шею ударил…”

Велдон: “Но говорили, что умер из-за контузии”.

Мариус: “Э-э-м-м, а остальные места тоже ведь свободны?”

Велдон: “Наверное, но лучше спросить на посту”.

Мариус (увереннее распрямляя простынь): “Ай, ладно, сюда, дак сюда”.

Корнелиус: “Ты не думай, тут на любой из этих коек, скорее всего, умирали. Война ведь! Первое ранение?”

Мариус: “Первое…”

В палату входит дежурная медсестра: невысокого роста, довольно упитанная женщина лет пятидесяти с объемной высокой прической.

Медсестра (возмущенно): “Эддингтон! Вы тут! Его ищут везде, а он тут все лежит. Марш направление получать, ну-ка, ну-ка бегом!”

Корнелиус (вскочив с койки, растерянно): “Миссис Джадин, я не лежу, я сижу жду, как и сказали - собрался и жду”.

Медсестра (шуточно грозя ему кулаком): “Бегом!”

Корнелиус впопыхах прощается, хватает свою сумку и спешно уходит вслед за медсестрой.

Велдон за все время так и не поменял своей позы, после ухода Корнелиуса продолжил чтение газеты.

Мариус, закончив подготовку постели и разложив вещи в тумбочке рядом, подошел к окну и с задумчивым видом стал рассматривать скупой пейзаж снаружи. Из окна виден больничный двор, где неспешно и как-то обреченно прогуливается несколько пациентов, виднеются какие-то хозпостройки, электрическая подстанция и большое здание теплостанции с трубой дымохода.

Мариус: “Это хорошо, что тут есть теплостанция: все-таки тут местность поближе к ночи, прохладно бывает”.

Велдон (безразлично): “Тут даже и снег бывает иногда”.

Мариус: “И света мало”.

Велдон: “И света мало…”

Мариус продолжает смотреть в окно. Города отсюда почти не видно, он шумит где-то там, за зданием теплостанции, там, откуда идут сюда красно-оранжевые лучи от слабогреющего здесь солнца. Взгляд Мариуса направлен куда-то вдаль, в направлении дня, света, по всей видимости, он о чем-то напряженно думает. Возможно, он вновь и вновь вспоминает те роковые события, так круто изменившие его жизнь.

2.

[Дополнительная информация, точные данные, сведения и записи всех сеансов наблюдения описываемых далее событий хранятся в архиве: targget31e/open?id=1Zw-4vdEcw-_dWCWB7wsB-cUZSNEMCByJsZHUnE6WFmU.]

Это случилось еще в самом начале войны. Родной город Мариуса, Олдентон, стал одним из первых, на который напали войска Альянса. Жители Олдентона проголосовали против вступления в Альянс свободных городов, и тогда его Правление во главе Уильямом Земаном - по существу диктатором, лично принимающем большинство решений - выставило ультиматум и, не дожидаясь ответа, применило силу, в город вошли войска.

До войны Мариус совершенно не интересовался политикой и тем более военным делом, не придавая этому значения, не обращая внимания - на это просто-напросто не было времени. Его занимала только физика: он очень увлекся этой наукой еще во время учебы в школе, а особенно его захватывала, как и многих других в то время, электротехника, поступив в радиотехнический университет, после продолжил обучение в аспирантуре, потому что иного для себя не мыслил.

В то утро город еще спал, когда внезапно была объявлена тревога и эвакуация. Отец ушел узнать в районной управе подробности, а мама, пока собирала вещи и одевала четырехлетнюю Абигейл, постоянно плакала. Дом загудел в спешке, сборах, в панике: топот, ругань, плач, причитания, у соседей сверху что-то упало и разбилось, кто-то заблокировал выход, вытаскивая из квартиры старинный шкаф, у кого-то потерялся ребенок, пожилой сосед отказывался выходить из квартиры, отвергая все уговоры семьи, лифты ходили безостановочно, машины у подъездов сбились кучей, водители раздраженно сигналили. И серены все не смолкали, и диктор по радио все повторял и повторял объявление об эвакуации…

Их семье было предписано эвакуироваться в обязательном порядке и в первую очередь. Ведь у отца ночные корни - при взятии города это сулило ему и всей семье по меньшей мере выселением в трудовой сельскохозяйственный лагерь, а возможно, грозила и смерть, к тому времени в газетах уже появлялись статьи о зверствах альянцев на захваченных территориях и о крайне агрессивной политике Земана.

К вокзалу подъехать не удалось, по городу вообще с трудом можно было передвигаться на транспорте - бросили машину в нескольких километрах, прямо у дороги, самый тяжелый багаж пришлось тоже оставить там. На вокзале в страшной суматохе и сутолоке потеряли еще несколько сумок, но искать их не было времени, следовало торопиться: где-то на подступах к городу уже слышны были взрывы, а над головами проносились самолеты, которые хотя еще не бомбили и не стреляли, но наводили ужас своим бешеным ревом.

В поезде мама немного успокоилась и уже начала строить планы, где им лучше поселиться в Берилгтоне, куда их отправили, она бывала там в юности и немного знала этот город. Отец то и дело выходил в тамбур: узнать новости и обстановку. Мариус не переживал ни из-за переезда, ни из-за потерянных его вещей в одной из сумок - его волновало лишь то, что дома остались книги, конспекты, ведь он уже выбрал тему кандидатской диссертации, волновало, как дальше будет с учебой, и будет ли эвакуироваться университет, преподаватели, их кафедра электротехники. Совсем не волновалась и не переживала Абигейл, ей все это было очень даже интересно: ехать в поезде, в другой город, смотреть в окно, ловя взглядом мелькающие пейзажи, столь необычные для городского ребенка, лазить на верхней полке, играть с другими детьми в заставленном поклажей тамбуре, слушать перестук колес. Их семья готовилась к новой жизни… Однако все получилось не так, как уже успела спланировать мама, а Мариусу пришлось надолго забыть о своей физике.

Самолеты Альянса все же начали бомбить: наверное, сначала разбомбили город, а потом стали взрывать и расстреливать уходящие поезда. Когда рядом с мчащимся составом раздались взрывы, отец сказал слезть с полок и сесть всем на пол, игры детей были прекращены, а разговоры в вагоне смолкли. Пассажиры вслушивались в гул самолетов и с надеждой ждали, что им повезет, что их поезд проскочит.

Конечно, бомбы достали и их состав: где-то впереди взорвалось, очень сильно лязгнуло, зашипело, заскрежетало, после сильно тряхнуло и дернуло. Те, кто еще сидел на полках или стоял, полетели на пол, все кругом начало перемешиваться: люди, вещи, крики, плач детей, оповещение тревоги из репродуктора, что-то летит на голову, что-то падает, грохот, скрежет и крики, крики… Потом вагон начал сильно крениться на бок, пока пол не стал почти вертикальным - и все содержимое вагона, включая людей, сбилось в кучу к окнам. Давка, стон, истошные крики, чей-то ботинок сильно бьет в глаз, чей-то локоть давит в грудь, рука вывернулась и прижата, ее выкручивает, вот-вот сломает, освободиться и вообще двинуться невозможно, даже дышать становится тяжело, крики, стон, плач…

На какое-то время Мариус потерял сознание, а очнулся уже снаружи, лежа на траве. Он посмотрел перед собой, с трудом, но разглядел метрах в ста дорогу и разбитый поезд - опрокинутые на бок, разбросанные вагоны, разорванный снарядом горящий локомотив; непонятно как попал сюда и сколько прошло времени, голова раскалывается и кружится, в теле сильнейшая слабость. Стал оглядываться в поисках семьи, но не находил их, рядом мелькали только незнакомые лица, люди бежали дальше от железной дороги, в лес. Мариус, собрав все силы, встал, осмотрелся внимательнее, в надежде все-таки увидеть кого-нибудь из родных; вновь не обнаружив их, решил, что нужно бежать за всеми в лес: почему-то был уверен, что они все втроем уже там, они спаслись и ждут его.

Далеко вглубь леса пробраться было тяжело, это был типичный дикий лес зари с его густыми зарослями и широколиственными желтыми, красными, бурыми деревьями и кустарниками, где каждый росток борется за свое место, чтобы тусклые косые лучи солнца попали на него, где мхи, лишайники и папоротники сплошным пушистым ковром устилают землю, и множество всяких насекомых, многоножек, рачков, других мелких членистоногих, в том числе пауков, плетущих свои плотные липкие паутины меж стволов. Поэтому люди скопились на опушке, где плотные кроны еще не заслоняют так сильно свет и можно хоть что-то видеть, да и, вероятно, несмотря на пережитое, городскому жителю все же жутко было лезть в буйные дремучие заросли. Мариус решил, что сначала надо обязательно найти семью, а уж после искать укрытия и спасения. Он подходил к людям и, описывая своих, спрашивал не видели ли их, не встречались ли им, но в ответ все только испуганно, без слов отрицательно качали головами. Некоторые были ранены, измазаны в крови; Мариус наткнулся на мужчину с оторванной кистью: наспех перевязанная какими-то грязными лохмотьями культя сильно кровоточила, он же был весь бледный с посиневшими губами. Кого-то тащили без сознания, кто-то лежал навзничь недвижимо, с закрытыми глазами и каким-то серым лицом, видимо, был уже мертв. Поисками близких, а чаще почему-то детей, занимался не один только Мариус: выкрики имен, плач, причитания матерей.

Так он и бродил, не зная где их искать и у кого лучше спросить, пока не заметил группу военных, человек пятнадцать, которые пригнувшись - хотя выстрелов не было - бежали со стороны железной дороги. Конечно, в первую очередь надо спросить у их командира, ведь он должен владеть ситуацией, ведь они профессионалы. Мариус торопливо пошел им навстречу и, когда группа приблизилась, спросил у крайнего, есть ли среди них офицер, - тот указал ему на рослого мужчину с усами, который действительно выделялся среди них формой обмундирования и был, в отличие от других, не в каске, а в фуражке.

Мариус (запыхавшись, сбивчиво): “Извините, сэр, вы не встречали моих родных, двое взрослых и четырехлетнюю де…”

Офицер (оборвав Мариуса на полуслове): “Вы в своем уме, как я могу в этом хаосе кого-нибудь запомнить”.

Мариус (растерянно): “Но я, вы… Я не…”

Офицер (перебивая): “Военное дело изучали?!”

Мариус: “Проходил краткий курс военной подготовки в университете, сэр”.

Офицер: “Отлично. Стрелять умеете?”

Мариус: “Нет”.

Офицер: “Бенсон, выдайте рядовому пистолет и научите стрелять”.

Бенсон (козырнув): “Есть!”

Мариус опешил и не смог что-либо возразить. Бенсон достал из своего рюкзака пистолет, две обоймы патронов, выдал Мариусу и прямо на ходу начал объяснять, как держать пистолет, как целиться и стрелять.

Мариус опробовал свои скудные теоретические знания о стрельбе на практике уже спустя час, когда в составе вооруженных сил самообороны Олдентона отражал атаку альянцев, прикрывая посадку уцелевших после крушения поезда людей в автобусы и грузовики. Он старался держаться рядом с Бенсоном, потому что не знал даже имен других бойцов, да и вообще не знал, что ему надлежит делать - первые выстрелы выпустил просто в воздух. Все это было для него столь неожиданно, стремительно, экстремально и противоестественно, что хотелось убежать и где-нибудь спрятаться подальше, поглубже, зарыться в землю или совсем раствориться в пространстве. Сначала он думал, что после отражения атаки, ему тоже надо уезжать, ведь он не военный, это не его дело, он не готов и, по правде, ему страшно, но за первой атакой последовала и вторая, и третья… По-видимому, оказавшись на грани, человек способен мобилизовать все свои внутренние резервы силы и духа, если, конечно, он изначально обладает необходимой крепостью воли.

Когда альянцы стали расстреливать из минометов ожидающих посадки и еще не успевших уехать людей, намеренно целясь в толпу, Мариус понял, что и о учебе, и о физике, и вообще о мирной жизни пока придется забыть. Он ничем не лучше вот этих парней, многие из которых даже младше него, ничем не лучше того же Бенсона, лезущего под пули и рискующего каждую секунду распрощаться с жизнью, получить осколок в голову, от которого вряд ли спасет и каска, или быть разорванным на шмотки снарядом, рискующего ради того, чтобы хоть на несколько минут подавить пулеметы и огонь минометов. К слову Бенсон обладал какой-то даже излишней смелостью и отвагой, награни с безрассудностью, порой лез в самое пекло, на рожон. Тогда капитан Пэриш, придерживая постоянно норовящую свалиться фуражку, орал на него, заглушая гром взрывов: “Куда лезешь, куда прешь, куда! Сейчас как накроет - останется только кучка дерьма и два ботинка! Идиот!” Но это его безрассудство послужило для Мариуса примером самопожертвования и доблести, хотя в тот момент он, конечно, не мыслил столь возвышенными категориями, скорее, это было что-то такое же грубое и резкое, как команды их командира.

Никого из семьи Мариус после того так и не нашел, да и не было возможности заняться поисками: он был зачислен в рядовые стрелкового полка союзнической армии, шла война… Он лишь подал несколько запросов в управу Берилгтона, но на все получил одинаковые ответы, что указанных граждан в списках переселенцев и беженцев не значится. Он надеется, что они выжили после того крушения, не попали под огонь минометов, что им удалось спастись и уехать в тыл, может быть, еще дальше Берилгтона, который спустя три месяца тоже был сдан. Ему не хочется думать, что они могли остаться на захваченных территориях, ведь внешность отца и особенно Абигейл, с их прищуренными подслеповатыми глазами, бледно-желтой кожей, темным цветом волос и низким ростом, очень выдают их ночное происхождение. Обо всех ужасах концентрационных лагерей и бесчеловечности армии Альянса быстро стало известно, именно это и привело столь много добровольцев на фронт, в том числе и Мариуса Далтона.

3.

Велдон, наконец, дочитал газету и отложил ее в сторону, на тумбочку, где стопкой лежат и другие, наверное, старые номера. Пододвигает ближе к себе костыли и начинает руками сдвигать свои тощие неподвижные ноги на край койки.

Велдон: “Что-то на обед не зовут, задерживают сегодня - пойду узнаю”.

Мариус поворачивается от окна и в задумчивости его взгляд останавливается на обмякших свисающих ногах Велдона.

Велдон (заметив пристальный взгляд Мариуса): “Это я инвалид с детства - церебральный паралич”.

Мариус: “Ой, нет, извините, я про свое просто думал… О чем вы спрашивали?”

Велдон (готовясь встать): “На обед не зовут, а уже пора”.

Мариус: “Я пойду спрошу, заодно и узнаю, готовили ли на меня”.

Велдон: “Да-да, сходите, буду благодарен”.

Мариус уходит. Велдон, помогая руками, закидывает ноги обратно на койку; смотрит в окно, потом наблюдает за мухой, влетевшей в щель неплотно закрытой двери. Большие блестящие крылья мухи отражают солнечный свет, искрясь и переливаясь в нем.

Велдон: “Кыш, кыш пошла, откуда только взялась здесь”.

Берет с тумбочки газету, нижнюю из стопки, скручивает трубочкой и машет ею, пытаясь дотянуться до весьма проворной мухи.

Велдон: “Кыш, зараза, только тебя тут не хватало. Сейчас после обеда тут будут воздух обеззараживать облучением - сгоришь, так что улетай скорее”.

Дверь медленно и со скрипом чуть приоткрывается, в палату заглядывает пожилой мужчина.

Мужчина: “Можно?”

Велдон: “Заходите, да”.

Мужчина (войдя в палату): “Мне сказали, у вас есть свободные места - пришел проверить”.

Велдон (посмотрев слева и справа на свободные койки): “Кажется есть…”

Мужчина (бодро): “Тогда я к вам!” (Ставит свою сумку на койку у двери.) Тогда я сюда. Меня зовут Инграм Торнтон. (Подходит к Велдону, дотрагивается правой рукой до его левого плеча, приветствуя.) Здравствуйте”.

Велдон: “Здравствуйте. (Склоняется насколько может к Инграму, чтоб в ответ дотронуться до его плеча.) Очень рад знакомству”.

Входит Мариус. Инграм сразу подходит к нему.

Инграм (здороваясь хлопком по плечу): “Здравствуйте”.

Мариус (кивнув головой): “Приветствую”.

Инграм: “Будем знакомы, Инграм Торнтон”.

Мариус (дотрагиваясь ладонью до плеча Инграма): “Мариус Далтон”.

Инграм: “Очень рад”.

Мариус (Велдону): “Столовую скоро уже откроют”.

Велдон (Мариусу): “Если не трудно, не могли бы вы принести мне потом сюда, в палату?”

Мариус: “Да, конечно”.

Инграм: “Интересно, а меня-то собираются кормить?”

Мариус: “Сходите узнайте, меня сегодня сюда перевели, но в столовой сказали, что лишняя порция найдется”.

Велдон: “Заказывают на всех, но тут некоторые после операции и кушать не могут, не в состоянии”.

Инграм: “Ладно, разберемся. Разрешите представиться как следует. (Составляет ноги вместе, руки опускает по швам, вытягивается.) Инграм Торнтон, семьдесят один год, майор сухопутных войск в отставке, участник Фолкстонской военной операции в составе Союза вольного движения!”

Непонятно, ради шутки или всерьез Инграм так нарочито официозно представился.

Велдон: “Ух ты, очень рады познакомиться”.

Инграм (бодро): “Вот в такое непростое время отправили меня занимать место в больнице. Тут в первую очередь ранеными надо заниматься, а они меня лечить будут. Но ничего не поделаешь, вот какая-то опухоль образовалась. (Показывает на нижнюю челюсть сбоку, на едва заметный бугорок с правой стороны.) Надо убрать эту гадость”.

Велдон присматривается, силясь разглядеть опухоль Инграма. Мариус же не очень-то интересуется ею, достает из-под койки свою военную сумку и что-то там ищет.

Инграм (Мариусу): “А вы, наверное, служите?”

Мариус (продолжая рыться в сумке): “Да, ранен”.

Инграм: “Пока можно и подлечиться, пока, так сказать, передышка в войне, пауза. Альянцы выдохлись, не ждали, что мы сопротивляться будем, что союзная армия хорошенько надает им по шее. Думали все легко и быстро - не тут-то было, получили отпор как следует”.

Мариус (отстраненно, все еще ворочая вещи в сумке): “Типа того, перерыв…”

Инграм: “Вообще-то сейчас самое время для контратаки! Они ослабли, тоже понесли потери - вот сейчас и надо надавить, собрав все силы, перейти в контрнаступление, да и разбить проклятого Земана! (Утвердительно махнув кулаком.) Разбить!”

Велдон: “В газетах пишут, что наши потери среди военных в три раза больше…”

Инграм: “Есть же резервы! (Вновь махнул кулаком.) Пополнить ряды, боезапас, собраться, перегруппироваться. Собрать все силы - и вперед!”

Мариус (спокойно, рассудительно): “Недостаточно у нас сил для контрнаступления, оно быстро захлебнется и уже не будет возможности ни то что наступать - не с кем и нечем будет обороняться… (Выкладывает вещи из сумки на койку.) Куда это моя ложка запропастилась…”

Велдон: “Попросите в столовой, там должны быть, некоторые свои забывают здесь”.

Инграм: “Ну тогда ждите серьезного наступления Альянса: они сейчас подготовятся, пополнят личный состав, увеличат производство оружия, может даже, что-нибудь новое изобретут, перегруппируются да к-а-а-а-к вдарят!”

Мариус: “Отстоим…”

Инграм: “Отстоите, как же… Теперь в армии и командовать некому: руководство, старшее офицерство, уже не то, много позволяют младшему офицерскому составу, да что там, каждого рядового слушают, у каждого теперь свое мнение. А тут стратегия нужна! И волевые решения!”

Мариус (складывая вещи обратно в сумку): “Нет ложки… Послушайте, вам-то какая разница, вы ж Фолкстонский герой, вас в любом случае не тронут, вам зачтется, будете почетным ветераном что у нас, что у них”.

Инграм (нахмурившись): “Ну скажите тоже… Сразу взять так и в предатели записать… (Садится на койку, расстегивает свою сумку, ищет или делает вид, что ищет, что-то в ней.) Это можно уже за оскорбление принять”.

Мариус (посмотрев на Инграма): “Ничего такого я сказать не хотел, извините, просто наслушался подобного уже вдоволь… Каждый лучше знает, каждый учит. А что лично я могу - я рядовой, только и всего. (Тоже хмурится и качает головой.) Ладно, все, хватит - не успели поздороваться, как начали ругаться. Я пошел в столовую”.

Велдон: “На меня возьмете?”

Мариус: “Ну конечно, без проблем принесу, я же пообещал”.

Велдон: “Тогда вот возьмите тарелки. (Садиться на край койки, нагибается и, открыв тумбочку, достает посуду.) Эта для первого, эта для второго, и кружку, это для компота”.

Мариус: “А что, и мисок у них там нет, свои тоже надо?”

Велдон: “Нет-нет, это просто я со своей посудой. Вы только кружку прихватите, если есть, а нет - то и кружку найдут”.

Мариус достает свою кружку, берет посуду Велдона и уходит.

Инграм (после ухода Мариуса): “Плохо мы воспитывали свою молодежь: слишком свободно себя чувствуют, слишком мысли летают, никакой самоорганизации и дисциплины. Вот он - рядовой, а передо мной, старшим по званию, не представился как следует, и никакого уважения. Как хочу думаю, что хочу говорю; не слушают, понимать совершенно ничего не хотят…”

Велдон (примирительно): “В больнице, я думаю, все равны. И, мне кажется, он совсем не хотел вас обидеть”.

Инграм: “Однако это ему почти удалось”.

Велдон: “Не расстраивайтесь и не думайте лишнего. Вы лучше пойдите в столовую, узнайте, будет ли и на вас порция, а то до вечера останетесь голодным”.

Инграм: “Да, действительно, пойду. (Достает из бокового кармана сумки целлофановый пакет с кружкой, ложкой, вилкой и складным ножиком.) Голодать - это не дело, до вечера, и правда, далеко”.

Инграм уходит. Велдон сидит, свесив ноги, упершись руками в край койки, и о чем-то размышляет, вздыхая.

Через несколько минут приходит Мариус с подносом, аккуратно, боясь уронить, ставит его на тумбочку Велдона.

Мариус: “Вот, зеленый суп какой-то сегодня, красный рис и морская рыба, не знаю что за вид, явно что-то крупное, овощной салат с брюквой, цитрусовый компот и немного шоколада”.

Велдон (улыбаясь): “У-у-у, даже шоколад сегодня, отлично. Большое спасибо вам!”

Мариус: “Да не за что, мне не трудно. Пойду, пока мой шоколад там кто-нибудь не свистнул”.

Улыбнувшись Велдону в ответ, Мариус уходит.

4.

Оставшись один в палате, Велдон начинает, как обычно, последовательно и тщательно готовиться к приему пищи. Достает из тумбочки мыло в коробке, закидывает на плечо полотенце, встает на костыли; доходит до умывальника, ставит один из костылей к стене, на второй продолжает опираться, одной рукой ловко вынимает мыло, включает воду, регулирует ее температуру, трогая пальцем струю, отставляет второй костыль к стене - стоит, опираясь бедрами о раковину умывальника; намыливает руки, лицо - умывается. Вернувшись к койке, подкатывает тумбочку к ее середине, удобнее расставляет посуду на подносе, раскладывает принадлежности в нужном порядке, на колени расстилает полотенце; делает небольшую паузу - начинает обедать. Только сейчас, когда правой рукой он держит ложку, зачерпывая светло-зеленый вязкий суп, становится заметно, что на этой руке у него шесть пальцев: лишний находится перед мизинцем и чуть книзу ладони, в обычном своем положении он загнут внутрь, но иногда участвует при удержании предметов, например, той же ложки.

Перед едой Велдон всегда делает паузу, чтобы отогнать те страшные воспоминания из прошлого, но редко получается это сделать, сейчас он уже почти привык, точнее научился абстрагироваться от них, а первое время вообще не мог принимать пищу без успокоительных препаратов - его мутило и рвало.

[Дополнительная информация, точные данные, сведения и записи всех сеансов наблюдения описываемых далее событий хранятся в архиве: targget31e/open?id=1mM2FptJMIQpSIuSpNCBr-EwFwCCMO3yHvf2sCkJCuIY.]

После того, как Альянс потерпел несколько своих первых крупных поражений, их авиация стала ожесточенно бомбить прифронтовые города Союза, уже не разбираясь, базируются ли в городе войска, есть ли военные, стратегические объекты, прицельной отработки целей не велось - бомбы посыпались нескончаемым огненным градом. Мансфилд, где тогда жил Велдон, был относительно далеко от фронта, поэтому его не бомбили и официальной эвакуации объявлено не было, войны еще не ощущалось, хотя время от времени через город проходили колонны техники и солдат, а в небе проносились самолеты-разведчики альянцев, да и главной темой в разговорах была война, однако в целом жизнь шла своим обычным чередом, буднично и обыденно. В том числе все было по-старому и в технологическом университете Мансфилда, где Велдон Милтон преподавал: студенты, суета, лекции, зачеты, лабораторные, курсовые… Но он никогда не считал свою преподавательскую работу скучной, а тем более обыденной, хоть работал там уже шестой год. Он был безмерно благодарен ректору за предоставленную ему возможность реализовать свою ученую степень на практике - преподавать; кроме того, как инвалиду, ему были созданы все необходимые условия, а из дома и обратно его привозили на служебном университетском транспорте. Он не спешил домой после окончания своих лекций, часто задерживался на кафедре, проводил дополнительные занятия для интересующихся, засиживался в библиотеке, лаборатории, да и просто в столовой с коллегами - в общем, его химико-технологический факультет был тем главным и единственным, вокруг чего вращалась жизнь. Несмотря на свое, прямо скажем, слабое здоровье, за время работы преподавателем он не пропустил ни одного дня, ни одного занятия…

Он ждал университетский автобус и в то утро, когда альянцы уже начали бомбить город с дневной стороны, канонада взрывов и сотрясающий резонирующий гул, слышно было, подбирались все ближе к центру, а он все стоял у подъезда и ждал: спасать себя ему было незачем, удирать, эвакуироваться он даже не думал, ведь его жизнь представляла ценность только там, в стенах университета, со студентами и коллегами.

Велдон так и прождал на улице до обеда - за ним не приехали, поэтому решил добираться самостоятельно, но общественный транспорт остановился, а по всем номерам городского такси, куда еще удалось дозвониться, отвечали, что временно не выезжают по вызовам. Не приехали за ним и спустя сутки, когда грохот взрывов и стрельба прекратились - дальше центра, который бомбили особенно сильно, эта ожесточенная смертельная мощь не продвинулась. Он не спал двое суток, сначала пытался дозвониться на кафедру или в справочную - только короткие гудки, а к концу бомбардировки телефон и радио вовсе перестали работать - после не было уже совсем никакой информации: что случилось, удалось ли остановить наступление или это лишь временно, уцелел ли университет, что делать дальше и как быть. Он волновался и просто ждал, ведь, наверное, и его помощь может понадобиться. Ничего лучше он для себя не придумал, как заняться проверкой контрольных и подготовкой к будущим лекциям, ему как раз недавно добавили в график новую дисциплину.

На третьи сутки Велдон действительно понадобился. Для опознания…

Университет, находившийся в самом центре города, был полностью разрушен, его просто-таки сровняли с землей. Но руин Велдон не видел, по словам водителя, туда не было смысла ехать, не на что смотреть. Его повезли к зданию крематория на самой окраине города. Извлекаемые из-под развалин трупы доставлялись туда для опознания и лежали просто на улице: на тротуарах, газонах, в близлежащем парке. Их прикрывали черной грубой бумагой, которую используют при кремации, но поднявшийся ветер постоянно ее срывал, поэтому слабонервному там невозможно было выдержать и минуты. Велдон с детства не переносил вида крови, даже при банальной сдаче анализов отворачивался так, чтоб и краем взгляда не увидеть, и тогда ему стоило неимоверных усилий держать себя в руках, ведь это было ужасно, настолько кошмарно, что ему не верилось в реальность происходящего. Сотни и сотни тел, многие из которых растерзаны, были уложены рядами, одних уносили в печи крематория, который нещадно дымил всеми тремя высоченными трубами, других укладывали на их место, ветер разгонял дым по окрестностям, прибивая его к земле, шелестел этой черной бумагой, сбивал с ног и так едва стоящих там живых, вглядывавшихся в лица, пытавшихся в тусклом бордовом сумеречном свете солнца найти среди них знакомые. Как после этого верить во что бы то ни было человеческое, как жить, зачем… Возможно, тем, кого не пускало туда военное оцепление, повезло больше, у них останется хоть толика этой веры - Велдон же терял ее с каждой минутой нахождения там.

Сектор с трупами, доставленными из округи, где располагался химтех, находился почти у самого крематория и дым там был особенно удушлив. Только твердое понимание необходимости опознания погибших - последний его долг перед ними - заставляло Велдона какими-то неимоверными усилиями держаться на костылях и, найдя очередное знакомое лицо, не свалиться от парализующего приступа оцепенения. Сильнее всего он содрогался и готов был выть во всю силу от ужаса, когда узнавал знакомые, нередко обезображенные, лица своих студентов. Так он нашел и Дави, и Элдиса, и Кевина - постоянных посетителей его дополнительных занятий, и Алиссию - старосту группы, невероятно способную в химии девушку выпускного курса, он был руководителем ее дипломного проекта; коллеги, друзья, просто знакомые лица… Слезы вместе с дымом выедали глаза - он был бы рад и ослепнуть, прямо там, чтобы не видеть их, не узнавать, лучше ослепнуть навсегда. А еще лучше в таком случае было и оглохнуть, чтоб не слышать нескончаемый истошный вой из крика и плача людей за оцеплением, пытающихся прорваться, в надежде не найти среди мертвых своих родных, своих детей, своих жен и мужей, близких и друзей, обрести хотя бы на какое-то время веру в их спасение.

Встретив одного из коллег, профессора Горда, Велдон не произнес ни слова, он не знал, что сказать или просто уже не мог. Профессор же, обняв его, несколько раз, рыдая, повторил: “До чего же мы дошли, что мы натворили!” Это “мы” еще долго эхом билось в голове Велдона…

5.

Велдон уже заканчивал обедать, когда в палату вошел мужчина в верхней одежде с сильно искаженным лицом, поэтому возраст его было сложно определить. Он вошел, молча окинул взглядом койки в палате и нацелился на одну из незанятых, ближе к окну.

Велдон (провожая взглядом мужчину): “Здравствуйте. Вы к нам?”

Мужчина (неразборчиво, глухо и с каким-то бульканьем): “А это место у окна свободно?”

Велдон: “Пока никто не занимал”.

Мужчина: “Ну тогда я его займу”.

Подходит к койке, ставит рядом свои вещи: две сумки и большой шелестящий целлофановый пакет. Снимает куртку - не понятно, как его пропустили в отделение в верхней одежде - заталкивает ее в нижнее отделение тумбочки, потом достает из пакета изрядно поношенные кожаные тапочки, на них красными нитками вышито “А.Д.”, переобувается - он каким-то образом прошел сюда еще и в ботинках. Выбранная им койка единственная в палате с колесиками и регулировкой высоты - он подкатывает ее вплотную к окну и, вращая ручку сбоку, приопускает ниже; после поправляет наволочку на подушке, растрясает одеяло. Закончив подготовку постели, принимается не спеша, по-хозяйски раскладывать свои вещи в тумбочке, совершенно не обращая внимания на Велдона, даже не глянув в его сторону, несколько раз перекладывает некоторые предметы, меняет их местами, долго не находит места ботинкам, выбирает такое, чтоб их не было заметно.

Лицо мужчины сильно сужено книзу, особенно с правой стороны, у него практически нет подбородка и не выделяется нижняя челюсть, рот тоже растянут вниз и немного приоткрыт так, что можно разглядеть язык, правая щека опущена ниже левой из-за чего с этой стороны нижнее веко оттянуто, оголяя красные капилляры в глазнице, вся кожа на лице покрасневшая и сморщенная, покрыта мелкими складками, бороздами, ямками и какими-то трещинками, нос неестественно короткий, как будто обрубленный, щетины на щеках и шее нет совсем, но под носом есть небольшие тонкие усики. Также по комплекции мужчина довольно тощий и сгорбленный, особенно это заметно по костлявым рукам с выделяющимися венами.

Мужчина (все так же неразборчиво, с хлюпаньем и булькающими звуками): “Сейчас прием пищи, я так понимаю, все кушать пошли…”

Велдон (несколько растерянно): “Что?.. А, да - обед, обед. Они в столовой, а я тут обедаю”.

Мужчина: “Ну, тогда и мы перекусим. Врача с раннего утра ждал в приемном, сегодня еще и не ел совсем”.

Копошится в одной из своих сумок, достает банки с чем-то жидким внутри, стаканчики, блюдце, термос, ложечку, яйца, несколько конфет, хлеб.

Велдон: “А в столовой вас уже не покормят, может, попробовать спросить?”

Мужчина: “Нет-нет, у меня все свое, я со своим”.

Велдон: “Сегодня морская рыба - макрель, очень крупная, неплохо приготовленная…”

Мужчина: “Нет-нет, я вот своего супчика, яичек, кофейку…”

Достает из второй сумки широкое полотенце или, скорее, это скатерть - расстилает у себя на коленях. Открывает одну банку, другую, снимает бумажную крышку со стаканчика с кисломолочным йогуртом, очищает вареные яйца от скорлупы до половины, постукивая их о стальную спинку койки, отрывает маленькими кусочками мякоть хлеба и кладет на блюдце.

Новый пациент палаты начал есть, и Велдону стало понятно, почему он такой болезненно тощий: процесс питания дается ему с большим трудом и мучениями - он не может широко открыть рот. Чтобы не смущать соседа, Велдон взял газету и делает вид, что увлечен ею, хотя все статьи там, скорее всего, уже были прочитаны. Губы мужчины лишь немного размыкаются, по отвисшей нижней губе суп выливается обратно, капая на колени, для чего, по-видимому, и была подготовлена скатерть, хлеб крошится и выпадает, из яиц он выковыривает ложечкой только полужидкий желток, который размазывается по губам, лишь с йогуртом ему удается управиться более-менее аккуратно.

Когда мужчина заканчивал столь непростой процесс своей трапезы и уже пил из блюдца с помощью ложечки ароматный кофе в прикуску с шоколадными конфетами, мелко разламывая их пальцами, вернулся из столовой Инграм.

Инграм (раздраженно): “Представляете, мне только суп достался, второго не хватило и даже компота не дали!”

Велдон: “Не успели на вас заказать”.

Инграм (заметив нового соседа, но не подходя к нему): “А у нас еще пополнение? Здравствуйте, Инграм Торнтон, майор в отставке”.

Мужчина (смутившись и пролив кофе): “Здравствуйте, Алистер Додд”.

Инграм: “А вас кормили?”

Алистер: “Я со своим”.

Инграм (рассматривая Алистера и остатки его обеда): “А-а-а, диета, понимаю, да”.

Алистер: “Какая тут диета…”

Инграм: “Что-что вы сказали? Я, знаете, не очень хорошо уже слышу”.

Алистер (неразборчиво, бубня себе под нос): “Нет, ничего, не обращайте внимания”.

Инграм (по-видимому, совсем не расслышав ответа): “У вас-то диета, свои продукты, а мне-то что теперь - до вечера голодному ходить? В магазин ведь не выпустят”.

Алистер (опять неразборчиво): “Без куртки не выпустят”.

Велдон (все еще листая газету): “Что ж поделаешь, такие порядки…”

Инграм: “Это не порядки, а отсутствие должной организации. Я вообще заметил, что тут бардак!”

Велдон: “Война идет, что ж вы хотите… Сейчас-то уже хоть как-то, хоть что-то”.

Алистер: “Попритихло…”

Инграм: “В туалете бумаги нет - это разве не разгильдяйство!”

Велдон: “Ну, бумаги нет - это далеко не самое страшное”.

Алистер, пригнув голову, смеется, издавая глухие сипящие звуки, его губы чуть растягиваются во что-то отдаленно напоминающее улыбку.

Инграм: “А где мне этой бумаги взять, а? Где я ее тут найду? У меня и газеты даже нет”.

Велдон: “Я вам могу дать. Туалетной бумаги в смысле, не газеты”.

Алистер сипит еще громче.

Инграм: “Если можно - буду признателен”.

Велдон: “Возьмите у меня в тумбочке, вот там, внизу”.

Инграм достает из тумбочки Велдона рулон туалетной бумаги, благодарит еще раз и уходит.

Велдон (после паузы): “Забавный он…”

Алистер (силясь улыбнуться): “Генерал!”

Велдон: “Майор, говорит”.

Алистер: “Деловитости как у генерала”.

Входит Мариус, дожевывая что-то на ходу.

Мариус (Алистеру): “Здравствуйте”.

Алистер (не поворачиваясь к нему): “Здравствуйте”.

Взгляд Мариуса нетактично задерживается на лице Алистера, эта привычка не раз уже ставила его в неловкое положение, но он никак не может ее побороть - засмотрится, задумается, а человеку неловко, смущается. Однако Алистер, заметив обращенное на него внимание, смутился не сильно: он уже давно привык и к взглядам, и к вопросам - не придает этому сколь-нибудь серьезного значения.

Алистер (равнодушно): “Ранило так неудачно, подбили, летчик я…”

Мариус: “Ой, извините пожалуйста, прошу прощения”.

Алистер: “Ничего, я привык, физиономия у меня теперь знатная”.

Велдон: “Долечиваться к нам?”

Алистер: “Я в этом отделении постоянный, так сказать, клиент. Тут же все раздроблено. (Показывает на нижнюю челюсть.) Челюсти, можно сказать, нет, а осколки костей остались, никак все не достанут - начинает распухать, гниет. Вот, глаз еще потянуло. (Показывает на правый глаз). Будут опять ковыряться, опять чего-нибудь будут резать, удалять - мучить в общем”.

Мариус: “Болит?”

Алистер: “Без обезболивающих не живу…”

Возвращается Инграм, сразу за ним входит молодой парень, не старше двадцати пяти лет, с забинтованными шеей и головой через подбородок.

Парень (держа голову вертикально и не поворачивая ее): “Привет всем. Саймон Гайлс, капрал войск быстрого реагирования”.

Он уверенной походкой подходит к каждому и здоровается хлопком по плечу, немного замешкавшись только перед Алистером.

Инграм: “Каких войск? Не расслышал”.

Саймон (громко): “Капрал войск быстрого реагирования”.

Инграм: “Молодец, почетно, почетно! (Протягивает Велдону рулон бумаги.) Вот ваша бумага”.

Велдон: “Угу, положите в тумбочку”.

Саймон (подойдя к последней оставшейся свободной койке между Велдоном и Алистером): “Я, тогда, здесь остановлюсь, раз свободно”.

Небрежно бросает свои вещи рядом с койкой и сразу ложится.

Саймон: “Х-у-у-у-х, уморился с этими операциями, перевязками, анализами, регистрациями…”

Мариус: “Осколком”?

Саймон: “Снайпер”.

Мариус: “Повезло…”

Саймон (не двигаясь): “Да, только по шее полоснуло под ухом. Еще чуть-чуть и артерию бы задело - тогда и не спасли б уже, фонтаном бы поперло и смерть на месте. Там что-то не так пошло то ли с лимфоузлами, то ли еще с чем - сюда перевели, повторно операцию сейчас сделали. А у тебя что?”

Мариус: “А меня осколком, в бровь, плохо заживает”.

Саймон: “И контузило?”

Мариус: “Немного, но больше просто разворотило там”.

Саймон (зевает): “Сп-а-а-а-ть охота”.

Велдон: “После обеда здесь обычно тихий час, сон по расписанию”.

Инграм (принявшись поправлять постель): “Да, ребята, надо и отдохнуть, сон - это хорошо, раны, говорят, быстрее залечиваются во сне”.

Мариус ложится на свою койку.

Мариус (после паузы, прикрыв глаза): “Можно и поспать…”

Велдон (готовясь лечь): “Тогда, если никто не против - объявим тихий час и выключим освещение. Инграм, не могли бы вы, как все улягутся, выключить свет?”

Инграм: “Есть, выключить свет. (Подходит к выключателю у входа. Тянется к кнопке.) Выключаю!”

Искусственное освещение гаснет, палата слабо освещается мерклым красно-оранжевым светом из окна.

Саймон: “Ну вот, пришел я в этом шлеме и на всех сна нагнал”.

Инграм: “По распорядку…”

Саймон: “Медсестра меня перевязывала, говорит: будешь летчиком, шлем тебе счас намотаю. Да уж, намотала - как умываться теперь, а потом еще и чесаться там все начнет…”

Велдон: “Если ничего опасного - скоро снимут. Они тут в шутку всех таких летчиками называют”.

Алистер (тихо): “Летчики-залетчики…”

Инграм разделся до трусов и лег под одеяло, лежит на спине, смотрит в потолок. Велдон лег не раздеваясь, только прикрыв краем одеяла ноги. Саймон уже закрыл глаза, тоже лежит на спине, подложив под голову правую руку. Мариус принялся взбивать подушку. Алистер копошится в своей тумбочке.

Алистер (вытягивая из тумбочки куртку): “После еды да перед сном неплохо бы и покурить”.

Одевает куртку, уходит в тапочках, не переобуваясь.

Инграм (после ухода Алистера): “Еще и курить умудряется. Пол лица нет, а он курит…”

Мариус: “Ну а что ж ему, какая разница”.

Инграм: “Здоровье и так подорвано”.

Мариус: “Хуже того, что есть, думаю, уж не станет…”

Саймон уже сопит - заснул. Мариус ложится на бок и сразу же переворачивается на другой, потом вновь переворачивается, крутится туда-сюда.

Мариус (раздраженно): “Что ж мне за койка досталась: какие-то бугры одни, все тело режет. (Встает, поднимает матрас, заглядывает под него.) Ага, она сломана: сетка провалена. (Отворачивает матрас, пытается выгнуть обратно продавленную металлическую решетку.) Руками тут не выровняешь, молоток нужен…”

Велдон, скосив глаза, лежа наблюдает за действиями Мариуса.

Велдон: “Теобальд тоже жаловался…”

Мариус: “Тот, что умер?”

Велдон: “Угу”.

Мариус: “Надеюсь, он не из-за кривизны кровати умер”.

Шутку никто не воспринял: Велдон остался серьезен, Саймон спит, глаза Инграма закрыты - да и сам Мариус даже не улыбнулся.

Мариус: “Делать нечего - будем привыкать”.

Он все же укладывается, придвигаясь ближе к краю, к стене, где, вероятно, ровнее; кроме всего, койка еще и сильно скрипит под ним.

Мариус (переворачиваясь лицом к стене): “Ох, еще и скрипучая какая…”

В палате становится тихо, только негромко посапывает Саймон и доносятся чьи-то шаркающие шаги по коридору, потом где-то там гулко хлопает дверь - и после становиться совсем тихо.

Когда Алистер вернулся, в палате все уже уснули. Он не спеша снимает куртку, потом достает из сумки мешочек с лекарствами, закидывает в рот несколько разных таблеток, вероятно, это обезболивающее и снотворное, проглатывает их не запивая, долго трет платком правый глаз, снимает рубашку, оставшись в майке, вновь роется в сумке, достает несколько конфет-леденцов, разворачивает одну из них, закидывает в рот, остальные оставляет на тумбочке и, наконец, ложится.

6.

Первым в палате проснулся Инграм, часа через полтора после того, как был объявлен “тихий час”. Не одеваясь, в одних трусах, он ставит свою дорожную сумку на кровать и принимается там что-то искать. Долгие поиски сопровождаются сильным шуршанием пакетами, бумагой, звоном стеклянной тары и невнятным сердитым бубнежом самого Инграма.

От этого шума проснулся Велдон - открыл глаза. Но, искоса глянув на Инграма, он просто остался лежать, совсем не двигаясь и не меняя позу. Остальные пока не замечают его копошения и мирно спят.

Спустя несколько минут Инграм наконец находит то, что, вероятно, так упорно искал: достает откуда-то из глубины сумки пачку печенья. Он тут же принимается жевать его всухомятку, хрумкая и причмокивая. Сумеречный свет из окна освещает его сухое, морщинистое тело, которое давно уже утратило молодость и свежесть, покрылось какими-то коричневыми пятнами и бородавками, обвислыми складками на животе и груди, кое-где сильно выделяются голубые капилляры сосудов и выпирают вены. Ссутулившись он ест крошащееся печенье, не обращая внимание на падающие ему на колени белые крошки. Сохраняя гневный вид, уплетает одно за другим.

Печенье в пачке скоро закончилось, этого, по-видимому, Инграму оказалось мало: сидя в крошках, он опять начинает шарить в сумке, на этот раз создавая еще больше шума. Отчего в итоге постепенно просыпаются все остальные. Пока никто не встает, просто молча продолжают лежать.

Спустя минут десять, первым решился подняться Велдон. Он не спеша проделывает привычную процедуру подготовки вставания с койки, берет из тумбочки мыло, встает и, глухо стуча костылями по полу, идет к умывальнику. Мариус с отстраненным выражением лица наблюдает за его перемещением, о чем-то думает или вспоминает; может быть, ночные черты внешности Велдона напомнили ему об отце: те же прищуренные глаза, немного приплюснутый нос, бледно-желтая кожа, темные волосы, хотя их у Велдона осталось уже совсем мало, по бокам и на затылке, невысокий рост…

Умывшись, Велдон вернулся на койку и опять прилег. По-прежнему никто больше не встает.

Сонную тишину в палате нарушает стройная молодая медсестра, принесшая с собой приятный аромат духов. Внимание всех тут же переключается на нее.

Медсестра (бодро): “Так, все устроились? Как самочувствие, настроение, а, больные?”

Саймон (улыбаясь): “Мы не больные, мы - раненые”.

Медсестра: “Разница небольшая”.

Саймон: “К раненым надо больше ласки проявлять”.

Медсестра (улыбнувшись в ответ): “А ты, смотрю, уже и разговаривать начал, а то все молчал, как привезли, весь дрожал перед операцией”.

Саймон (подмигивая): “Это, просто, холодно было”.

Медсестра (Инграму): “А вы закаляетесь что ли?”

Инграм, не обратив внимания на появление медсестры, продолжал хрустеть печеньем в полуголом виде, заканчивая уже и вторую пачку.

Инграм (пряча остатки пачки в сумку): “У вас тут оголодаешь…”

Медсестра включает освещение и принимается развешивать таблички с именами на спинки коек новоприбывших.

Медсестра: “Кто Инграм Торнтон?”

Инграм (натягивая штаны): “Это я”.

Медсестра: “Алистер Додд, так, это вы”.

Алистер (силясь улыбнуться): “Старые знакомые…”

Медсестра: “Саймон Гайлс?”

Саймон: “Я!”

Сняв с койки Саймона табличку “Корнелиус Эддингтон”, медсестра вешает новую.

Медсестра: “А я думала, ты - Корнелиус”.

Саймон (довольно улыбаясь): “Не-е-е, я - Саймон”.

Медсестра (Мариусу): “А вы, значит, Мариус Далтон”.

Мариус: “Угу”.

Таблички Инграма и Алистера с черным шрифтом, Саймона и Мариуса - с бордовым. Развесив таблички, медсестра подходит к Инграму.

Медсестра: “Торнтон, вам завтра утром надо пройти обследование кишечника и сдать анализы. Это все натощак, так что завтрак пропустите”.

Инграм (сердито бубнит, не глядя на медсестру): “Ну вот, сегодня не поел, так еще и завтра голодать…”

Медсестра (не обращая внимания на его бубнеж): “Обязательно натощак”.

Инграм: “И зачем мне кишечник проверять? У меня же опухоль на челюсти…”

Медсестра: “Врач назначил - значит надо!”

Инграм: “Что за порядки у вас!”

Медсестра: “Все, никаких пререканий… Запомните - натощак”.

Инграм: “Умертвить, наверное, меня тут хотят”.

Медсестра (у выхода, всем): “Выздоравливайте, больные. (Улыбнувшись Саймону.) И раненые”.

Медсестра ушла, но в палате еще остался аромат ее духов.

Мариус (глубоко втянув носом воздух): “Дневные корни у нее, наверное”.

Саймон: “Ничего так…”

Инграм: “Глупость! Зачем мне проверять желудок?! Ну не пойму я, причем одно к другому, что за ерунда”.

Велдон: “Значит надо…”

Инграм: “Напутали что-то, явно напутали. А мне теперь без завтрака оставайся!”

Велдон: “А вы в столовой попросите, чтоб оставили, придете с анализов - покушаете”.

Инграм: “Да-да, это верно, надо предупредить”.

Мариус так и не поднимался. Саймон почти даже не сдвинулся, только поменял руку под головой. Алистеру же, очевидно, надоело лежать: он достает из сумки сложенную во много раз газету, отчего в развернутом виде она стала сильно помятой, вытаскивает из бокового кармана большое увеличительное стекло с деревянными ручкой и оправой, принимается читать, сидя на самом краю койки.

Саймон, глянув в сторону Алистера, поворачивает голову и задерживает на нем взгляд.

Саймон: “Это где вас так? Взрывом?”

Алистер (не отрываясь от газеты): “Почти…”

Саймон: “Как случилось?”

Алистер: “Случилось…”

Саймон: “Гранатой, снарядом?”

Алистер: “Летчик я… Был”.

Инграм: “Вот молодежь… Может, человек не хочет рассказывать, вспоминать. Старшее поколение, знаете ли, не привыкло своими подвигами хвастаться так, как это у вас принято”.

Алистер: “Мне всего сорок два года”.

Алистер казался гораздо старше своего реального возраста, он больше походил на старика; его старило и увечье, и какой-то замученный вид, безразличное отношение к происходящему.

Инграм: “Нетактично…”

Алистер (отложив газету и увеличительное стекло в сторону): “Почему же, можно и рассказать. Недавно журналисту рассказывал - и в газете напечатали, красивыми словами дополнили. Только мало чего интересного, а геройства какого-нибудь я вообще не вижу в этом - ужас один”.

Инграм: “О! И в газете даже…”

Саймон: “К ужасам счас все привыкли”.

Велдон (вздохнув): “Это точно”.

Мариус: “Расскажите, все равно лежать тут долго и делать нечего”.

Алистер (несколько смущаясь): “Ну, она вообще-то у меня с собой, эта газета…”

Саймон (поворачиваясь к Алистеру): “Ну-ка, ну-ка, интересно даже”.

Алистер, покопавшись в сумке, достает газету, завернутую в грубую упаковочную бумагу, аккуратно раскрывает ее, перелистывает страницы.

Алистер (найдя нужную страницу, Мариусу): “Может, вы почитаете? У меня глаз только один видит, да и вслух мне тяжело читать”.

Мариус: “Да, давайте, конечно прочту”.

Саймон: “Протез?”

Алистер: “Да”.

Саймон (смотрит в упор на Алистера): “Хм, а я и не заметил сразу”.

Алистер: “Хороший протез поставили”.

Велдон: “Потрепало вас…”

Алистер, разумеется, уже множество раз перечитывал эту статью о себе, заново переживая те мгновения, что навсегда отпечатались в памяти, и никак их не сотрешь, не забудешь, как бы иногда и не хотелось забыть. Эти воспоминания, конечно, мучили его, особенно в сумерках, во снах и кошмарах, но вот что странно: как он не раз признавался жене, если он рассказывал кому-нибудь о тех событиях, перечитывал эту статью, то на некоторое время память оставляла его в покое, будто эта ее ячейка перемещалась куда-то дальше, в архив, в некое более отдаленное прошлое. Поэтому он был совсем не против, чтоб его историю услышали в очередной раз.

Саймон (Мариусу): “Ну давай, начинай, когда еще в одной палате с героем побываешь…”

[Дополнительная информация, точные данные, сведения и записи всех сеансов наблюдения описываемых далее событий хранятся в архиве: targget31e/open?id=1Cm6tJZjCkMFAtXqITauTxbXcDeqhxu1_ntFX1j_83OY.]

Мариус (читает): “Приказано выжить. Еще одна история доблести, отваги и самопожертвования. (Делает небольшую паузу.) Что такое подвиг? Как становятся героями? Где предел человеческих возможностей? Эти и подобные вопросы возникают, когда слушаешь историю нашего летчика военно-воздушных сил Демократического союза Алистера Додда. Именно после подобных историй начинаешь твердо верить в победу, в то, что мы, несомненно, отстоим независимость наших городов. События, о которых вы прочтете ниже, абсолютно достоверны и записаны со слов самого Алистера, героя этих событий и героя вообще, в самом что ни на есть широком смысле этого слова. Мы должны, мы обязаны знать своих героев, кто, рискуя жизнью, ценой собственного здоровья, не думая о себе, сражается за нас, отстаивая принципы свободного демократического общества. (Делает паузу.) Рассказывает сам Алистер Додд. Это произошло в третьем месяце триста семнадцатого года. Авиация Альянса начала ожесточенно бомбить Мансфилд”.

Велдон (вздрогнув и пристально посмотрев на Мариуса): “Мансфилд - мой родной город…”

Алистер: “Зачем-то им понадобилось тогда бомбить и разнести именно Мансфилд”.

Инграм: “Стратегическое направление”.

Алистер: “Наверное так”.

Мариус (продолжает читать): “Он находился тогда относительно далеко от фронта, на самом спокойном направлении, поэтому караванам бомбардировщиков удалось добраться почти до самой границы города незамеченными - нас подняли в воздух несколько запоздало. Хотя мы всегда были начеку, ведь идет война, нельзя сказать, что наша авиация была совсем не готова. Меня только-только перевели на истребитель Файт-15, еще не успел толком налетать часы, набраться опыта управления, но теорию, конечно, изучил как следует, отлично знал конструкцию, особенности, возможности. И вот мы в составе группы четырех таких Файт-15 фактически сразу после взлета ввязались в бой с пятью их истребителями Килл-5, которые сопровождали тяжелые бомбардировщики Файер-2”.

Инграм: “Огромные”.

Велдон: “И страшные…”

Саймон: “Ни с чем их гул не спутаешь”.

Мариус (продолжает): “Одного из нашей группы подбили еще в первые минуты завязавшейся воздушной дуэли”.

Алистер: “Это уже они сами такие красивые слова напридумали”.

Мариус (продолжает): “Погиб смертью храбрых Баррат Гудолл: пытаясь отвести машину от жилых домов, не успел катапультироваться и упал на одной из площадей города”.

Велдон: “А это правильно: вести бой над городом?”

Алистер: “Не совсем…”

Велдон: “Мансфилд разрушен…”

Мариус: “Сколько уже таких разрушенных городов и у нас, и у них”.

Велдон: “Ужасно…”

Мариус (продолжает читать): “Однако в ожесточенном сопротивлении нам удалось ликвидировать троих прикрывающих одного из Файеров…

Алистер (перебивая): “Еще двое удрали”.

Мариус (продолжает): “… одного из Файеров, который, не успев еще сбросить ни одного из своих смертоносных снарядов, развернулся назад. Решено было последовать за ним до границы города и расстрелять там, ведь он нес в себе огромное количество бомб. Но в ходе преследования стрелку Файера все же удалось подстрелить еще одного из нашей группы: его самолет порядочно прошило очередью по борту и было сильно повреждено крыло. Я, как командир группы, приказал обоим возвращаться на аэродром, что у нас называется “возвращаться домой”, второй - для прикрытия подбитого. А сам тем не менее поставил себе целью завершить начатое и уничтожить Файер: все же надо было ликвидировать и его, и, главное, его груз. Я не мог допустить и мысли, что можно отпустить его, ведь все эти бомбы посыпались бы после огненным дождем смерти на головы наших детей, стариков, родных и близких”.

Саймон: “Красиво пишут”.

Алистер: “Я же говорю: приукрасили, слов таких всяких понаписали…”

Велдон: “Подбитый самолет добрался до аэродрома?”

Алистер: “Да, они успешно долетели”.

Мариус (продолжает читать): “Стрелок Файера яростно отстреливался, не давая мне приблизиться, выйти на удобную огневую позицию. После нескольких попыток достать его у меня внезапно заклинило оружие - пулемет не отзывался на нажатие гашетки. В надежде, что смогу как-то разобраться с этой проблемой, я хитростью стал вынуждать его тратить патроны, так чтобы при этом не попасть под пули самому. И это мне удалось: как раз уже за городом стрелок смолк. Только вот и мой пулемет никак не хотел стрелять - как достать Файер в такой ситуации… Пока я планировал, как поступить и что предпринять, бомбардировщику на подмогу пришло два их Килл-5”.

Алистер: “Те двое вернулись”.

Мариус (продолжает): “Видимо, по связи им уже передали, что я не могу стрелять - они принялись методично и подло меня расстреливать. Как мог я уворачивался, петлял, маневрировал, но силы были неравны, двое на одного безоружного - и они сделали свое черное дело… Одна из очередей прошлась по кабине, разбила стекло - крупный осколок угодил мне в лицо, повредив глаз. Горячая, жгучая боль пронзила мою голову настолько сильно, что я оказался как будто парализован, в тело так ударил этот импульс боли, что оно отказывалось двигаться, выполнять команды мозга, все поплыло и потемнело перед глазами”.

Алистер: “Правильно сказать: потемнело перед глазом. (Показывает на левый глаз). Левый-то уже осколком вышибло”.

Мариус (глянув на Алистера, продолжает читать после небольшой паузы): “На какое-то время я перестал ориентироваться, наверное, потерял сознание. Опомнился: кабина разбита, свист ветра, кровь стекает ручейком по подбородку, отчего вся грудь окровавлена, голова страшно болит, почти ничего не вижу, но понятно одно - машина теряет высоту”.

Алистер: “Крови было очень много, я даже не мог понять, в скольких местах был ранен”.

Мариус (продолжает): “Хватаю штурвал, тяну - самолет отзывается, выравниваю его. Одним глазом, который постоянно слезится от ветра, пытаюсь оценить обстановку. Файер уже порядочно удалился, истребителей же в поле зрения не видно. Глянув на приборы, понимаю, что, скорее всего, пробит топливный бак: стрелка уровня топлива быстро падает вниз - чтобы вернуться назад его уже точно не хватит. Значит другого выбора и иного пути для меня нет - буду таранить. О себе, как спастись - тогда не думал, мной овладела лишь одна насущная мысль, точнее цель, важнее которой ничего не было. Надо уничтожить проклятый Файер! Сбить его, а дальше уж будь что будет, раз уготовано погибнуть - значит такова судьба”.

Саймон: “Не каждый может побороть страх перед смертью. Из нас, новобранцев, помню, кто больше всего боялся, того сразу и прибило первее всех”.

Алистер: “А кто сказал, что не было страшно… Этого здесь не написано. Страх, конечно, был; он у всех есть и всегда - все боятся умереть. Это просто красивые слова о смелости говорят. Его никуда не денешь, вопрос только в том, как себя поведешь… Было страшно, это как большой кусок льда проглотить - так холодеет внутри”.

Мариус (продолжает): “... такова судьба. Наш Файт тут проявил себя, отличная машина - рванул и набрал скорость. Я думал об одном: только догнать его, только настичь - есть я и есть он, и я обязан его догнать. Другого пути нет… Жму, приближаюсь, готов на все”.

Саймон: “Где ж истребители делись”.

Инграм: “Вот тебе надо перебивать…”

Алистер: “Там же”.

Мариус (продолжает читать): “И я настиг его! Твердо верил в это и - догнал. Уже сижу на хвосте, готов сделать последний рывок. Но тут объявились его помощники, истребители - пули залязгали по фюзеляжу моего и без того потрепанного Файта. Тяну ручку тяги до упора - несмотря ни на что приближаюсь к цели. Все стремительно, быстро, мелькает. Ударяет в правое плечо - опять ранен, опять сильнейшая боль пронизывает тело”.

Алистер: “Такая боль была, как будто огромное сверло туда загнали и крутят - нестерпимая боль”.

Мариус (продолжает): “Последний рывок, собрав все оставшиеся силы, стиснув зубы, держу ручку тяги. Ну, еще… Ну, немного… Ну… И цель достигнута! Мой винт разбивает стабилизатор…”

Алистер (перебивая): “Это хвост то есть”.

Мариус (мельком глянув на Алистера, продолжает): “... разбивает стабилизатор Файера. Дело сделано, я смог, я стерпел, я достал его!”

Алистер (опустив голову, тихо, не всегда разборчиво): “Я делал все на каком-то автоматизме что ли… И боль чувствовал и страшно было, смерти боялся - от этого всего кричал и выл. Но я просто-напросто уже записал себя тогда в мертвецы, твердо был уверен, что мне не выжить. Видя всю эту кровь, ужасно страдая от все этой боли, глаз просто ведь вытек да и все - какая могла быть храбрость. Просто на автоматизме, просто чтобы хоть что-то, все равно ведь умирать… Хотелось, по правде, взорваться вместе с Файером и поскорее, чтоб не терпеть - лучше взорваться”.

Мариус (продолжает читать после небольшой паузы): “Бросаю управление, готовлюсь прыгать”.

Алистер: “Никуда я не готовился, наверно, вообще ни о чем уже не думал, просто чтоб быстрее все это закончилось”.

Саймон: “Но спаслись же…”

Алистер: “Повезло: просто выбросило из кабины в момент столкновения”.

Мариус (продолжает): “Скрежет, гул, треск - удар. Самолет резко разворачивает набок, и я выпрыгиваю из кабины. До земли несколько тысяч метров - километры! Вся надежда на парашют, он - единственное теперь мое спасение. Дергаю кольцо - раскрывается, и на том, как говорится, спасибо. Однако ранен в плечо и не могу пошевелить рукой”.

Алистер: “Болталась сбоку как неживая”.

Мариус (продолжает): “Поэтому не совладал с куполом - стропы перехлестнулись и раскрылся он не полностью. Отлично понимая, что со мной будет при такой скорости падения, когда достигну земли, мне пришлось опять бороться за жизнь, опять гнать от себя страх”.

Саймон: “Какой парашют?”

Алистер: “Крыло”.

Саймон: “На крыле и так скорость больше, а при неполном раскрытии - тем более”.

Алистер: “На парашюте уже как-то и спастись хотелось. И истребители почему-то ушли, не стали меня добивать, как это обычно у них принято. Дергал там за стропы, рвал, тянул, пытаясь их распутать, хоть сколько выровнять купол”.

Мариус (продолжает читать): “Я видел, что Файер падает - это придавало мне сил, уверенности и крепости духа. Я сделал это!”

Алистер: “Не видел я его…”

Мариус (продолжает): “Кое-как мне все же удалось распутать стропы и поправить купол, однако один край все равно оставался смят. Контролировать приземление в такой ситуации, понятное дело, толком не мог, но, заметив чуть левее озеро…”

Алистер (перебивая): “И почему именно левее написали - я, на самом деле, толком и не видел того озера, меня ж кроме всего и крутило сильно. Падал я просто как, извиняюсь, мешок с дерьмом”.

Мариус (продолжает): “... левее озеро и болото рядом, стал туда клонить, направляя полет. А в памяти вся жизнь пробежала, воспоминания, вся она как вспышка промелькнула у меня перед глазами. Потом я видел, как упал Файер - последовал мощнейший взрыв, образовав огромный огненный купол”.

Саймон (несколько взволнованно, приподнявшись на локте): “Видел, сам?!”

Алистер: “Нет, но он упал, можешь быть уверен”.

Саймон (потупив взгляд): “Да я верю, конечно, я ничего…”

Мариус (осуждающе глянув на Саймона, продолжает читать): “До озера не дотянул - плюхнулся в болото. Левая нога неудачно попала на какой-то корень, и что-то в ней хрустнуло”.

Алистер: “Перелом”.

Саймон: “С ума сойти - вот не везло…”

Алистер: “Почему ж не повезло? Я тут вот сижу, хоть какой, хоть искалеченный - повезло получается…”

Мариус (продолжает): “Сил осталось только на то, чтобы сбросить парашют, потащивший меня по болотной жиже. Попробовал встать - застонал от боли в ноге”.

Алистер: “И опять отключился… Сколько…”

Алистера оборвала на полуслове вошедшая в палату солидного возраста и объема тела санитарка, гремя шваброй о железное ведро.

Санитарка (окинув взглядом палату, грубовато): “Уборка! Так, с тумбочек все убрать сверху, все вещи с пола - на койки”.

Саймон: “На самом интересном месте…”

Санитарка: “Быстренько, быстренько на коридор все вышли погулять”.

Все нехотя встают, освобождают тумбочки, убирают вещи. Алистер вновь достает свою скомканную куртку, на этот раз обувает и ботинки.

Алистер: “Перекур”.

Санитарка: “Пол помою, и пятнадцать минут облучение еще будет, включу лампу - заразу вашу убить”.

Саймон (улыбаясь): “Доктор, мы не заразные, мы - раненые”.

Санитарка: “Давай-давай, полковник, на коридор выметайся”.

Саймон: “А я не полковник, я - капрал”.

Санитарка (грубо): “А я не доктор, а санитарка”.

Велдон: “И окно надо открыть - проветрить”.

Санитарка: “Открою, конечно. Так, не задерживаемся, организованно выметаемся на коридор”.

Постепенно все выходят, последним покидает палату Велдон. Санитарка, протерев столешницы тумбочек, начинает энергично мыть пол шваброй.

Алистер курит, отойдя немного в сторону от крыльца больницы. Когда он делает затяжку, его лицо вытягивается, а шея распрямляется - затяжка дается ему нелегко. Темный серый дым он выпускает медленно, с наслаждением смакует вкус. Лицо его выражает сейчас крайнюю степень задумчивости и некоторого уныния. Возможно, он думает о статье в газете: правильно ли он сделал, что дал ее прочесть, что рассказывает о себе - не выглядит ли со стороны все это хвастовством. Здесь у каждого такая история припасена, а то еще и похлеще - чего ради он так разоткровенничался прямо сразу, в первый день, да еще и в этой статье так преподнесено, что он весь такой героический получается. Ничем он не лучше других, время такое, что героем, пожалуй, сейчас каждого второго можно назвать. Неизвестно, как там у Мариуса или Саймона этого было, небось тоже уже успели и горя хлебнуть хорошенько, и геройства всякого проявить. А он вот каждый раз, везде в больницах рассказывает столько сразу подробностей о себе - будто хвастается. Нет, вернется, если не попросят продолжения - спрячет газету и не будет дальше рассказывать.

Докурив сигарету, Алистер еще около получаса прохаживается у здания больницы, стараясь не попадаться на глаза прохожим. А в палате между тем его уже ждут: Мариус отказался читать продолжение без Алистера.

Саймон (входящему в палату Алистеру): “О! Мы вас ждем уже не дождемся. Мариус, давай дальше читай, чего там дальше в болоте было. Выбрался?”

Алистер (на ходу снимая куртку): “Выволокли…”

Мариус ищет место, где закончил читать, водит пальцем по строкам статьи.

Саймон: “Ну давай, читай, Мариус!”

Мариус (читает): “Осознав, что серьезно ранен и идти не могу, я в первую очередь оценил обстановку и проверил свой табельный пистолет. Надо ждать своих - единственный выход в такой ситуации. Перед тараном я успел передать по радиосвязи свои ориентировочные координаты. Мучаясь от боли и еще больше от понимания своей беспомощности, стал ждать”.

Раздается стук в дверь, она со скрипом чуть приоткрывается - и в палату заглядывает мужчина с большим рубцом на щеке. Он явно ищет кого-то, внимательно и с какой-то надеждой во взгляде осматривает присутствующих. Но, вероятно, тут нет, того, кто ему нужен - не проронив ни слова, он удаляется, беззвучно закрыв дверь.

Инграм (недовольно): “Ходят всякие непонятные…”

Мариус (продолжает читать): “Однако первыми меня обнаружили не свои, а враги - альянцы. По-видимому, заметив куда я падал, они отправили на поиски группу захвата. Конечно, я сразу решил, что живым им не дамся, буду отстреливаться, буду сопротивляться из последних сил, до последнего патрона”.

Инграм: “В плен попал все-таки?”

Саймон (развернувшись к Инграму, язвительно): “Ну что вы перебиваете-то, ну…”

Мариус (продолжает): “Я заметил, как они ко мне стали подбираться. Сразу понял, что это враги, ведь наши так быстро сюда еще не успели бы дойти, ну и форму их тоже разглядел”.

Алистер: “Формы не видел, я вообще мало что видел одним своим глазом. Заметил движение - несложно было догадаться, кто это и зачем”.

Велдон: “К чему же в редакции от себя добавили вымысла в статью?”

Мариус: “Ну, наверное, для создания образа нашего доблестного бойца”.

Инграм: “И это правильно, с целью воспитания патриотизма”.

Мариус: “Сомневаюсь, что правильно…”

Алистер: “Эта газета с малым тиражом, не очень популярная”.

Саймон (Мариусу): “Давай дальше”.

Мариус (продолжает читать): “Возможности для сопротивления были скудные: всего две обоймы патронов. Жду, пока они подойдут ближе, стиснув зубы от боли, наблюдаю за их приближением, тактически планирую, как эффективнее дать им отпор. Вот они ближе и ближе, вот подкрадываются, пока молчат, надеясь подойти незамеченными. Но я-то давно держу их на примете, готовый прицелиться и выстрелить на поражение”.

Алистер: “Толком прицелиться я не мог. Автор тут не подумал: ведь выше сказано, что правая рука не работает, ведь ранен в плечо, как я мог левой рукой толком стрелять”.

Инграм: “Да уж, неправдоподобно”.

Мариус (продолжает): “А их довольно много, человек семь или больше. Ближе и ближе, зажимают в кольцо. Вспомнив жену, сына, товарищей, попрощавшись с ними в мыслях, начинаю стрелять”.

Саймон: “Стрелял?”

Алистер: “Сил бороться, если честно, у меня не было - стрелял, но просто чтоб их напугать, скорее. Стрелял не целясь, куда попало, левой рукой - то есть бессмысленная стрельба, просто для звука, испугать, может, немного. Никакого желания жить уже не было, совсем никакого, как это говорится: потерял волю к жизни - наплевать на все стало. Жаль только было Сибилл - жену, и Пола - трехлетнего сына, что останутся они без мужа и отца, переселенцами, в чужом городе. Моя Сибилл такая красивая… Сейчас очень постарела, ведь все на ней, очень ей тяжело теперь, кроме сына и меня еще - инвалида такого - тянуть… (Опустил голову, слышаться тихие всхлипывания, сопение, но слез не видно.) Бедная Сибилл. Может, лучше б я застрелился там…”

Инграм: “Что вы такое говорите! Разве можно…”

Алистер: “Какой с меня кому прок, скажите вы мне. Было б лучше там и остаться в болоте… Вот только не смог я застрелиться, чего врать - смелости не хватило, не смог. (Вновь опустил голову.) Какой я герой - слабак, слюнтяй”.

Велдон: “Не волнуйтесь, не думайте лишнего, вы все правильно сделали, вы же просто человек…”

Мариус (продолжает читать после паузы): “Конечно, вести длительный бой я не мог: кончились патроны. Очень пожалел в тот момент, что летчикам не выдают гранат. Мне бы хватило и одной…”

Алистер: “Сейчас уже, говорят, выдают несколько гранат и патронов побольше”.

Мариус (продолжает): “Поняв, что у меня нет патронов, альянцы пошли в открытую, с криками: “Сдавайся гад! Поднять руки! Сдавайся сам или пристрелим! Бросай оружие!” Все ближе и ближе подходят ко мне. Корил себя, что не оставил последний патрон себе самому - очень пожалел об этом. Для меня было хуже и страшнее смерти осознавать, что я безоружен и они вот-вот меня схватят. В тот момент я был противен сам себе. Но ничего не поделаешь - такова, видно, моя судьба, и надо стойко принять все ее тяготы, свалившиеся на меня”.

В сумке Инграма что-то зазвенело. Все смотрят в его сторону.

Инграм (суетливо копошась в сумке): “О-о-о, извиняюсь, это будильник. Наверное, сам включился. (Не доставая будильник, что-то переключает на нем.) Полезная вещь для распорядка”.

Мариус (продолжает читать): “Меня окружили плотным кольцом человек семь или даже больше. Кричат, тычут винтовками, издевательски подшучивают над моей неудачей. “Будешь повешен на глазах у всех, у нас всегда летчиков вешают - у-у-у, сволочь, вздернут тебя!” Я продолжаю сидеть, ничего им не отвечая, и как могу сохраняю самообладание и достоинство”.

Алистер: “Валялся полуживой, окровавленный, совсем без сил и без мыслей, ждал последнего выстрела, который закончит, наконец, мои страдания”.

Мариус (продолжает): “Меня потащили по болоту, я то приходил в сознание, то опять забывался. Тащили просто за ноги, волоча; я периодически погружался с головой в воду, в болотную вонючую жижу, чуть не захлебываясь - они явно не заботились о том, чтоб пленный выжил, скорее всего, просто нужно было тело для отчета перед командованием, а живой останусь или труп притащат - разницы нет. Все мое тело от макушки до пяток сделалось одной сплошной болью, она заполнила, казалось, каждую его клеточку - хотелось выпрыгнуть из него, покинуть эту мучающую сознание плоть. Жесткие, острые листья болотного водянника уже не ранили, точнее я не чувствовал царапин и порезов - так пугавшие в детстве фиолетовые их зазубренки были совсем не страшны, на мне и без того не было живого места”.

В сумке Инграма опять зазвонил будильник, но тут же сам и замолк. В этот раз никто не обратил на это внимание.

Мариус (продолжает): “Меня волокли, периодически я выплевывал грязную, землистого вкуса, противную воду, ударялся головой о корни и коряги, одежда цеплялась в кустах водянника. Кроме неба ничего не видел, даже лиц конвоиров не мог разобрать, картинка расплывалась, и раз за разом я проваливался в небытие. По небосводу, как обычно в этой местности к середине дня, стремительно понеслись там высоко-высоко густые кучевые облака с ночи в день: они будут становиться все крупнее и темнее, а к началу сумерек небо вовсе сплошь заволочет. До сумерек я дожить не рассчитывал…”

Саймон: “Однако ж дожил…”

Алистер: “Повезло, сами слышали, сколько раз мне тогда повезло”.

Инграм (тихо): “Умереть в плену - не очень-то…”

Мариус (продолжает читать): “Надолго потерял сознание, а очнулся уже на суше, лежащим под стеной какого-то здания. Еще жив… По-прежнему страдая от боли, приподнял голову: рядом стоял совсем еще молодой парень с винтовкой. Заметив, что я очнулся, он снял с плеча оружие и приказал лежать, не вставать”.

Алистер: “Что я мог ему сделать… Если б и хотел, не встал бы тогда, поднять голову - и то было целым свершением”.

Мариус (продолжает): “Осматриваюсь по сторонам, ведь надо оценить обстановку, что-то спланировать и предпринять. По земле к месту, где я лежал, тянулся широкий кровавый след - значит потерял много крови”.

Алистер: “Как она еще вся не вытекла за все время…”

Мариус (продолжает): “Естественно, сильно ослаблен. Не смог определить, сколько там пролежал: горизонта не видно, солнца тоже. Я продолжал жить при столь сильной потере крови - стало быть, еще нужен среди живых, и следует бороться, сопротивляться, надо жить!”

Алистер (вздохнув): “Эх, красиво!”

Мариус (продолжает): “Нестерпимо хотелось пить, попросил у конвоира - тот, вновь пригрозив винтовкой, отказал: “Лежать и не двигаться!” Так я пролежал час или два, а может, и три”.

Алистер (нахмурясь): “Все думаю постоянно, что ж такое не давало мне сдохнуть тогда, ради чего столько мучений…”

Мариус (продолжает читать): “Потом они там кругом чего-то забегали, и гражданские, и их военные. Заметил, как стали носить из здания, под стеной которого я лежал, какие-то ящики в грузовик. Проехало несколько других грузовиков, набитых солдатами так, что те едва не выпадали за борта кузовов. Вот уже все, кого я видел поблизости, загрузились тоже, а вышедший из здания офицер, садясь в кабину, крикнул моему молодому сутулому конвоиру, чтоб и он лез в кузов. Тот растерянно спросил: “А с пленным что делать, сэр?” Офицер холодно и грубо рявкнул: “Пристрелить!” Солдаты в грузовике с вниманием и интересом следили и ждали, что же произойдет дальше, казалось, они готовы делать ставки на то, сможет ли этот хиляк исполнить приказ”.

Алистер: “В тот момент страшно не было совсем, наоборот, как избавление что ли прозвучало”.

Внимание всех в палате приковано к Мариусу. Саймон сильно напряжен и сжал кисти в кулак.

Мариус (продолжает читать): “Я смотрел на парня в упор, без страха и уверенно: чего мне было бояться после всего пережитого. Стреляй подонок - за меня отомстят другие!”

Саймон: “О-о-о-о, ничего себе поворот!”

Мариус (продолжает): “Он прицелился, глаза его забегали, руки задрожали - опустил винтовку. Глянул в сторону грузовика, где ждали продолжения и откуда на него было обращено внимание многих глаз таких же подонков. Очевидно, он боялся, испугался моей уверенности, моего твердого взгляда. Однако, вновь вскинув винтовку, наспех прицелившись и зажмурив после глаза, он все-таки выстрелил - и я успел увидеть вырвавшуюся из дула огненную струю и почувствовать сильнейший удар в челюсть”.

Мариус смолк, оторвался от газеты, но никто даже не пошевелился, не проронил ни слова. За окном, во дворе больницы что-то застучало с железным звоном - это солдаты чинят медицинский фургон. Все прислушиваются к этому лязганью, продолжая оцепенело молчать, будто в трансе.

Вероятно, эти же стук и звон спугнули муху, что сидела в палате, до того затаясь в своем тут укрытии - она звучно зажужжала над головами.

Велдон (наблюдая за мухой): “Надо же, и облучением ее не сожгло - выжила. Она тут с утра еще притаилась”.

Инграм: “Захочешь жить - спрячешься…”

Мариус все также сидит в некоторой задумчивости, остальные наблюдают за полетом мухи.

Саймон (Алистеру): “Как спаслись?”

Алистер: “Самому не верится, что выжил. Не знаю, поверите ли вы в то, что было дальше…”

Саймон (Мариусу): “Чего задумался, читай дальше”.

Мариус еще немного помолчал, словно и не услышав слов Саймона, спокойно, не торопясь нашел место, где закончил читать, и, вздохнув, продолжает.

Мариус (продолжает читать): “Очнулся - темно, я чем-то придавлен, пошевелился - нет, не придавлен, а присыпан землей или закопан. Полностью: ничего не видно, не слышно, полная темнота. Лежал вниз лицом и согнувшись, поэтому, наверное, дышать еще как-то мог”.

Саймон (встрепенувшись): “Ого! Похоронили что ли живым?!”

Алистер: “Нет, но такая мысль возникла тогда и у меня”.

Мариус (продолжает): “Пытаюсь крикнуть или хотя бы застонать - не получается”.

Алистер: “Только забулькало что-то и стал захлебываться. Кровью своей захлебываться…”

Велдон (закрыв ладонью глаза): “Ужасно!”

Мариус (продолжает): “Стал понемногу шевелить рабочей левой рукой. Грунт оказался не очень плотным - как мог разгребал его”.

Алистер: “А такое ощущение, что меня всего через мясорубку пропустили: все покалеченное, переломанное, ранения, кровь, все болит - как кусок мяса размолоченный. Правда, по какой-то причине еще живой”.

Мариус (продолжает): “Как позже мне рассказали, именно торчащую из земли и шевелящуюся мою руку и заметили…”

Саймон (перебивая): “Наши?!”.

Алистер: “Наши наступали. А перед этим провели артподготовку - чуть не похоронили меня, как оказалось, еще живого. Опять, можно сказать, повезло…”

Саймон: “Спасли?”

Алистер: “Ну вот ты ж меня здесь видишь…”

Мариус (продолжает читать): “… заметили наши наступающие бойцы. Откопали, вытащили меня. По форме определили, что свой, летчик: говорить я не мог, да и вовсе был практически в бессознательном состоянии. Отправили в госпиталь, где врачи сделали невозможное - сохранили мне жизнь, чему и сами немало удивились, особенно хирурги, так как я получил опаснейшие ранения и кровопотеря была очень сильной, несовместимой с жизнью. Потом последовали два долгих года многих еще операций и реабилитации, целых два года я безвылазно провел в госпиталях, и это не было время отдыха, все это время я продолжал бороться со смертью. Однако выдержал, выкарабкался! Теперь я часто задумываюсь над вопросом, почему я жив… Может быть, для того, чтоб рассказать свою историю другим, чтобы ее прочли в том числе и молодые солдаты, новобранцы. Главное - верить в себя, в свои силы и победу, помнить о наших городах и о наших близких, живущих в них. Кто, если не мы, защитит их?! Тяжелые испытания ждут каждого на этой войне, но мы должны, мы обязаны отстоять свою независимость и побороть бесчеловечный режим Земана! Я верю в вас ребята!”

Мариус складывает газету пополам, откладывает ее в сторону. Некоторое время все молчат.

Саймон (после паузы): “Геройская история. Вы награждены?”

Алистер: “За сбитый Файер награжден орденом Чести”.

Инграм: “Одним орденом?”

Алистер: “А за что еще награждать… Файер сбил - да; за то, что выжил - не награждают. Кроме того, свой самолет потерял и формально в плену побывал… В строй, естественно, больше уже не вернулся, больше не летал. За что еще награждать-то?”

Инграм: “Плен - это конечно…”

Мариус: “Что у вас сейчас, как живете?”

Алистер: “Так и живу, из больниц не вылажу, здесь, вон, в который раз уже - постоянный клиент. Бедная Сибилл, натерпелась, а сколько еще натерпится. Врачи говорят, сердце мое крепкое очень - да зачем оно мне теперь крепкое…”

Велдон: “Что ж поделаешь, жить как-то надо дальше”.

Алистер (дрожащим голосом): “Не очень-то и хочется дальше…”

Велдон: “Ну что вы, сын ведь есть”.

Алистер: “А вырастет он, меня такого увидит, разве ж ему приятно будет, что отец такой…”

Саймон: “Ну, вообще-то герой - гордиться должен будет”.

Алистер: “Должен… (Махнув рукой.) Ладно, надо опять перекур сделать”.

Алистер одевает куртку, ботинки и несколько торопливо уходит.

Инграм (после ухода Алистера): “Герой, да. Жаль, что в плену был”.

Никто не обратил на его слова внимания: просто молчали, каждый погрузился в свои мысли.

Мариус аккуратно сложил газету Алистера, подошел к его койке и положил на тумбочку. После остановился у окна. Охристые лучи низко висящего диска солнца освещают его лицо. Во дворе мужчины в военной форме тащат какую-то тяжелую, судя по их напряжению, деталь от медицинского фургона; именно они и стучали там, когда Мариус читал статью: два передних колеса машины сняты и лежат рядом. С правой стороны, за больничным забором виднеется часть городского парка. Мариус замечает там пожилую женщину в белом берете, выгуливающую мохнатую черную собаку довольно крупной породы. Одна из задних лап пса, очевидно, была сломана или перебита - она торчит назад, вытянутая и сухая, с облезшей шерстью, жесткая и негнущаяся. Но собака ловко обходится и тремя оставшимися лапами: женщина не поспевает за ней, та тянет ее за собой, едва не вырывая из рук поводок.

Война калечит всех, нигде нельзя укрыться от ее жестокости…

7.

Палата пуста, никого нет. Искусственное освещение выключено, свет из окна слабо освещает помещение, лишь очерчивая силуэты предметов и мебели. По распорядку сейчас “время врачебных назначений”: сдача анализов, уколы, процедуры, осмотр врача. На подушке Мариуса заметно бурое кровавое пятно - пока он спал во время тихого часа, из-под повязки на брови просочилась кровь; после уколов ему еще надо зайти в перевязочную, чтоб рану обработали и наложили новую повязку. Костыли Велдона стоят у койки: хотя он и попытался сопротивляться и отказываться, медсестра покатила его на инвалидной коляске - она была крайне настойчива, поэтому пришлось согласиться; с того времени, как его взяли на преподавательскую работу в технологический университет, он всячески боролся с привитым еще с детства ощущением своей неполноценности и ущербности, не принимал всех этих скидок и поблажек по отношению к себе, отчего сегодня очень неловко чувствовал себя в коляске и был раздражен этим. На койке Алистера лежит развернутая газета “Факты”, она повернута так, что можно прочесть, наблюдая в окно.

Статья в газете: “Конец или затишье перед бурей? Вот уже четвертый месяц наблюдается существенное снижение активности войск Альянса, в данный момент на протяжении всего фронта практически не ведется военных действий, за редким исключением в виде единичных столкновений и перестрелок. Означает ли это, что Земан решил ограничиться уже захваченными территориями и теперь будет укреплять там свою деспотическую авторитарную власть, и без того существенно расширив границы своей империи, или это всего лишь тактический шаг, время подготовиться, так сказать, перевести дух и с новыми силами продолжить захват все новых и новых городов? Более вероятен, скорее, второй сценарий - так считает большинство специалистов и военных обозревателей в прессе, да и в целом общественное мнение склоняется к тому, что война несомненно будет продолжена, кроме того, не исключено, что станет еще более страшной и беспощадной. И такая точка зрения складывается не зря, ведь лидеры, подобные Земану, не могут в принципе насытиться уже имеющимся, им нужно все, неограниченная власть над всем миром, полный тотальный контроль - такой склад его личности, это отмечают и профессиональные психологи. Почему же тогда военное руководство Союза играет в эту лживую игру, а не принимает контратакующих действий, чтобы застать врасплох явно потрепанного врага? Казалось бы, самое время ударить, перехватить инициативу и перейти в наступление, начать отвоевывать свои города. Да, это так, этого хотелось бы нам всем, но необходимо признать, что и наши войска понесли сильнейшие потери, как людские, так и потери техники и вооружения. Это вынужденная с обеих сторон пауза, нам остается только не упустить момент, когда Земан вновь будет готов продолжить воплощать свои коварные, вероломные планы, готов будет убивать”.

Часть статьи в газете: “Объединения этнических меньшинств ночных и дневных жителей Союза независимых городов призывают командование союзнических войск немедленно перейти к активным военным действиям и начать освобождение захваченных городов, где происходят дискриминация и геноцид представителей этих народностей, их трудовая эксплуатация, массовые репрессии и даже убийства”.

Заметка в газете: “Каллен Файнрип посмертно награжден орденом Героя войны за независимость и занесен в книгу почетных жителей нашего города. Оказавшись в окружении, он не бросил командование своим танком, не сдался в плен, а сражался до последнего снаряда. Каллен погиб, прикрывая огнем из пулемета отступающий экипаж. Два года шло расследование и поиск свидетелей - в итоге показания членов экипажа подтвердились, а заслуженная награда нашла своего героя”.

Заголовки в газете: “На что способен Земан?!”, “Почему и куда пропала черная гречневая крупа?”, “Продолжение репортажа из зала суда по делу полковника Герберта Стэнсбери. Новые подробности предательства”, “В городе Бутолтон впервые за всю историю метеонаблюдений выпал снег. К огорчению местных жителей он полностью растаял в течение часа”, “В Консилиуме Союза независимых городов единогласно поддержано предложение увеличить пенсионные выплаты нетрудоспособным инвалидам войны”.

Статья в нижнем углу разворота газеты: “Лечебные и оздоравливающие свойства желтого матрикариуса доказаны научно. Хирург Клемент Стэнсбери в своем научном исследовании доказал, что стебель матрикариуса заметно, а в некоторых случаях очень существенно, ускоряет заживление ран и ожогов. При этом он отметил, что стебель необходимо употреблять в сыром виде, измельченный механическим способом вручную. На странице семь вы найдете подробное описание проводившихся Стэнсбери клинических испытаний, а также правильный способ измельчения стебля и дозировку употребления”. Здесь же размещен небольшой черно-белый рисунок-схема, где изображено указанное в статье растение: довольно длинный тонкий стебель, высота обозначена “до 50 сантиметров”, толщина “до 5 миллиметров”, идеально ровный, покрытый мелкими волосками, на конце стебля по окружности прикреплены лепестки, чуть перекрывающие друг друга и плотно сомкнутые между собой, радиус окружности обозначен “до 20 сантиметров”, лепестки имеют гладкую и, вероятно, слегка блестящую поверхность, стрелками указано на кромку лепестков “острый, режущий край!”, внизу рисунка размещена сноска мелким курсивным шрифтом “является исчезающим видом”.

На газету садится муха, видимо, поселившаяся в палате надолго. Она бегает среди букв, фотографий и картинок, но, не найдя для себя ничего интересующего и съедобного, скоро улетает.

В палату заглядывает санитарка. Видя, что больных здесь пока нет, она заходит и идет к окну.

Санитарка (открывая окно, недовольно): “Сколько им всем надо повторять, чтоб проветривать открывали…”

Выходя из палаты, она неплотно закрыла дверь, из-за чего получился сквозняк, который сдувает газету Алистера под койку Саймона.

8.

Время ужина. В палате только Велдон и Алистер, остальные в столовой. Включены дополнительные лампы искусственного освещения: сумеречный бордовый свет из окна стал уже слишком слабым.

Алистер: “Ну вот, мы с вами отдельно. Как это называется, пре-виэли-гирро-вванные. (Слово “привилегированные” в произношении далось ему с трудом. Пытается улыбнуться.) Как будто особенные”.

Велдон: “Я пробовал ходить в столовую, но там так столы сделаны, что я не могу сесть: слишком мало места, узко”.

Алистер: “Давно лежите?”

Велдон: “Почти месяц уже”.

Алистер: “Что-то серьезное?”

Велдон: “Не сказать, что очень серьезно, но вот держат, не отпускают. Странная какая-то болезнь, точнее это и не болезнь, а патология что ли. У меня верхний передний зуб пророс как-то, непонятно как, в полость носа, и получилась прямо как дырка насквозь, кровь из носа стала иногда идти, а потом и во рту появилась тоже - обратился. Сделали операцию - положили сюда, потом через время - вторую, небольшую, а теперь наблюдают”.

Алистер: “Первый раз про такое слышу”.

Велдон: “Лучше не будем об этом, не самая приятная тема для разговора за ужином”.

Алистер: “А мне это аппетит уже не испортит, не волнуйтесь, не навредит: и не такое повидал. Человек на меня глянет - вот тогда точно есть не станет, поэтому и в столовую не хожу. Мне и пища там не подходит, сами понимаете, но и людей пугать не хочется”.

Велдон: “Я думаю, в нашем отделении всяких хватает, и в столовой тоже…”

Алистер (махнув рукой): “Нет-нет, мне тут и спокойнее, и удобнее, не надо…”

Велдон уже справился со своим ужином. Сегодня в меню: котлеты из свинины, которые довольно редко встретишь на столе в этой местности, так как здесь больше распространена говядина, картофельное пюре бурого цвета из южных сортов картошки, красно-желтый салат из овощей, очень сильно измельченных, так, что невозможно разобрать из каких именно, тонко нарезанный белый хлеб, непонятного происхождения соус, который Велдон сгреб на край тарелки и не ел, кефир, чай, булочка с изюмом. Алистер задержался, прием пищи, как всегда, у него занимает значительное время; его ужин, как и обед, и завтрак, состоит преимущественно из всего жидкого и мягкого; он хлюпает, сербает, чавкает, ему неудобно здесь есть, он проливает, роняет, рассыпает - сам на себя ругается за это.

Велдон ставит поднос с грязной посудой на самый край койки, идет к умывальнику. Включает воду, ставит один костыль к стене и, опираясь на второй, дотягивается до подноса - берет тарелку. Моет ее, сноровисто справляясь и одной рукой, после приступает к остальным приборам. По всей видимости, он специально проделывает всю процедуру не спеша, чтобы меньше смущать Алистера своим присутствием.

Велдон (стоя у раковины, спиной к Алистеру): “Да, давно я здесь место занимаю, может, кому-нибудь оно и нужнее было бы в такое время. Сейчас солдат, военных надо лечить - от меня, инвалида, все равно никакого толку теперь…”

Алистер (взбалтывая какую-то вязкую жидкость в небольшой баночке): “Когда-то же она должна кончиться, война эта…”

Велдон (повернув голову и глянув на койку Мариуса): “Я тут даже, можно сказать, пережил некоторых за все время. (Задерживает взгляд. Вода из крана шумно и с отчетливым журчанием сливается по трубам в канализацию.) Вот тут лежал мужчина - умер… (Кивком головы показывает на койку Мариуса.) Во сне…”

Алистер проливает на себя молоко из стакана, и, неразборчиво пробубнев что-то ругательное, торопливо начинает тереть пятно на рубашке поочередно салфеткой и рукавом.

Велдон: “Ох, извините, не буду вас больше отвлекать”.

Алистер: “Ничего-ничего, это я сам, это всегда так…”

Велдон выключает воду, идет к своей койке. Переставляет поднос на тумбочку, затем прячет внутрь нее две своих тарелки, кружку и вилку. Поворачивается в сторону койки Мариуса, с грустью во взгляде вновь задерживает на ней взгляд.

Алистер (справившись с пятном, после паузы): “От чего он умер? Ранение?”

Велдон (немного повременив с ответом): “Да, досталось ему… Умер от закупорки сосудов в голове, из-за контузии, как сказали. (Делает паузу. Вздохнув, продолжает.) Его звали Теобальд. Он почти не видел и не говорил: глаза обожгло взрывом, а связки повредило осколком. Вот тут под подбородком, из-за оставшегося там маленького осколка, у него начало напухать и гноиться. (Показывает на себе.) Поэтому сюда и попал - он, как и вы, после ранения постоянно скитался по госпиталям и больницам. Жена много с ним была тут, сидела, хоть и нельзя посторонним, но им разрешили. Она нам и рассказывала, как случилось”.

Алистер: “Остается только на жен надеяться, кто ж еще… Моя Сибилл тоже вот мучается, возится со мной. Кому и надо сочувствовать, так это им, а не нам”.

В палату входит Мариус.

Мариус (улыбаясь): “Инграм пошел из-за котлет ругаться. (Усмехается.) А Саймону какие-то дополнительные уколы назначили, он там весь побелел от страха”.

Мариус садится на свою койку, а Велдон все так же продолжает смотреть в его сторону.

Мариус (заметив обращенное на него внимание): “Что? Что-то не так?”

Велдон (отведя взгляд): “Извините, задумался. Я просто рассказывал Алистеру о Теобальде, предыдущем, так сказать, хозяине вашей койки”.

Мариус: “Который умер?”

Велдон: “Да, о том самом”.

Мариус: “И что с ним случилось?”

Велдон: “Серьезное ранение, контузия, ожоги… Он не мог говорить, только мычал, и со зрением было очень плохо, почти ничего не видел. Его жена постоянно тут дежурила, она и рассказала. Он, правда, противился этому - она рассказывала шепотом, когда он засыпал, он очень много спал: ему постоянно кололи обезболивающее и снотворное”.

Алистер (тихо): “Я, наверное, от отравления обезболивающими и умру, от печени или от желудка…”

Велдон смолк, повернулся спиной к Мариусу и Алистеру - непонятно, либо он вспоминает, либо не хочет продолжать. Мариус же явно желает услышать продолжение, смотрит на Велдона.

Мариус: “Сейчас, конечно, особенно по госпиталям, всяких историй много, у каждого припасено что-нибудь рассказать”.

Алистер: “Это точно…”

Мариус (Велдону): “Так что было с Теобальдом?”

[Дополнительная информация, точные данные, сведения и записи всех сеансов наблюдения описываемых далее событий хранятся в архиве: targget31e/open?id=1F5hOBEmfHsqYhX2qhiwjDbu4upkA4Y3heqaftAoQ4-U.]

Велдон (вздохнув): “Теобальд был рядовым, пулеметчиком. Их батальон защищал небольшой сельскохозяйственный поселок. Начало войны, наши войска везде отступали, оставляли города, мегаполисы, а тут какой-то поселок… Они не отошли вовремя, была потеряна связь с командованием полка - и их командир принял решение остаться на позициях, продолжать вести оборону. Поселок окружили альянцы, и тогда им пришлось держать уже круговую оборону в надежде, что будет предпринята контратака союзников. Командир мог бы и сдаться: тогда еще к пленным относились должным образом, особенно к офицерам, тем более если б со всем батальоном сдался. Но в этом поселке жили в основном дневные мигранты, и он, очевидно, понимал, что с ними будет, когда придут земанцы”.

Алистер: “Да уж, они бы там устроили…”

Велдон: “Я кратко расскажу, потому что подробно и сам не знаю. Расскажу, раз уж вспомнилось…”

Мариус слышал уже огромное множество личных историй, подобных этой, что были связаны с войной, ведь она так или иначе повлияла на судьбу всех и каждого. Однако всегда он выслушивал до конца и, скорее всего, отлично помнил все эти истории, вероятно, по какой-то причине, не совсем ясной для себя, он считал важным услышать, запомнить и, может быть, в будущем записать их.

Велдон: “И вот они держались, что называется, до последнего патрона. Подробностей боев я не знаю, но продержались трое суток. Заканчивались боеприпасы, гибли люди, один за другим, вскоре погиб и капитан”.

Алистер: “Не позавидуешь - в окружении оказаться…”

Велдон: “В итоге осталось только двое: пулеметчик Теобальд и тяжелораненный ординарец капитана”.

Алистер: “Со всего батальона?!”

Велдон (пожав плечами): “Получается так…”

Мариус (склонив голову): “Вы знаете, мой школьный товарищ тоже вот так попал в окружение. Но он погиб…”

Велдон (после паузы): “Войскам союзников на том направлении каким-то чудом удалось потеснить врага назад. Правда, через несколько дней их опять там разбили и альянцы продолжили наступление, но тогда поселок на время отбили, он оказался по нашу сторону. Только и свои солдаты не смогли подойти к окопам: в одной из воронок сидел Теобальд, держа в руках две противотанковые гранаты и готовый вырвать обе чеки сразу, а рядом лежал без сознания ординарец. Лицо Теобальда было обожжено - он не видел; был сильно ранен в шею - кровотечение не позволяло членораздельно говорить. Он никого не подпускал, прислушиваясь к обстановке вокруг. Убеждения и переговоры уже не действовали - Теобальд не верил, что кругом свои, готов был в любую секунду взорвать себя. Хрипел: “Не подходи! Назад! Назад! Я слышу!” - вконец разрывая свои поврежденные осколком связки”.

Велдон, обычно спокойный и тихий, сейчас говорит очень эмоционально, даже с определенным надрывом.

Мариус (сам себе, дрожащим голосом): “Может быть и он так сидел с гранатой… А может, взорвал сам себя…”

Велдон: “Один из солдат, по счастливой случайности, узнал Теобальда, они когда-то жили по соседству - но тот не поверил и ему. Тогда было принято решение привезти жену Теобальда: город, где они жили, был совсем рядом”.

Мариус (очень тихо, сам себе): “Они тоже собирались пожениться…”

Алистер: “В то горячее, напряженное время, вообще-то могли и не церемониться, могли и пристрелить”.

Велдон: “Но приняли верное решение… Нашли и привезли ее. Представляете, привезли! Он сразу узнал ее по голосу - подпустил к себе. Поверил, успокоился, отдал гранаты…”

Мариус сильно склонил голову и закрыл глаза.

Велдон (после небольшой паузы): “Вот так… Узнал, пытался еще что-то сказать, трогал ее лицо. И даже еще улыбался, успокаивал ее, рыдавшую, увидевшую его такого: изможденного, едва живого, в крови”.

Мариус встает, идет к выходу не поднимая головы, возможно, так он скрывает свои слезы.

Мариус (выходя из палаты): “Извините”.

Велдон, проводив Мариуса взглядом, опять повернулся в сторону его койки.

Велдон (после паузы): “И представьте, Теобальд до войны был обычным обувщиком - ремонтировал обувь в своем небольшом ателье…”

Велдон и Алистер некоторое время неподвижно сидят в тишине. Алистер периодически двигает губами, совершая некое жевательное движение, что сопровождается чавканьем, которое в повисшей тишине отчетливо слышится, а по его подбородку побежала тоненькая струйка слюны, чего он пока не замечает.

Минут через десять возвращается Мариус, с ним входит и Инграм.

Мариус (отмахиваясь от Инграма): “Отстаньте от меня!”

Инграм (всем, возмущенно): “Ну послушайте, что же это за котлеты, это неизвестно что, а не котлеты, там один хлеб внутри, они явно недоложили мяса, не исключено, даже украли его. Как такую пищу можно давать больным, раненым, ведь нам положено вообще-то диетическое питание. Один сплошной хлеб внутри!”

Мариус (ложась на койку): “Хватит уже”.

Инграм (все еще стоя у двери): “Я пошел к заведующей отделением - так она усомнилась, подумала, что я вру. Представляете! Я вернулся в столовую - попросить котлету, чтоб показать ей”.

Мариус: “Свои все-таки съел…”

Играм (не обратив внимания на слова Мариуса): “Так не дали: сказали, что не осталось. А я уверен, что не все эту гадость ели!”

Мариус (привстав, раздраженно): “Заткнись! Что ты со своими котлетами… Замолкни уже наконец! (Откидывается на подушку, закрывает глаза.) Котлетами ему не угодили…”

Инграм, пораженный неожиданной грубостью Мариуса, смолкает, стоит округлив глаза, непонимающе смотрит то на Велдона, то на Алистера.

Инграм (после паузы): “Вот поэтому так все…”

Он садится на свою койку, нахмуренный, но спокойный, и начинает копошиться в сумке, выкладывает некоторые вещи в тумбочку: бритву, мыло, зубную щетку, несколько пузырьков с таблетками, полотенце, небольшую книжку, зеркальце, расческу, зачем-то понадобившийся ему здесь пинцет, кружку.

Мариус отворачивается лицом к стене и остается в такой позе уже до самого утра. Проснувшись в сумерках от холода, он лишь натянет на себя одеяло и под мерный булькающий храп Алистера вновь заснет. Точно так же, лицом к стене, обычно спал Теобальд - в этой же позе жена и обнаружила его бездыханное, холодное тело ранним утром.

9.

Раннее утро. В палату, где все еще мирно спят крепким сном, входит дежурная медсестра.

Медсестра (громко): “Меряем температуру! Просыпаемся, просыпаемся мальчики. Измеряем температуру!”

Свет она не включает, но все, кроме Саймона, просыпаются и так, раздает небольшие стеклянные градусники с синей шкалой.

Медсестра (у койки Саймона): “Подъем! Меряем температуру”.

Саймон не реагирует, он спит натянув на голову одеяло, длины которого на весь его рост не хватает, поэтому ступни остались снаружи.

Медсестра (склоняется к Саймону): “Э-э-э-й, подъем!”

Саймон даже не шелохнулся.

Алистер: “Крепкий сон у парня - позавидовать можно…”

Медсестра (оставив градусник на тумбочке Саймона): “Ладно, как проснется - скажите, чтоб померял температуру”.

Алистер: “Скажем, передадим, не волнуйтесь, миссис Джадин”.

Медсестра: “Потом анализы всем сдать, мочу и кровь из вены, все знают, куда мочу сдавать?”

Инграм: “Нет, не знаем!”

Медсестра (обращаясь к Инграму): “В туалете, увидите, стоят на столике баночки с бумажками под резинкой. Берете баночку - туда свои анализы, а в бумажку вписываете фамилию и номер палаты, там и карандаш есть, если кто не унесет, как обычно. Около лаборатории будет другой столик - туда ставите готовую свою баночку. И заходите в лабораторию на кровь, кто вчера поступил”.

Инграм (кивает): “Угу, понятно”.

Медсестра (всем): “На посту сдаете градусники, получаете свои лекарства. Все сообразили, мальчики?”

Инграм: “Все понятно”.

Медсестра: “Ну и отлично. У кого температура будет выше тридцати семи - подойдете на пост прямо сейчас”.

Медсестра уходит. Все, кроме Саймона, лежат на спине, вставив в рот градусники. Утренние сумерки и дремотная тишина располагают к размышлениям. Каждый думает о своем, и каждому есть о чем думать…

Может быть, Инграм вспомнил вчерашнюю грубость Мариуса по отношению к нему, причину которой так, по-видимому, и не понял. Поправив рукой опавший градусник, он искоса глянул на Мариуса. Возможно, Инграм опасается, что Мариус знает о нем несколько больше, раз позволяет себе неуважительное отношение к старшему и по возрасту, и по званию. Об этом, крайне неприятном для него, эпизоде из жизни он, очевидно, не любит вспоминать и сам, а тем более никогда никому не рассказывает подробностей.

[Дополнительная информация, точные данные, сведения и записи всех сеансов наблюдения описываемых далее событий хранятся в архиве: targget31e/open?id=11DQKYGyrD9XrNsr8xYlDBzFcFunnmQ2kEi2107oB1fU. Воспоминания представляют собой художественную интерпретацию реальных событий, составленную исходя из особенностей личности, поведения в конкретных ситуациях, принятия решений в условиях свободного морального выбора.]

Это случилось в первый год войны. Так как Инграм давно уже вышел в отставку, с почетом, наградами и уважением оставив военную службу, кроме того, был уже в том возрасте, когда мужчина переходит в статус старика, то его, естественно, с началом военных действий никуда уже не призывали. Хотя после первых новостей в газетах о крупных потерях союзников, он попытался попасть на прием к коменданту города: все-таки он хоть и немолод, но у него имеется накопленный за долгую службу опыт, которого явно не хватало командованию армий. Кое-как он еще смог пробиться через гудящую толпу молодых призывников у комендатуры и записаться на прием, однако, прождав два часа, посчитал ниже своего достоинства такое к себе отношение, “не хотите - не надо, напрашиваться не стану”.

Первые месяцы войны основной темой для разговоров и новостей была, конечно же, сама война, но постепенно все как-то стало стихать и возвращаться к повседневному привычному ритму жизни: враг был достаточно далеко от города, где жил Инграм, да и было ощущение, что долго она не продлится, что первые неудачи были лишь от внезапности нападения, кроме того, в Союз вступали все новые и новые города. По-прежнему размеренной и спокойной стала и жизнь Инграма, однако за сводками и новостями с фронта он постоянно внимательно следил. В общем, не ощущалось, что все в мире должно как-то кардинально поменяться, “скоро все закончится”. Не отменил он и свою регулярную поездку в оздоровительный санаторий у озера Балсуотер, которую совершал ежегодно. Хотя и размещался санаторий ближе к линии фронта, в дневном направлении, где альянцы продвинулись чуть дальше, но на тот момент у Инграма была полная уверенность в силу и непобедимость союзнической армии, несмотря на их неудачи вначале.

Этот санаторий Инграм очень любил и всегда с нетерпением ждал поездки туда, особенно после того, как умерла жена и в квартире он остался один. Прекрасная природа сочетается там с качественным лечением и оздоровлением. Балсуотер находится в долине, окруженной невысоким горным хребтом, покрытым у основания лугами и мелколесьем. На желто-красных лугах найдешь большое разнообразие самых разных цветов и пахучих трав; бордово-черный еловый лес тоже всегда прекрасен, приятно пахнет хвоей и как-то умиротворенно спокоен; теплый легкий ветерок лишь изредка поднимет на зеркальной поверхности озера небольшую рябь - и вновь все успокоится, затихнет; а длинноклювые белые ибисы, совершенно не боясь людей, важно расхаживают по побережью, будто охраняя здешнюю безмятежность в вечности. Оздоровительные процедуры Инграм никогда не пропускал, даже наоборот, иногда напрашивался и на те, что ему не прописывали. Различные ванны, лечебные грязи, всяческие процедуры электрическим током, ингаляции, гимнастика с инструктором, дыхательные практики, сауна, массаж, да и сама природа, яркое теплое там солнце и свежий воздух всегда отлично поднимали настроение.

В тот раз, как и всегда, все было великолепно, Инграм находился в прекрасном расположение духа. Однако произошло то, что нарушило его идиллию.

В одни из очень светлых там сумерек Инграму не спалось. Накинув халат и уже выходя из номера на балкон, он услышал доносящиеся снаружи далекие отзвуки стрельбы, а потом и нескольких взрывов ручных гранат. Подойдя к перилам, он определил, что происходит это в небольшом городке, который располагался неподалеку. Он уселся в плетеное кресло и стал вслушиваться в звуки боя. Инграм всегда прекрасно определял на слух тип и даже иногда марку стрелкового оружия, отличал виды гранат и мин - этим он и занялся, сидя в поскрипывающем кресле. Он раз за разом задавал самому себе вопрос, кто и почему стреляет. Конечно, несложно было догадаться, что произошло и что все это значит, но он, скорее, не хотел верить, чем действительно не понимал. Война добралась и в эти тихие, казалось, надежно укрытые от остального мира, места… В газетах и по радио ничего не говорили по поводу наступления войск Альянса на этом направлении - не хотелось верить, что это все-таки произошло.

Бой длился около трех часов. Другие постояльцы тоже периодически выглядывали с озабоченным видом из окон или перегибались через перила балконов, глядя в сторону города. Однако тревоги и эвакуации или хотя бы обычного объявления от администрации не последовало, поэтому, когда стрельба закончилась, большинство вернулись в свои постели, чтобы завершить оздоровительный санаторный сон. А Инграм уснул прямо в кресле, успокоив себя тем, что, вернее всего, это еще не фронт, раз так быстро все закончилось, может, отдельные какие-то группы, разведчики, а может, вообще какого-нибудь беглого преступника ловили, всякое может быть, необязательно это война.

Утром Инграм проснулся уже в постели и сначала немного испугался, потому что совершенно не мог вспомнить, как он туда попал, ведь засыпал в кресле на балконе. Поднявшись, не одевая даже халата и тапочек, выглянул на балкон и прислушался. Нет, звуков стрельбы, взрывов и боя не было слышно - только синички, особенно крупные здесь, пели свою звонкую, бодрую утреннюю песню, пиньтю-пиньтю-пиньтю цити-цити-цити-цити пиньтю-пиньтю-пиньтю. Но все же надо было узнать подробности сумеречного происшествия, поэтому еще до завтрака пошел прямиком к директору санатория. Однако секретарь сказала, что того нет на месте, а по поводу стрельбы в городе убедила не волноваться, заверила, что в случае опасности постояльцам будет объявлено об эвакуации - не стоит переживать заранее.

За завтраком, конечно, постояльцы обсудили сумеречные события, в течение дня же все было как обычно, спокойно и по привычному санаторному распорядку. Конкретных новостей из города не было: весь обслуживающий персонал жил здесь же, в санатории, а новых постояльцев не поступало. Немного настораживало только то, что умолкло радио и перестал работать телефон - но мало ли, авария. В худшее никогда не хочется верить, обманывая самого себя, всегда отталкиваешь и отмахиваешься от него, пока это возможно…

Все стало ясно на следующее утро. Опасения, которые где-то в глубине души испытывал Инграм, подтвердились: на территории санатория появились солдаты Альянса, которых он уверенно определил по форме, так что сомнений не оставалось.

По репродуктору было объявлено: всем остаться в своих номерах, не выходить и приготовить удостоверяющие личность документы. На завтрак не отпустили - тщательно проверяли документы и зачем-то осматривали номера. Инграм кроме основных документов, паспорта и пенсионного удостоверения, всегда брал и свои наградные документы - все их и подготовил для контроля.

В номер вошли без стука, но солдаты вели себя сдержанно, учтиво и спокойно. Вопросов не задавали, только посмотрели документы, мельком обследовали помещения, что-то там у себя пометили - и ушли. Инграм тревожился, но еще надеялся, что все обойдется или хотя бы пройдет мимо него. В крайнем случае напомнит им, что он герой Фолкстонской военной операции - к нему положено особое отношение. Однако мимо не прошло, зачем-то он им понадобился…

На следующее после проверки утро к Инграму в номер опять же без стука вошел молодой солдат. Инграм уже не спал, но еще лежал под одеялом, размышляя о сложившемся положении дел.

Солдат: “Вы Инграм Торнтон?”

Инграм (лежа, подтянув одеяло к подбородку): “Я…”

Солдат: “Собирайтесь, приказано доставить вас в штаб”.

Инграм (растерянно): “Я, я… Я еще не одет. Выйдите, пожалуйста, из номера”.

Солдат (ухмыляясь): “Одевайся при мне, а то мало ли - в окно выпрыгнешь”.

Инграм (обескураженный такой фамильярностью): “Что вы себе позволяете, я старше и выше вас по званию”.

Солдат (посмеиваясь): “Знаков отличия я пока не наблюдаю”.

Инграм встал с кровати, то ли от обиды, то ли от страха, его стало знобить: трясущимися руками натянул брюки, несколько раз промахиваясь мимо левого рукава, с трудом надел рубашку, пуговицы долго не поддавались дрожащим пальцам.

Инграм (немного успокоившись): “Почему вы не представились?”

Солдат: “Это вам не нужно”.

Инграм: “Я пожалуюсь вашему командованию!”

Солдат (безразлично): “Сколько хотите, пожалуйста жалуйтесь. Только давайте побыстрее, машина ждет. Давай-давай, быстрее”.

Инграм (нахмурив брови, но с дрожью в голосе): “Обращайтесь ко мне на “вы” - я старше вас!”

Солдат (грубо): “Все, хорош меня учить, оделся - бери документы и пошли!”

Инграм: “Я герой Фолкстонской операции!”

Солдат (посмеиваясь): “Ладно-ладно, уважаем. Бить не буду, раз герой, обещаю”.

Инграма обескуражил этот ответ, он не нашелся, что ответить и возразить. Раньше упоминание о геройстве в Фолкстонской операции всегда действовало как неоспоримое доказательство его высокого статуса, а тем более никто и никогда не позволял себе смеяться над этим. Такое отношение уже переходило все границы - форменная грубость и унижение. Собравшись с духом, он было намерился устроить скандал и поставить на место этого зарвавшегося рядового, но, подойдя ближе и ощутив стойкий запах спиртного, решил больше не провоцировать его: очевидно, солдат был нетрезв, а в таком неадекватном состоянии и с оружием в руках мог быть очень опасен.

Инграма удивило и еще больше насторожило, что в машину его посадили одного, больше никого из постояльцев не забирали. Никаких вопросов до самого города он не задавал, мучительно размышляя над тем, что от него лично хотят и чего потребуют; водитель тоже всю дорогу молчал, а конвоир и вовсе почти сразу уснул.

В городе сколь-нибудь значимых разрушений не было, Инграм заметил лишь несколько сгоревших автомобилей и одно здание с черными после пожара окнами. Однако сразу бросилась в глаза безлюдность улиц: лишь несколько пешеходов из гражданских и с десяток солдат Альянса встретилось по пути, даже из окон никто не выглядывал, а некоторые были плотно завешены. Гнетущая, сулящая что-но недоброе пустота - как будто все вымерло.

Водитель резко затормозил у кирпичного невзрачного здания где-то, по-видимому, в центре города, тормоза заскрипели и машину тряхнуло, отчего проснулся конвоир, проспавший всю дорогу. У здания, где, видно, и располагался “штаб”, сидели прямо на земле под палящим солнцем человек десять уставших, оборванных и явно напуганных солдат в союзнической форме, их охраняло столько же, а может и больше, вооруженных альянцев. Несколько пленных были сильно избиты, с отекшими, распухшими лицами, один ранен, может быть, контужен - его голова была перебинтована вместе с глазами до самого рта.

Заспанный конвоир повел озирающегося Инграма ко входу.

Конвоир: “Давай, туда иди”.

Инграм: “Куда меня привезли?”

Конвоир: “Узнаешь”.

На входе путь им преградил постовой, который периодически закидывал что-то из кармана себе в рот, возможно какие-то ягоды, и энергично жевал.

Постовой (с набитым ртом): “Куда?”

Конвоир: “Привет, давно не виделись. Что ешь?”

Постовой: “Что надо ем. Куда?!”

Конвоир (кивнув в сторону Инграма): “Этого вон привез”.

Постовой: “А он кто? Если офицер - к полковнику, если рядовой - к капитану”.

Конвоир: “Он - дед, но офицер”.

Постовой: “Э-э-э, тогда к капитану, наверное”.

Конвоир: “Так куда?”

Постовой: “Сейчас уточню. Как фамилия?”

Конвоир (с удивлением): “Ты что вообще уже, забыл?”

Постовой: “Его фамилия, идиот!”

Конвоир (Инграму): “Как фамилия?”

Инграм (чеканно): “Инграм Торнтон, майор в отставке”.

Постовой ушел, приказав угрюмому и низкорослому второму постовому никого пока не впускать.

Инграм был поражен и растерян. Его притащили в этот штаб как какого-то бандита: никакого тебе уважения, никто ничего не объяснил, не представился, “этого”, “дед”…

Пока они ждали постового, из здания вывели еще двоих солдат в союзнической форме. Сопровождавший их совсем еще молодой солдат грубо, визгливым криком приказал сесть у стены с остальными, а уже сидевшим пригрозил расстрелом за переговоры между собой, хотя все сидели молча, боясь даже лишний раз двинуться.

Постовой (внезапно появившись у входа): “К капитану Таффли. Я отведу, а ты пока подожди тут. На вот, крыжовника пожуй, а то разит за километр”.

Конвоир (улыбаясь): “Чего, чего разит, не придумывай”.

Постовой: “Смотри, если кто из командования заметит - попадет тебе, сам знаешь”.

Конвоир (отмахиваясь): “Все нормально будет”.

Постовой: “Торнтон, пройдемте”.

Конвоир сразу же принялся есть довольно крупный крыжовник, вероятно, не созревший полностью, так как ягоды еще были желтые и продолговатые.

Инграм безропотно пошел за постовым, с радостью оставив своего грубого нетрезвого конвоира. В штабе он почувствовал себя увереннее и спокойнее: все-таки с офицерами, с командованием, пусть формально и вражеским, он должен найти взаимопонимание, кадровые военные знают толк в дисциплине и субординации, по крайней мере, о себе он это мог сказать уверенно. Подойдя к одному из кабинетов там же, на первом этаже, постовой медленно открыл дверь, жестом пригласил Инграма войти, сделав это так, будто внутри кто-то спал и не следует его тревожить, после вошел сам.

Постовой (вытянувшись и козырнув): “Майор Инграм Торнтон доставлен, сэр”.

Капитан (мягким спокойным тоном): “Отлично. Вы свободны, а вы, Инграм, присаживайтесь к столу, пожалуйста”.

Инграм (подходя к столу, несколько пригнувшись): “Добрый день (Садится.) Спасибо”.

Капитал был лет сорока, невысокого роста, слегка располневший, с залысинами и редкими рыжеватыми усами.

Капитан: “Позвольте представиться: капитан войск Альянса свободных городов Рован Таффли (Кивнул головой.) Будем знакомы”.

Инграм попытался встать, чтобы тоже представиться официально, но капитан, подойдя, удержал его, положив руку на плечо.

Таффли (мягко): “Сидите, не обязательно вставать, ваше имя нам хорошо известно, а в этом возрасте лишние движения разрушают суставы ног”.

Инграм (растерявшись): “Спасибо”.

Таффли: “Пожалуйста, но пока не за что благодарить”.

Инграм молчал, он еще не знал и не понял, что от него надо капитану и как себя следует при нем вести. Капитан взял со стола какие-то бумаги, полистал их, нашел нужный лист.

Таффли (бегло читает): “Инграм Торнтон, майор в отставке. Такого-то года рождения, такие-то войска, проживает… Так, хорошо, понятно. Отдыхаете, значит, в здешнем санатории?”

Инграм (серьезно): “Так точно”.

Таффли: “Вольно! (Смеется.) Вольно майор Торнтон”.

Инграм несколько испугался и сжался, когда капитан скомандовал и звучно рассмеялся после этого. Больше всего Инграм боялся и страдал тогда, как и вообще всегда, от неизвестности и неопределенности своей судьбы.

Таффли: “Вы не на допросе, Инграм, мы просто поговорим с вами, обсудим кое-что, пообщаемся, скорее, как гражданские люди, представьте, что мы, к примеру, соседи - на мою форму внимания не обращайте”.

Инграм презирал себя за страх: чего ему было бояться, в эти годы, ему - герою Фолкстонской операции, награжденному офицеру, всю жизнь отдавшему службе, как-никак майору… Но он ничего не мог с собой поделать, трусил как новобранец - позор. Пугала эта самая неопределенность: неизвестно, чего ждать от альянцев, от этого капитана Таффли - слишком уж учтиво он обращался.

Таффли (после небольшой паузы): “Как вам санаторий, как Балсуотер?”

Инграм (стараясь казаться как можно спокойнее): “Здесь отличный персонал и места прекрасные. Приехал сюда не в первый раз…”

Таффли: “А город?”

Инграм: “В городе бывал только проездом”.

Таффли: “Прямо скажем, городок маленький, да и захолустный”.

Инграм: “Небольшой…”

Таффли: “Знакомы с кем-нибудь здешним?”

Инграм: “Нет”.

Таффли (в упор посмотрев на Инграма): “А с директором санатория?”

Инграм: “Нет”.

Таффли: “Совсем не знакомы?”

Инграм: “Я, конечно, видел его, был несколько раз на приеме, но лично мы не знакомы - не было надобности. Я, на самом деле, сейчас не могу даже и его имени вспомнить”.

Про имя директора санатория Инграм соврал, такие вещи он всегда помнил и знал, записывал, если надо, но личного знакомства с ним действительно не имел.

Таффли: “Он хороший человек?”

Инграм: “Кто?”

Таффли (улыбнувшись): “Ну, директор”.

Инграм: “Не знаю…”

Таффли: “Ладно. На службе с образованием Союза не состояли?”

Инграм: “Нет, ушел в отставку раньше”.

Таффли: “Но вы же майор, участник боевых действий под Фолкстоном, у вас опыт…”

Инграм (осмелев после этих слов капитана): “Никто у меня про опыт не спрашивал, видно, есть помоложе… Вот ваши подчиненные тоже никакого уважения не проявляют”.

Таффли: “Это кто?”

Инграм: “А тот рядовой, что меня сюда привез, не знаю его имени - не представился. Форменное неуважение, никакой субординации”.

Инграм жаловался на конвоира не проявляя недовольства особо рьяно - проверял реакцию.

Таффли: “Знаете, всякие попадаются: и из поселков, и из деревень. Получит взыскание, раз так”.

Инграм: “И мне показалось, что он был нетрезв…”

Таффли (нахмурив брови и пошевелив своими рыжими усами): “Непорядок! Извините, пожалуйста. Будьте уверены: он получит взыскание по всей строгости”.

Инграм сидел лицом к окну, в которое попадали косые лучи яркого здешнего солнца, ослепляя его, поэтому он не мог как следует рассмотреть лицо капитана, чтоб проследить реакцию. Говорил же он по-прежнему размеренно и спокойно, с определенной мягкостью в интонации.

Таффли (после небольшой паузы): “Скажите, а что вам известно про фронт, о войсках союзников? Какие стратегии, планы, состояние?”

После этого вопроса Инграм прекрасно понял, чего на самом деле хочет от него Таффли, видимо, он перешел к главному, а до этого, как говорится, лишь подготавливал почву - ну что ж, умно… Однако Инграм в таких вопросах, если б и искренне хотел, не смог бы помочь: он знал не больше того, о чем писали в газетах и говорили по радио.

Инграм (слегка запинаясь): “Не особенно, много, я, ведь на пенсии, в смысле в отставке, давно”.

Таффли: “Ну а все же, совсем ничего?”

Инграм: “Мы… (Осекся, искоса глянул на капитана.) То есть войска союзников, несут потери, отступая практически по всему фронту, особенно в центре…”

Дальше Инграм принялся пересказывать недавно прочитанное в газетах и услышанное по радио. Несмотря на годы, память у него была отличная, поэтому пересказывал довольно подробно. Вообще, ему было стыдно: все-таки альянцы так или иначе были для него врагами, считали ли они и этот вот капитан Рован Таффли его своим врагом - пока было непонятно, но ему, военному, а бывших офицеров как известно не бывает, вот так вот откровенничать было ни к лицу, пусть даже он делился общедоступной информацией. Но что он мог поделать…

Капитан ходил по кабинету, заложив руки за спину, и молча слушал Инграма, иногда кивал головой; его кожаные сапоги, вероятно, новые и еще не разношенные, скрипели при ходьбе.

Во время рассказа Инграму несколько раз показалось, что кто-то кричит: глухие удары, потом крик. Он продолжал говорить, но стал прислушиваться к этим звукам - слух, в отличие от памяти, уже подводил. Таффли заметил его настороженность.

Таффли: “Не обращайте внимания, продолжайте”.

Кричал мужчина, с руганью и стонами, но слов было не разобрать.

Инграм: “Вот и все, что мне известно, подробностей вам рассказать не могу, потому что не осведомлен должным образом и сам”.

Таффли: “Это все хорошо, но об этом можно прочесть в любой газете, хоть в вашей, хоть в нашей - малоценная информация”.

Инграм: “Другой не обладаю, я предупредил о своих источниках”.

Таффли: “А вы подумайте, подумайте хорошенько, я ведь вас не гоню, может, что-нибудь вспомнится. Что люди говорят, что волнует население? (Сделав паузу, глядя в упор.) Ничего не слышали о подготовке диверсионных отрядов в сдаваемых городах, о партизанах?”

Инграм (отрицательно покачав головой): “К сожалению, нет”.

Таффли: “Угу, не обладаете…”

Капитан подошел к окну, прищурившись, посмотрел в него, потом достал из металлического портсигара длинную тонкую сигарету и закурил. Инграм молчал, опасаясь встретиться взглядом с капитаном, смотрел просто в пол.

Таффли (после паузы, с расслабленностью в голосе): “А все-таки хорошо здесь, тепло, солнце вон какое… Думаю, надо попросить другую обувь себе, а то в сапогах жарко - не для здешних мест у нас обмундирование. А может, и мне к вам в санаторий поселиться на недельку, а? Или, может, даже на две, а?”

Инграм (немного растерянно): “Наверное, можно, кажется свободные номера еще были”.

Таффли: “Да ну что вы, я же шучу, конечно шучу, какой может быть сейчас отдых. Надо вперед двигаться. (Напрягся.) Вперед!”

Инграм: “А зачем?”

Это вырвалось у Инграма как-то произвольно, само собой, он сразу же осекся, но что сказано, обратно уже не вернешь - в такой ситуации лучше подобные вопросы держать при себе. Он ждал, что капитан разразится на него гневом и криком. Однако тот сохранил спокойствие, только стал серьезнее и подтянулся.

Таффли: “Как зачем? Во-первых, есть приказ главнокомандующего - уважаемого президента Уильяма Земана. А во-вторых, кто ж еще наведет порядок в вашей анархии и бардаке? Живете ведь как в доисторические времена какие-то: ни тебе президента, ни тебе крепкой власти, порядка и организованности, обман и бесправие, каждый сам себе президент, никакой дисциплины, никакой направленности в будущее. Посмотришь на вашу молодежь - противно становится: ни чести, ни достоинства, одни развлечения и разврат на уме. Все потому что бесправие и беззаконие…”

Инграм не ввязывался в спор, чреватый для него неприятностями - промолчал, тем более, что касаемо молодежи, он мог бы кое в чем и согласиться со словами капитана.

Таффли: “Ладно, вот что, майор Торнтон, возвращайтесь сейчас в санаторий, вас отвезут. Но я попросил бы вас, как кадрового военного, присмотреться там к обстановке, к персоналу и постояльцам, не секрет, что среди отдыхающих немало отставных офицеров. И, может, что-нибудь полезное вспомните, подумайте хорошенько, в сумерках перед сном, например, подумайте”.

Инграм молчал, огорченный тем, что одним допросом, очевидно, уже не отделается, и пытался понять, почему выбрали именно его, ведь среди постояльцев были отставники и более высокого звания. Хотя вполне может быть, что и с ними подобные “дружеские” беседы сейчас ведутся. И зачем он только поехал в этот санаторий в такое неспокойное время - остался бы в городе, в своей собственной квартире, где тихо и спокойно, откуда до фронта далеко и куда война еще не дошла. А теперь, может статься, и не выпустят отсюда вовсе… Самонадеянность и беспечность…

Таффли: “Пойдемте, я прикажу вас отвезти обратно, вы, наверное, и не завтракали”.

Инграм: “Не завтракал…”

Таффли (улыбнувшись): “Война завтраку не помеха”.

Инграм: “Наверное…”

Таффли: “Пойдемте”.

Капитан подошел к двери, открыл ее и жестом пригласил Инграма выйти первым - он как-то обреченно последовал к выходу, кивнув в знак благодарности. Они вышли из кабинета и дальше путь им преградили три солдата-альянца, двое из которых с закатанными рукавами кителей, тащили солдата в союзнической форме, но без знаков различия. Он был без сознания, и они тащили его просто за руки по полу; вдобавок он был сильно избит, даже изувечен: лицо страшно распухло, оба глаза заплыли, из носа, рта и разбитой брови сочилась кровь, пальцы его были сине-черными, по-видимому, переломаны, одна нога была без ботинка, перевязана какой-то тряпкой, из-под которой тоже сочилась кровь, оставляя бурый след на полу.

Таффли (Инграму, спокойно): “Не обращайте внимания, Инграм, пойдемте”.

Однако после увиденного у Инграма все похолодело внутри, он остолбенел - и капитану пришлось слегка толкнуть его в бок, чтоб он опомнился. Вот кто кричал - ему не показалось. Это ужасно… Они не станут церемониться ни с кем - и с ним, скорее всего, тоже. Все очень серьезно и очень опасно…

Таффли (солдатам, раздраженно): “Аккуратнее что, нельзя - не видите, у него нога кровоточит. Весь пол изгадили”.

Третий солдат с явной брезгливостью подхватил волочащуюся раненую ногу, отчего пленный застонал, но глаз не открыл.

Таффли (взяв Инграма под локоть): “Проходите, проходите, Инграм, аккуратнее, не наступите вот тут”.

Выйдя из здания, капитан нашел взглядом водителя, что привез Инграма, подозвал его и приказал сейчас же отвезти майора Инграма Торнтона обратно в санаторий.

Инграм: “Спасибо”.

Таффли (улыбнувшись): “И побыстрее, майор еще не завтракал!”

Водитель рванул с места так, что колеса прокрутились на месте, издав визг, а оторопевшего Инграма прижало к сиденью. По пути водитель не проронил ни слова, только внимательно следил за дорогой, так как скорость держал приличную. Добрались очень быстро, Инграм даже не успел хоть немного упорядочить в голове произошедшее, рассортировать ту гору мыслей и опасений, что множились там.

Войдя в номер, Инграм первым делом проверил, не заработал ли телефон. Ему надо было срочно связаться с дочерью, а точнее с ее мужем, своим зятем. Тот был военным и уже успел дослужиться до майора, находился, конечно, где-то на фронте, служил он в артиллерии. Не потому ли они выбрали именно Инграма, не из-за зятя ли… Вообще с ним он редко общался, а с началом войны виделись всего два раза, и узнать какие-нибудь подробности о положении дел на фронте просто не было времени, а те общие сведения, что успел рассказать зять, Инграм и сам прекрасно знал из газет. Нет, Инграм не собирался прямо вот так сразу выбить или выведать хитростью информацию, он больше хотел узнать в принципе о состоянии в армии Союза, насколько критично положение, какие прогнозы, к чему готовиться и как поступать дальше. Но и советоваться по поводу своего положения тоже не собирался, ведь он не маленький мальчик, не салага какой-нибудь, может сам разобраться со своими проблемами и найти правильное решение. Но телефон по-прежнему не работал. Разобраться-то можно и самому, только вот за что ему, старику, такое наказание… Ходить и шпионить за постояльцами, выспрашивать, выведывать он уж точно не станет; нужно им - пусть сами вызывают, кто их интересует, а он в этом участвовать не будет. Грязное, постыдное дело - нет, не на того напали, хотят из него предателя сделать - нет уж, он себе цену знает… Однако же почему именно он, за что ему это…

Просто сидеть в номере и чего-то ждать было явно бессмысленно, поэтому после плотного обеда, наверстав в столовой и пропущенный завтрак, Инграм отправился на свои процедуры, что были назначены на это время, а после даже удалось попасть и на некоторые, что пропустил утром. Нет, не на того напали: он офицер, он давал присягу, думают нашли простака…

Вечером позагорал у озера - слабое солнце полезнее для кожи и не сгоришь; на ужине вновь взял двойную порцию - мало ли опять не удастся позавтракать; лег спать пораньше - на удивление быстро заснул и крепко спал. Он тут ни при чем, он эту войну не затевал, ни дня на ней не был, ему все равно: хоть Союз с их “свободой”, хоть Альянс с их “порядком” - наплевать, одно и то же, только вид в профиль. Чего ради он должен переживать: он ни за кого, сейчас он уже обычный человек, против войны и вообще всего этого…

Утром встал рано, чтоб вдруг опять не застали врасплох - наверное же придут. Оделся, навел порядок в номере, подготовил документы. Вспомнил про телефон, проверил - не работает. Сел в кресло и стал думать, как ему выкрутиться из этой коварной ситуации. Таффли ведь опять будет выспрашивать, выуживать, пытаться словить его, он хитрый и лукавый человек, но что ему ответить Инграм не знал: все известное из газет и радио рассказал еще вчера, новых сведений, естественно, он не узнал, если б хоть телефон заработал, а так - откуда ему их получить… Видно, на это и надо напирать, другого выхода нет, так и скажет: не работал телефон, кое-что он, возможно, узнал бы позвонив знакомым, бывшим сослуживцам… Однако это только чтоб Таффли отстал от него: с сослуживцами он давно уже не держал связь и не общался. Можно, конечно, соврать, наплести чего-нибудь с головы, откровенно говоря, это у него и неплохо получалось: даже жена никогда не могла уличить его, кое о чем так и не узнала правды до самой смерти. Только вот, если потом вдруг вскроется, что соврал, то эти одной руганью и нехорошими словами, в отличие от жены, не обойдутся…

До завтрака за Инграмом никто не приехал, и он отправился в столовую - найдут, если так уж сильно им нужен. Однако не понадобился и после завтрака. Инграм сидел в номере, на процедуры не решился идти или, скорее, сегодня просто не захотелось. Сидел в кресле и опять думал. Может и обойдется, может отстали, забудут о нем - ну на самом-то деле, небольшой с него прок…

Не забыли… Таффли, наверное, не из тех, кто забывает. Водитель вошел в номер перед самым обедом, коротко бросил: “Собирайтесь, поехали” - и пошел обратно. У Инграма все было подготовлено, ждать его не пришлось, но он и не спешил - понуро поплелся вслед за водителем. Хорошо, хоть в этот раз не было этого пьяного конвоира, и это уже лучше.

Дорога до города сначала шла вдоль раскинувшегося цветущего луга, где в это время кипела жизнь самых разных насекомых - полосатых пчел, красивейших бабочек, большущих синих стрекоз - а дальше пересекала редкий еловый лес, на опушке которого Инграм заметил зайца. У него, в отличие от ночных зайцев, была короткая щетинистая шерстка на спине, и голые живот и лапы. Он сидел метрах в ста от дороги, просто щипал траву, выискивал какие-то особенные, наверное, самые вкусные побеги и совсем не испугался машины - только навострил уши и провел их взглядом, после продолжив свою трапезу. Вот же природа: звери существуют без войн, без потрясений, живут себе спокойно и будут, пожалуй, жить вечно - а людям вот надо воевать, убивать друг друга, одним надо порядок наводить, другим - свободу устанавливать, не могут просто спокойно жить. Инграм не задумываясь поменялся бы с этим зайцем местами: чего-то слишком человеку сложно жить, даже в старости, вся жизнь, получается, в мучениях и борьбе.

Домчались быстро. Водитель остался в машине, сказав Инграму, чтоб тот сам шел к капитану Таффли. И когда он уже поднимался по ступенькам ко входу в здание штаба, ему навстречу как раз вышел сам капитан.

Таффли: “О, Торнтон, здравствуйте. Вы не спешите?”

Инграм (растерянно): “Нет…”

Таффли: “Тогда постойте немного со мной. Вы представляете, внутри здания командование категорически запретило курить. Техника безопасности, предотвращение пожара… Вы не курите?”

Инграм: “Нет”.

Таффли: “Вот это правильно, поэтому и дожили до этих лет. Я - не доживу. (Немного помрачнел и закурил.) Может, и не удастся увидеть будущего, за что боремся…”

Тут курило и еще два офицера: тощий скуластый капитан и совсем молодой лейтенант, поглядывающий на Инграма холодным колким взглядом. Действительно, дисциплина у них… Инграм вообще-то любил порядок и организованность в армии, от подчиненных в свое время всегда требовал неукоснительного исполнения правил и предписаний, строго и подчас безжалостно наказывал за нарушение дисциплины. Сейчас же подобная строгость в рядах альянцев его не радовала, наоборот - пугала.

Таффли: “Как настроение?”

Инграм: “Нормально”.

Таффли: “Что-то вы вроде грустный… Нет?”

Инграм: “Да так, ничего, нормально…”

Капитан имел явно озабоченный чем-то важным вид, больше ничего не спрашивал, курил молча. Докурив сигарету, тщательно затушил ее о стену и бросил в урну.

Таффли: “Ну, пойдемте, Торнтон”.

Инграм поплелся за капитаном в ненавистный ему кабинет, все его естество сопротивлялось этому: очень хотелось развернуться и побежать со всех ног обратно. Только бессмысленно ведь - догонят, поэтому покорно шел следом, ощущая еще не выветрившийся горький запах табака, тянущий за капитаном. Плелся, как нашкодивший школьник за учителем в кабинет директора для взбучки…

Таффли опять учтиво предложил Инграму сесть, а сам вновь принялся расхаживать по кабинету, скрипя сапогами.

Таффли: “Ну, как настроение?”

Инграм: “Ничего”.

Таффли (хлопнув ладонью себя по лбу): “Ох, я уже спрашивал…”

Инграм: “Угу”.

Таффли: “Хорошо, какие тогда настроения среди постояльцев?”

Инграм: “Все как обычно”.

Таффли (прищурившись): “Так уж и обычно?”

Инграм: “Ну да, люди с большего все пожилые - что с нас взять…”

Таффли: “Нуда - это скука. А вы себя раньше срока со счетов не списывайте”.

Инграм: “Какой с нас уже прок…”

Таффли: “Не скажите, ведь у вас опыт. Вот у нас пожилых уважают как положено, им почет и внимание, особенно бывшим военным, тем более героям Фолкстонской операции”.

Инграм после этих слов несколько даже воспрял духом, ощутил свою значимость - тактика капитана работала.

Таффли: “Вспомнили еще что-нибудь? Вчера мы с вами договорились, что вы поднапряжете память в спокойной обстановке”.

Инграм (после небольшой паузы): “Насколько мне известно, положение союзнических войск на фронте тяжелое, есть проблемы с боеприпасами, большие потери от внезапности нападения не восполнены до сих пор…”

Инграму ничего не оставалось, кроме как начать опять пересказывать статьи из газет, более старые или все те же, но другими словами. Он говорил без остановки, иногда по нескольку раз повторяя одно и то же - казалось, что чем больше скажет, чем дольше будет говорить, тем лояльнее к нему отнесется капитан.

Таффли (спустя минуту, перебивая): “Нет, постойте, об этом вы уже упоминали вчера”.

Инграм: “Я, может, что-то путаю, знаете, путается в голове…”

Таффли (неожиданно повысив голос): “Так надо чтоб не путалось!”

Инграм даже вздрогнул от неожиданности.

Таффли: “Я к вам по-хорошему, в некоторой степени даже по-дружески”.

Инграм (оправдываясь): “Ведь новых газет нет, радио молчит…”

Таффли (раздражаясь): “Зачем мне газеты! Я их и сам могу прочесть. Не стоит из себя строить непонятливого такого!”

Инграм: “Я хотел позвонить знакомым, сослуживцам, что-нибудь разузнать, но и телефон не работает…”

Таффли: “Я что сказал делать - поспрашивать среди постояльцев. Я в курсе, что связи нет, поэтому и попросил на месте пока разузнать!”

Капитан явно поменялся: учтивость и спокойный тон сменились раздражительностью и строгостью.

Инграм (разводя руками): “Никто не хотел со мной общаться, все напуганы”.

Таффли: “Так напуганы или спокойны? Не пойму. Только что вы говорили, что все как обычно, тихо. Они не захотели, или вы не спрашивали?”

Капитан, подойдя вплотную, уставился на Инграма, глядя в глаза, сверлил взглядом, казалось, заглянул прямо в душу. В этот момент постучали - вошел солдат.

Солдат (козырнув): “Капитан, сэр, вас вызывают к полковнику Брэдбери”.

Таффли: “Почему “к”?”

Солдат, видимо, не понял, стушевался.

Таффли: “Вас вызывает полковник Брэдбери. Без “к”, без “к полковнику” - понял?”

Солдат (чеканно): “Так точно, сэр! Вас вызывает полковник Брэдбери”.

Таффли: “Набрали таких, кого попало… (Повернувшись к Инграму, спокойно.) Вы подождите пока и еще подумайте”.

Капитан ушел, Инграм остался в кабинете один. У него закололо в левом боку: наверное, сердце - раньше никогда не беспокоило. Если так пойдет дальше, с этими переживаниями у него и язва опять может открыться. За что ему все это… Ну что, что он может рассказать этому Таффли - ему и вправду нечем от него откупиться. Надо было все-таки вчера немного и разузнать по санаторию - ничего там сверхсекретного не рассказали бы, так хоть бы этот не так злился. Тоже еще герой нашелся - не те годы уже, чтоб геройствовать, их за нос не поводишь, вон какая дисциплина…

Боялся ли Инграм смерти? Наверняка, боялся, точнее даже будет сказать, что определенно боялся, несмотря ни на годы, ни на звание… Он всегда был самолюбив, а теперь, когда жены не стало, дочь выросла, внуки тоже подросли, с немногочисленными родственниками он общался мало, разве что раз в году поздравить по телефону престарелую сестру с днем рождения, а настоящих друзей у него не было никогда - теперь ему ничего и подавно не оставалось, кроме как ценить свою жизнь… Ради чего? Этого Инграм себе уже не мог объяснить, или, скорее, и не пытался над этим думать.

Вернувшись спустя полчаса, капитан, ничего не спросив и как будто даже не обратив на Инграма внимания, принялся, по своему обыкновению, ходить с заложенными за спину руками. Только ходил уже импульсивнее и был явно чем-то озадачен или раздосадован: брови были нахмурены, глаза бегали, губы плотно сжаты. У Инграма все больше и больше холодело внутри от скрипа капитанских сапог и этого его мельтешения. Он никак не мог придумать, чем можно было бы угодить капитану. Спустя несколько минут, Таффли остановился, кивнул сам себе головой, потом подошел к окну, достал портсигар, открыл его - видимо, собирался закурить - закрыл обратно, еще больше нахмурился и сжал губы.

Таффли (стоя спиной к Инграму): “Ну что, надумал?”

Инграм (с дрожью в голосе): “Я сегодня не готов предоставить еще какие-либо сведения, кроме уже данных показаний…”

Капитан, резко развернувшись от окна, твердо ударяя каблуками сапог, направился к Инграму. Внезапно на ходу он расстегнул кобуру на боку и ловким быстрым движением вынул пистолет. Инграм не успел еще ничего сообразить, как холодное железное дуло уперлось в его левую щеку.

Таффли: “Ну ты! Хватит тут со мной играть и строить из себя… Я тебя насквозь вижу! Всех вас, гадов, насквозь вижу! Законники, демократы недобитые. Чего изворачиваешься, гад?!”

У Инграма перехватило дыхание, он не мог вдохнуть, хватал ртом воздух - закружилась голова.

Таффли: “Не знаю, не помню, не слышал… Мы ж все про тебя знаем, что, думаешь дураки мы тут такие? И про родственничка твоего, про зятя знаем - все прекрасно знаем. А будешь выкручиваться, юлить - я сам тебе пулю всажу в лоб, не посмотрю, что старый, что типа герой. Мне такие как ты, демократы - все на одно лицо, все одно и то же. Дерьмо вы все!”

У Инграма поплыло перед глазами, больно защемило в груди, он весь колотился и не мог вымолвить ни слова.

Таффли: “Завтра должны починить телефонную связь - это твои же недобитые друзья-демократы коммутатор подорвали. Свяжешься с зятем и расспросишь его хорошенько. Не мне тебе объяснять, какие сведения нам нужны. Понял?!”

Инграм: “Да, я…”

Таффли: “Только не вздумай в игры с нами играть: разговоры ваши там будут прослушиваться. Ты можешь и не запоминать, чего он там тебе наговорит - главное, правильные вопросы задавай”.

Инграм (заикаясь): “Но, но, пока, как, как я ему дозвонюсь, как найду, он, он же на фронте”.

Таффли (ударив дулом Инграму в щеку): “Заткнись, заткнись! Теперь уже твои оправдания мне не нужны: как хочешь ищи, как хочешь дозванивайся. Знаешь такое: жить захочешь, еще и не так раскорячишься!”

Инграм скривился: болела щека и десна во рту - разъяренный капитан довольно сильно ткнул его дулом в щеку.

Таффли (убрав пистолет в кобуру и застегнув ее): “Теперь пошел вон отсюда!”

Едва пересилив себя, Инграм встал на ватные, непослушные ноги, и, боясь споткнуться из-за головокружения, поплелся к выходу.

Таффли (вдогонку Инграму): “Предупреждаю по-хорошему: никаких игр с нами, не вздумай даже! (В открытую Инграмом дверь, громко.) Пропустите его!”

Выйдя из задания, Инграм не осмелился спросить у водителя, с которым приехали сюда, доставит ли тот его обратно. Просто сгорбившись побрел через город в сторону санатория. Хотелось побыстрее уйти подальше оттуда, от штаба, от Таффли, однако он все равно часто делал остановки: не хватало дыхания, мучила отдышка и давило в груди. Спустя час ходьбы, уже на загородной дороге его подобрал грузовик, что возил из города провиант в их столовую. Водитель что-то спрашивал, но Инграм не отвечал, только кивал - сильно не хватало воздуха.

Весь последующий вечер Инграм очень плохо себя чувствовал - даже пришлось попросить у медсестры на посту лекарство от сердца и успокоительное. Она послушала сердце, пощупала пульс - и выдала маленькие желтенькие таблетки, а за успокоительным сказала зайти позже. Лекарство, к слову, подействовало - давить в груди перестало.

Однако, несмотря на выпитую двойную дозу успокоительного, уснуть Инграму за все сумерки так и не удалось - из-за мыслей, переживаний и страха…

Его спокойствие было нарушено, война и его не оставила в стороне. Но почему, это совсем уже не его дело, другие пусть занимаются, думают, защищают - он тут уже только сторонний наблюдатель, пусть и понимающий немного больше обывателей в стратегиях, в тактике, да, опыт есть, но сейчас-то он только наблюдатель. Он уже старик, хотя бы из уважения к старости, могли проявить снисхождение. И отчего прицепились именно к нему - никак не мог понять. Было только одно объяснение: из-за зятя, может быть, зять там на фронте уже получил высокое звание, занимает какую-нибудь важную должность. Ну так пускай бы зятя и брали - он-то причем, он на отдыхе, да он с дочерью уже месяц как не созванивался, а как давно общался с зятем - так и подавно не смог вспомнить. Нет, эта война, по-видимому, коснется всех, не убежишь от нее. Понятно, почему войны происходят, а как воевать - офицеров, в том числе и его когда-то, учат не один год, но зачем же приплетать гражданское население… Инграм задумался о смерти, почувствовал ее близость, что вот она рядышком ходит - дрожал от этих мыслей под одеялом. Но каждый бы боялся, если б ему вот так дулом в лицо, как ее можно не испугаться…

Утром Инграм все же ненадолго уснул. Проспав не больше получаса, взволнованно подхватился, словно что-то пропустил, и первым делом потянулся к телефону. Снял трубку, приложил к уху и обомлел: телефон заработал, раздались привычные гудки. Не понятно было, радоваться этому событию или оно сулило беду. Скорее, это еще больше омрачало его незавидное положение, он бы обрадовался, если б в трубке ничего не услышал, кроме тишины. Теперь же надо было звонить, прежде всего дочери. Утро было не самым ранним, поэтому Инграм не стал откладывать звонок: натянув брюки и накинув рубашку, достал свою записную книжку и набрал номер. После шести гудков трубку на том конце провода подняла дочь, он, конечно, узнал ее сразу.

Дочь (сонным голосом): “Слушаю”.

Инграм: “Здравствуй, Камилла”.

Дочь: “Папа?”

Инграм: “Да, это я”.

Дочь: “Что-нибудь случилось? Так рано…”

Инграм (перебивая): “Почему, вовсе ничего не случилось. Я в санатории, как обычно у Балсуотер”.

Дочь: “И как там?”

Инграм: “Как всегда - отлично”.

Дочь: “Как твое здоровье?”

Инграм (нарочито бодро): “Кажется, я еще крепкий старик - не жалуюсь”.

Дочь: “Офицеру жаловаться не к лицу - так, по-моему…”

Инграм: “Ага, так. Как Исси и Ленни?”

Дочь: “Все хорошо, растут…”

Инграм: “От Уилбура вести приходят?”

Дочь: “Раз в месяц он звонит”.

Инграм: “Что рассказывает?”

Дочь: “Им всего по пять минут дают на каждого, что успеешь рассказать…”

Инграм: “Ну а вообще, что там у него на фронте, как служба, на каком он сейчас направлении, как идут бои?”

Дочь: “Ты же и сам знаешь, что там тяжело. А мы на эти темы и не говорим: совсем мало времени, к тому же я не разбираюсь во всем этом. Э-э-э, последний раз он был у города Олтрингем, если не ошибаюсь”.

Инграм (взяв карандаш и раскрыв блокнот): “Как? Олтрингем?”

Дочь: “Да”.

Инграм (записывая): “Понятно. Какие еще новости?”

Дочь: “Не знаю, папа, что тебе еще рассказать. Жизнь, конечно, стала тяжелее. Война эта… Я каждый день думаю об Уилбуре, как он там, ведь такие ужасы на фронте происходят”.

Инграм: “А что происходит?”

Дочь: “Ну как что, ты перестал газеты читать что ли, папа? Люди гибнут…”

Инграм: “Да уж, гибнут, война…”

Дочь: “Исси и Ленни сильно скучают по отцу… (После небольшой паузы.) И по дедушке Инграму тоже”.

У Инграма задрожали губы, он несколько раз шмыгнул носом.

Дочь (после паузы): “Папа, ты тут?”

Инграм: “Да-да, я здесь”.

Дочь: “Ты не скучаешь там, в санатории?”

Инграм: “О нет, здесь хорошо”.

Дочь: “Вернешься - может, заедешь к нам?”

Инграм: “Может быть, надо заехать”.

Дочь: “А война там от вас далеко, от тех мест далеко?”

Инграм (перебивая): “Послушай, Камилла, а не могла бы ты мне дать координаты и телефонный номер Уилбура?”

Дочь: “А зачем тебе?”

Инграм (после небольшой паузы): “Ну, понимаешь, я ведь тоже какой-никакой офицер, должен быть в курсе, а много ли узнаешь из газет…”

Дочь: “Он, как и был, в пятой армии, в артиллерии. Письма последний раз отправляла на почтовую полевую станцию триста сорок пять, в часть пять дробь шестьдесят восемь”.

Инграм: “А телефон?”

Дочь: “Я не знаю - он сам звонит”.

Инграм: “И никак не узнать?”

Дочь: “Может, как-то и можно, но зачем тебе вдруг так сильно понадобилось… В такую рань…”

Инграм: “Да, ты всегда любила поспать подольше… Я же говорю: не доверяю газетам, хочу узнать, так сказать, из первых уст о положении дел”.

Дочь: “Не знаю, зачем тебе эти лишние переживания. Разве ты как-то можешь повлиять?”

Инграм: “Так как все-таки узнать номер?”

Дочь: “Он не говорит номер, когда я спрашиваю. Попробую еще раз, но не думаю, что скажет - видимо, им нельзя…”

Инграм: “Хорошо, попробуй”.

Дочь: “Береги нервы, ведь ты совсем уже не молод”.

Инграм: “О, послушай, а звание ему не повысили, майор?”

Дочь: “Нет, майор еще”.

Инграм: “Угу...”

Возникала пауза, Инграм решил больше не спрашивать о зяте, чтоб не вызвать ненужных подозрений.

Инграм: “Ну ладно, передавай привет Исси и Ленни”.

Дочь: “Передам”.

Инграм: “До свидания, Камилла”.

Дочь: “До свидания, папочка”.

Инграм повесил трубку, подпер голову рукой и задумался. Не очень-то много удалось узнать, но все-таки он сделал, что мог. Вот только не подставил ли он Камиллу, не предательство ли это по отношению к ней? Как же все это тяжело, за что ему так мучиться…

Инграм решил, что нужно еще кому-нибудь позвонить: заслужить благосклонность Таффли теми скудными сведениями о зяте вряд ли получится. Полистав записную книжку, выбрал двух сослуживцев. Дозвонился, оба, как ни странно, были рады его звонку, по крайней мере, несколько раз это повторили, однако разговор ни с одним, ни с другим не клеился: просто-напросто не было о чем говорить, а о положении дел на фронте те знали не больше, чем он сам, ровно то же самое, что писали в газетах. Правда, один из них жил ближе к линии фронта и обмолвился, что у них в городе вроде что-то готовится, самооборона, по-видимому, собирают отряды из населения.

Вырвав листок из записной книжки, Инграм принялся записывать все добытые скудные “сведения”. Записывал не из-за того, что боялся забыть - на память не жаловался, а больше для того, чтоб успокоить самого себя, чтоб было что-то конкретное, вещественное, что предоставит капитану, не документ, конечно, но все же подтверждение: вот он старался, вот узнал, вот информация. О завтраке он совсем забыл, было все-таки не до еды - закончив записывать, стал думать, кому бы еще можно было бы позвонить, расспросить. Но оказалось, что больше и некому позвонить так, чтобы не вызвать подозрения с такими вопросами. Лучше всего, разумеется, было бы дозвониться зятю, именно связи с ним и требовал Таффли. Да, надо искать его… Инграм уже решил еще раз набрать дочери, чтоб уточнить контактные данные Уилбура, возможно, она что-то забыла или не обо всем рассказала, но, поднеся телефонную трубку к уху, услышал там тишину - телефон опять не работал. Это обрадовало - какие к нему претензии, он пытался, что успел, это не его вина, он все сделал…

За обедом Инграм специально подсел к одному из постояльцев, с которым иногда вместе попадали на некоторые процедуры и, можно сказать, были в некоторой мере знакомы, хотя он не знал даже его имени. О нем он знал только, что тот тоже отставной военный - полковник, именно это было важно. Полковник был старше Инграма лет на пятнадцать, то есть совсем уж престарелый, однако и не сказать, что очень дряхлый на вид. В нужное русло разговор повернуть никак не удавалось: полковник лишь беспрестанно жаловался на здоровье и на перебои со связью, отсутствие газет и вообще так некстати сложившуюся обстановку на фронте - “умереть спокойно не дадут”.

Инграм: “А к вам вопросов не было?”

Полковник: “Каких вопросов, от кого вопросов?”

Инграм: “Ну, от их власти, от альянцев?”

Полковник: “А почему, собственно, они должны были быть?”

Инграм: “Вы ведь хоть и отставной, но полковник…”

Полковник: “Послушайте, молодой человек, я самостоятельно не всегда могу помочиться в туалете - какие еще вопросы…”

В общем, ничего путного узнать не удалось, но имя полковника, где служил, каков род войск и еще некоторые подробности о нем Инграм внес в свой “отчет”. Вместе с этими сведениями вырванная страничка оказалась полностью заполненной - свободного места не осталось. Обнадежило даже это.

До конца дня за Инграмом не приехали. Это с одной стороны было хорошо, с другой - опять же волновало. Возможно, ему самому следовало к ним явиться, может, Таффли там ждал в разъяренном виде - такая неопределенность была для Инграма страшнее вчерашней злости капитана. Забыть о нем не могли, нет, уж точно не забыли…

В сумерках и без того неспокойный сон Инграма оборвали звуки стрельбы и взрывов, опять послышавшиеся из города. Больше уже не уснул, вслушивался в происходящее там, за лесом; что там происходило, что сулило - было непонятно. Стихло часа через два, ближе к утру, но все равно уже не спалось. Инграм оделся, вышел из санатория и отправился к озеру. До самого завтрака пробыл на берегу: то и дело всматривался в гладь озера, которое темнело к центру, так как дно там опускалось на значительную глубину, поговаривали даже, что до ста метров, думал, переживал, грустил. Ему очень бы хотелось опуститься в эту самую впадину, туда, на самое-самое дно, там нет ни войны, ни капитана Таффли, ни альянцев, ни Союза, даже, наверняка, старости нет - одно сплошное спокойствие, умиротворение и безмолвие. Что может быть более желанным: ни тебе ничего не нужно, ни другие от тебя не требуют - один, сам по себе. Наверное же, есть там, на глубине, какие-нибудь одинокие существа…

Инграм решил, что если за ним не приедут до обеда, то нужно идти к ним самому. Таффли явно никаких оправданий и доводов слушать не станет - пристрелит и не задумается даже.

Не приехали… Инграму удалось напроситься подъехать до города у водителя грузовика с цистерной, что возил пищевые отходы из столовой на свиноферму с противоположной стороны города. По дороге разговорились, кое-что полезное для себя Инграму удалось узнать.

Водитель: “Как вас тут, санаторских, не трогают?”

Инграм: “Нет пока”.

Водитель: “А нас в деревне поприжали: продукты надо сдавать, вон и норма на каждого, а на ферме управляющим своего человека поставили, прежнего увезли куда-то - пока еще не вернулся…”

Инграм (активнее включившись в разговор): “И как люди на это смотрят? Что говорят?”

Водитель: “Понятно как - недовольны. Они ж пока не платят за продукты, обещают, что потом заплатят, но потом - это знаете как…”

Инграм (махнув рукой): “Ну, это еще не самое страшное”.

Водитель: “А кому работать у нас, некому ведь - все здоровые мужики воюют, одни женщины поостались и такие как я… У меня ж вот левая нога от колена деревянная - протез. (Чуть нагибается и хлопает ладонью левой руки по ноге ниже колена.) Что, не заметил?”

Инграм: “Нет, не заметно”.

Водитель (улыбаясь): “Заметно, просто не присматривался, я ж хромаю сильно… Но ты не бойся, я и одной хорошо справляюсь - у меня за всю жизнь всего две аварии было, да и то, когда еще обе ноги на месте были. У меня тут, видишь, сцепление переделано. (Показывает на рычаг у руля.) Сам переделал так”.

Инграм: “Угу, интересно…”

Водитель: “На этой машине только я один езжу, больше никому не даю. Она мне заместо жены. (Смеется.) В смысле больше родных у меня нету. (Смеется.) Во как у нас с ней…”

Велдон (после паузы): “Ну а так, относятся они как, нормально?”

Водитель: “Альянцы? Если пререкаться и протестовать не будешь - нормально. Один у нас на ферме, ветеринар, начал чего-то лишнего говорить, с новым управляющим ругался - увезли, тоже до сих пор нет, никто не знает куда увозят…”

Инграм: “Может, уже и пристрелили…”

Водитель: “Как нечего делать - могли. Послушай, я через город не поеду, я кругом, по объездной, сейчас в городе опасно, нечего лишний раз соваться, глаза этим мозолить, да и гремело что-то в сумерках - ваши с санатория говорили”.

Инграм (задумчиво): “Что-то гремело, да”.

Водитель: “Я вчера вечером с фермы выехал, у меня ж два санатория и больница - затемно еду”.

Инграм: “И что ж это могло там стрелять…”

Водитель: “А может наши, что попрятались в лесу. Некоторые, молодежь в основном, как эти пришли - посбегали в лес, в партизаны, поговаривают и оружие у них имеется”.

Инграм: “Вот как…”

Водитель: “Я б своих детей не пустил, если б были - чего ради на рожон лезть. Они сейчас власть, мы - люди обычные, работяги простые”.

Что ж, информация полезная, ничего конкретного, но зато от местного жителя.

Водитель, как и предупреждал, остановился не доезжая до города, дальше он поворачивал на объездную дорогу, и Инграму пришлось продолжить путь пешком. Он шел быстро, насколько это у него получалось, спешил - как будто что-то его подгоняло.

Войдя в город, Инграм сразу заметил изменения, а главное - улицы уже не были столь пустынны, как в предыдущие дни. Люди куда-то шли, ехали на велосипедах, тащили какие-то мешки на тележках, появились гражданские автомобили - царило явное оживление. И совершенно не было военной техники, да и солдат он пока еще не видел, ни одного альянца. Странно…

Пройдя ближе к центру он все же увидел военных. Но не альянцев, а союзников - своих! Вот так поворот, неожиданно… Чтобы убедиться и окончательно развеять сомнения, он, однако же, дошел до того здания, где был штаб и где его допрашивал Таффли. Так и есть - они ушли, бежали. Рядом со штабом стояло несколько грузовых и легковых военных машин, на бортах которых размещались эмблемы союзных войск; наши солдаты выносили из здания к грузовикам какие-то стопки бумаг; чуть в стороне, у дороги стоял обгоревший автомобиль, легковой внедорожник, такой же модели, на каком Инграма привозили сюда, может даже, тот самый.

Теперь стало понятно, что за стрельба слышалась в сумерках… Положение Инграма в очередной раз за эти несколько дней круто изменилось. Осознав это, он вспомнил о записке, которая, сложенная вчетверо, лежала в нагрудном кармане рубашки, - теперь она уже не представляла для него избавления и спасения, а совсем даже наоборот. Инграм развернулся, немного пригнул голову и быстрым, семенящим шагом пошел назад, прочь от штаба, чтоб быстрее вырваться из ставшего противным ему города. Быстрее, прочь… Противным ему стал и сам город, и его жители, и солдаты, и вся эта ситуация, и он сам себе, и вообще мерзкой казалась вся жизнь.

По пути он решил, что от листка следовало бы избавиться немедленно, чем скорее, тем лучше, все-таки компромат, найдут - как объяснишь… Зашел в один из небольших глухих двориков, огляделся - никого не было. Озираясь достал листок, скомкал и бросил в мусорку. Спохватился - нагнулся и достал обратно. Опять глянул по сторонам, порвал его на мелкие части, выбросил половину из них в ту урну, а остальное - в другую, у входа в один из подъездов дома.

Попутной машины пришлось ждать на выезде из города до самого вечера. Все это время, сидя на обочине, угрюмый и напряженный, Инграм мучительно переживал произошедшее, боролся с мыслями и терзаниями.

Конечно, он в первую очередь рассуждал о том, правильно ли он поступил и как следует понимать его поступок. Он не предатель - это точно. Ведь никаких важных, стратегических сведений он не выдал капитану Таффли: все, о чем он рассказал ему, знает любой житель этого городка и любой постоялец санатория, об этом написано в газетах, об этом говорили по радио. Ведь и сам капитан признал бесполезность для них этой информации: она общедоступна. Собирался ли он пойти на сотрудничество с властями Альянса? Нет, он лишь хотел сохранить свою жизнь, ведь капитан с легкостью мог и выстрелить тогда - надо понимать, какие они на самом деле звери. А те факты, что он изложил на листке, тоже вряд ли могли сослужить им сколь-нибудь полезную службу, ведь большой пользы, на самом деле, в той информации и не было: очень обрывочные сведения о зяте, опять же никаких секретных данных от сослуживцев и престарелого полковника, а домыслы о подпольщиках и не записал даже - совсем ничего конкретного. Разве он не понимал, разве он не давал присягу… Не мог он стать предателем - он офицер, он герой, он не мог! А если для сохранения своей жизни и хотел немножко поводить их за нос - так за это наоборот и похвалить стоит, ведь он не остался равнодушным наблюдателем в этой непростой ситуации, а в некоторой мере оказался вовлечен в борьбу. Какой же прок от мертвого, если б его сразу пристрелили, если б он сразу и открыто вступил с ними в конфронтацию; в таких случаях бездумного геройства не надо, здесь нужен холодный и трезвый расчет. Нет, абсолютно точно, со всех точек зрения он не предатель, не изменник, ни одно из подобных определений к нему во всей полноте применить нельзя.

И, по-видимому, Инграму удалось убедить себя в правоте. Вернувшись в санаторий, он отогнал от себя неприятные мысли, сразу лег и крепко заснул. Оставшуюся же неделю путевки он провел с привычным спокойным расположением духа, ходил на все процедуры, опять много загорал, отдыхал, хорошо ел и как следует высыпался. Неприятный инцидент забывался и все реже всплывал в памяти. Он ни при чем к их войне, пусть разбираются сами, в его годы он уже имеет полное право подумать немножечко и о себе самом. Он имеет право на спокойную жизнь.

10.

В это утро завтрак объявили на четверть часа раньше обычного. В палате Велдон и Алистер - они завтракают, и Инграм - он сидит на краю койки, искоса поглядывая на свой завтрак, который стоит рядом, на тумбочке: от темно-коричневой овсяной каши и черного чая в стакане идет пар. Заметно, что Инграм находится в несколько подавленном состоянии, возможно, из-за нахлынувших утром воспоминаний.

Велдон: “Когда вам на обследование?”

Инграм: “Еще только через час”.

Велдон: “Да уж, неудобно, могли бы как-то и до завтрака вас проверить”.

Инграм: “Могли бы…”

Велдон (сочувственно): “А теперь голодать…”

Инграм (понуро): “А что вы хотите, тут кругом бардак, неужели не видите… Обратили внимание, какая сегодня очередь была в туалет? Не пробиться, чуть выдерживали люди, я еле вытерпел. А все из-за чего - из-за вчерашних котлет! Я же говорил, что не годились они, и вот - пронесло людей. И в сумерках, я слышал, дверь хлопала, и вы вставали, и парень этот, оттого и проснуться не мог. (Имеются в виду Велдон и Саймон.) Все из-за такого попустительского отношения…”

Велдон: “Не знаю, может быть… Но у меня это и от лекарств могло, я их уже уйму за все время тут выпил. И антибиотик ведь колют”.

Инграм: “Значит неправильные лекарства дают - я ж говорю…”

Велдон: “Вряд ли…”

Инграм (глядя на свой остывающий завтрак): “Как думаете, чай мне можно?”

Велдон: “Я не знаю, лучше спросите у медсестры на посту”.

Инграм: “Ничего не станет, если я стакан чаю выпью, еще успеет переработаться. Все равно это дурость какая-то: у меня тут опухоль. (Показывает на нижнюю челюсть.) А смотреть им зачем-то тут понадобилось. (Показывает на живот.) Глупость это”.

Он берет с подноса чай, о чем-то задумывается - ставит обратно.

Инграм: “И несколько штучек печенья, думаю, не повредит”.

Достает из сумки под койкой шелестящий пакет. Разворачивает его, оценивающе смотрит внутрь, видимо, прикидывая, сколько можно съесть. Принимается с хрустом есть печенье, откусывая маленькими кусочками и запивая чаем.

Воспоминания о событиях, что случились в санатории у Балсуотер, всегда портят Инграму настроение. Он старается об этом не думать, но иногда они все же всплывают в памяти. После он, бывает, на целый день словно бы теряет всякую тягу к жизни, ничего не радует, он становится раздражительным, одолевает какое-то апатичное, безразличное состояние, а главное, пропадает уверенность в себе. Никогда и никому он не рассказывал подробностей, лишь один единственный раз, немного выпив бренди со случайным попутчиком в поезде, обмолвился, что в городке Балсуотер, одноименном озеру, с ним случилось очень “неприятная история”, воспоминания о которой всегда сильно портят ему настроение.

Инграм (после паузы, Велдону): “Послушайте, а почему у вас на правой руке шесть пальцев?”

Велдон: “Таким родился, дефект… Это не палец, это рудимент - он не двигается и мягкий. Вот, видите. (Несколько раз сжимает и разжимает ладонь правой руки - шестой палец болтается инородным отростком.) Не реагирует”.

Инграм (допивая остатки чая, безразлично): “Понятно, бывает и такое…”

Алистер (после паузы): “А я и не заметил, что у вас шестой палец есть”.

Велдон: “Вообще-то его следовало бы удалить еще в детстве, но у бабушки была такая религия, что по их канонам нельзя нарушать целостность тела, что дано - то дано, поэтому она маме категорически запретила это делать, а потом, после смерти бабушки, уже было поздно, сейчас это будет слишком болезненно”.

Алистер: “Эти религии… Должна быть одна, общая, я считаю, бог ведь один”.

Инграм: “Это совсем еще не доказано”.

Алистер: “Нет, это просто я так думаю, а как оно есть - мы не знаем…”

Велдон: “Заставлять всех верить в одно ведь не станешь…”

Инграм: “В Альянсе одна религия только и есть - официальная, новая, а все остальные запрещены. Так в газетах пишут”.

Алистер (резко): “Так что ж нам - на них ровняться, на земанцев? Их порядки перенимать?”

Инграм (растерянно): “Нет-нет, ничего такого я не говорил - в газетах писали…”

Входит Мариус, за ним следом - Саймон.

Саймон (обращаясь к Инграму): “Вы же Инграм Торнтон?”

Инграм: “Это я”.

Саймон: “Вас там на посту спрашивают, с каталкой ждут - повезут, наверное, куда-то”.

Инграм: “Ждут, а зайти нельзя что ли… И чего это с каталкой - я же ходячий, сам могу идти”.

Саймон: “Не знаю, меня попросили вас позвать”.

Инграм: “А надо что-нибудь с собой брать?”

Велдон: “Идите, там вам они скажут, если что-нибудь понадобится”.

Инграм уходит, шаркая тапочками и неразборчиво бурча что-то себе под нос.

Саймон: “Так, что следующее у наc по плану?”

Велдон: “Осмотр врача”.

Саймон: “Это когда?”

Велдон: “Где-нибудь через полчаса можно уже идти занимать очередь”.

Саймон (улыбаясь): “Ну, тогда полежим. (Ложится на койку.) После еды рекомендуется полежать для завязывания в теле жировой прослойки”.

Алистер: “После еды вредно лежать для переваривания”.

Саймон: “Да ладно… Вы еще обращаете внимание на это: что вредно, что полезно. Самое вредное - это воевать (Смеется.) Это даже смертельно бывает!”

Алистер: “Это точно. А мне и вовсе ничего теперь не вредно. Мне уже вообще жить вредно. (Достает из тумбочки чашку с кипятильником.) Кофе хотите?”

Саймон: “Ой нет, я едва стакан чая допил”.

Алистер (посмотрев на Мариуса, затем на Велдона): “А вы?”

Велдон: “Нет, спасибо, пока не хочется”.

Мариус: “Нет, я тоже не буду, спасибо”.

Алистер: “А я заварю. Напьюсь сейчас кофе, а потом пойду накурюсь”.

Саймон (улыбаясь и в шутку подмигивая Велдону): “А говорит, вредно лежать… Сразу кофе, а потом сигареты - это что, полезно?”

Алистер (серьезно): “Может, быстрее помру”.

Саймон после этих слов Алистера перестает улыбаться, хмурит брови.

Саймон: “Ну, это уже перебор, загнул тоже… Вредно-то оно вредно, но умирать-то зачем”.

Алистер (махнув рукой): “Ай! Туда и дорога”.

Веселое и шутливое настроение Саймона окончательно омрачается, он кривится и недовольно, с упреком поглядывает на Алистера, пока тот идет к умывальнику, чтобы набрать воды в кружку.

Саймон (после паузы): “Попрошу, чтоб сегодня повязку получше сделали, а то все разъезжается, сползает, кровь сочится из-под нее. И, может, как-то без этого шлема у них получится, а то как танкист какой-то”.

Велдон: “Тут иногда летчиками, а иногда танкистами называют тех, кого так перевязывают”.

Саймон (грустно): “В курсе я, уже в столовой один очередь занимал: эй, танкист, я за тобой”.

Велдон смутился своей неудавшейся шутке и реакции Саймона на нее. Некоторое время все молчат, в тишине слышно, как трещит в кружке кипятильник Алистера.

Мариус (после паузы): “Основная проблема этих всех госпиталей и больниц, что здесь совсем нечем заняться. Почему бы вот не делать при госпиталях библиотеки”.

Велдон: “В больницах еще можно было бы сделать, а в госпиталях - обычно не до чтения…”

Саймон: “Особенно в прифронтовых”.

Мариус: “Валяться днями вот так, бревном - никакие раны не заживут”.

Саймон: “Ну а чем книги тебе помогут?”

Мариус: “Отвлечься, задуматься…”

Саймон (грубовато и зло): “Думать вредно. У нас в учебке тоже один был, все думал, про стратегии и тактики размышлял. И в первом же бою его снайпер снял - прямо в лоб. Потому что думал много, размышлял, башку выставивши… А я напролом пру, долго не думаю, приказ есть - и вперед, попер. Мы спецназ, нас так учили: мы машина, оружие. Думать некогда, все, что выучили, должно быть на автоматизме, а над приказом размышлять - это вообще дезертирство какое-то. Этот, как его… Саботаж! Если каждый начнет думать, обмозговывать, что правильно, что неправильно - какая ж это армия будет, сброд один получится”.

Возникает молчаливая пауза, Мариус, как и остальные, несколько обескуражен отчего-то резким и критичным высказыванием Саймона. Алистер сербает с ложечки свой ароматный кофе.

Алистер (после паузы): “Ну что ж, можно и согласиться - война…”

Мариус: “Я, бывает, уже не знаю, что правильно, а что неправильно. До войны казалось, все обо всем понимал, как будто цельная картина мира имелась в голове. А теперь не понимаю… А теперь, бывает, верить не хочу в то, что вижу. Раньше можно было ограничиться своим каким-то кругом, своим личным пространством, теперь же - не скроешься, не спрячешься, она тебя везде достанет”.

Саймон: “А ты не думай - делай, что должен”.

Мариус: “Легко так сказать - не думай. А что должен лично я?”

Саймон: “Родину защищать, вот что!”

Мариус: “Ну, это понятно, тут не поспоришь…”

Опять все смолкают. Разговор явно направляется в сторону спора, а ругаться, по-видимому, никому не хочется.

Алистер (после паузы): “Потом допью. (Ставит кружку на тумбочку, накрывает газетой.) Сбегаю выкурю сигаретку”.

Алистер уходит.

Велдон (Мариусу): “Тут недалеко есть газетный киоск - можно попроситься, некоторых пускают”.

Мариус: “В газетах про одно и то же…”

Велдон: “Разные ведь есть… Я прочитаю - потом разгадываю кроссворды, прошу, чтоб мне с кроссвордами брали. Вы, кстати, если надумаете все-таки сходить в киоск, то и я бы новых газет заказал”.

Мариус (равнодушно): “Могу сходить”.

Велдон: “Только это позже надо, сейчас вас точно не выпустят”.

Мариус: “Хорошо, напомните тогда”.

Саймон (натянуто улыбаясь): “Я не буду ни книг читать, ни газет - буду спать, хоть высплюсь на год вперед. А можно еще за сестричками приударить, есть тут интересные персонажи (Наигранно подмигивает Мариусу.) А, как такое предложение?”

Мариус: “Тут вон сколько таких, как мы. Думаю, надоели им уже дальше некуда с ухаживаниями…”

Саймон (скривившись): “О-о-о-й. Скучный ты, тоску нагоняешь!”

Мариус ничего не ответил - промолчал. Встает с койки, подходит к окну. Смотрит в сторону парка за забором. Сначала там никого не видно, а чуть позже вновь появляется пожилая женщина с покалеченной собакой, которых Мариус видел и вчера. Собака резво прыгает на трех ногах, что-то вынюхивает под деревьями, ее торчащая четвертая лапа слегка покачивается при движении. Мариус замечает, что женщина разговаривает с собакой, но что именно она говорит, он отсюда не может слышать. Собака иногда оборачивается к хозяйке и виляет хвостом. Друзья…

Велдон (после долгой паузы): “Пора уже идти, лучше пораньше занять место”.

Саймон (лежа с закрытыми глазами): “О-о-о-о-х, а меня так на с-о-о-о-н потянуло!”

Мариус (Велдону): “Вы, может, будьте здесь, мы вам займем очередь, как подойдет - позовем”.

Велдон: “Нет-нет, ничего, я там, у кабинета присяду”.

Возвращается Алистер.

Велдон (Алистеру): “Там уже собираются люди?”

Алистер: “Вроде не видно еще”.

Велдон: “Ну, может, первыми тогда будем”.

Велдон, встав на костыли, медленно идет к выходу, за ним, не обгоняя, плетутся следом Мариус и Саймон. Алистер, бросив куртку на койку, тоже выстраивается за ними.

Алистер: “Кофе не допил…”

Велдон: “Так еще успеете, еще рано”.

Алистер: “Все равно остыл, наверное. Потом свежий сделаю. (Силясь улыбнуться). Теперь пора на экзекуцию”.

Слово “экзекуцию” вряд ли кто-нибудь разобрал, потому что Алистер совсем неразборчиво и скомкано его произнес, однако никто и не переспросил. Все гуськом за Велдоном выходят из палаты.

11.

Послеобеденное время, все в палате. Инграм только что вернулся с обследования, жадно доедает свой остывший завтрак. Велдон перелистывает туда-сюда газету, в ней ему уже нечего читать, все интересное, очевидно, прочитано, все кроссворды разгаданы. Саймон плашмя лежит на спине и не двигается, его голова и шея обильно забинтованы. Мариус лежит, подложив обе руки под голову, согнув ноги в коленях и закинув одну на другую. Алистер, сидя на краю койки со стороны окна, ковыряет ножиком кипятильник, прищуривая единственный свой зрячий глаз.

Инграм: “Представляете, возили в другую клинику… Сначала повезли здесь на пятый этаж, там, оказалось, аппарат не работает, пришлось ехать в соседнюю больницу. И, главное, здесь на каталке меня возили, я говорю, что вполне могу сам - не слушают, так положено, отвечают. Отказался ехать, пошел к заму главврача: зачем мне изучать желудок, если у меня опухоль на щеке - так он, представляете, мне пригрозил, не слушал даже, я, понимаете ли, нарушаю дисциплину… Его самого лечить надо!”

Рассказ Инграма не вызывал большого интереса, со стороны казалось, что его и вовсе никто не слушал.

Саймон (после паузы): “Ну и замотали же меня сегодня - не двинуться, будто бидон на голове. Просил же, может без шлема получится - так нет же… И кто заматывал ведь - эта самая медсестра. А еще глазки мне строила!”

Мариус (улыбаясь): “Это она от симпатии перестаралась”.

Саймон: “Не поймешь иногда этих женщин… Как с таким шлемом теперь ходить?!”

Мариус (посмеивается): “Зато спадать не будет”.

Саймон (отмахнувшись от Мариуса): “Да ну тебя, еще лыбится. (Улыбнувшись.) Издеваются над солдатом тут, изверги!”

Инграм (не обращая внимания на разговор Саймона и Мариуса): “Завтрака нормального, можно сказать, лишили - холодным давлюсь, обеда не дали вовсе, мучили этим проводом - попробуй его проглоти. И о дисциплине еще какой-то смеют говорить - бардак!”

Мариус (сдерживая смех): “И котлетами травят. Изверги!”

Инграм: “Что?”

Мариус: “И котлеты…”

Инграм: “Да, и качество питания никуда не годится”.

Велдон улыбается, Алистер, не в силах сдержаться, сипит своим скрипучим смехом. Инграм, заметив это, замолкает: он хоть и старик, но маразма у него еще нет - он прекрасно понял, что Мариус пошутил над ним, хотя и не расслышал его слов.

Алистер (после небольшой паузы, Инграму): “Мы бы вам кофейку заварили горяченького, так вот кипятильник чего-то перестал греть, наверное, где-то внутри провод отгорел, а ножом никак не получается болтики открутить”.

Инграм (несколько обиженно): “Обойдусь уже…”

Саймон (чуть приподняв голову, Мариусу): “А у тебя еще резинка стоит?”

Мариус: “Конечно, стоит, еще гной убирают”.

Саймон: “Мне врач сказал, что еще минимум дней пять с резинкой ходить”.

Мариус: “У меня сначала и не одна даже была”.

Саймон: “А она в рану не врастет?”

Алистер (продолжая ковырять кипятильник): “А еще солдат - боится… Не врастет, конечно, специальная резина - хирургическая. Лучше с резинкой походить, чем у тебя разрез схлопнется, а гной не выйдет - тогда по-новому придется резать. Первое ранение?”

Саймон: “Если честно - первое”.

Инграм (шутливо): “Если все хорошо пойдет, то еще не последнее”.

Саймон (повернувшись в сторону Инграма, грубо): “Это что, типа шутка такая?!”

Инграм (растерянно): “Э-э-э, шутка…”

Инграм и вправду хотел пошутить, но это получилось у него нелепо и не к месту.

Саймон (отворачиваясь): “Не очень хорошая шутка”.

Инграм искоса зло смотрит сначала на Саймона, затем на Мариуса: он, по-видимому, возмущен и думает что-то о нравах молодого поколения, об отсутствии у них уважения к старшим.

Саймон (после паузы): “А видели, сегодня одного на перевязку привезли: полностью вся голова и шея забинтованы, с глазами, только дырку для рта оставили, и губы скукоженные какие-то были”.

Алистер: “Обгорел, может, танкист, а может, обожгло взрывом”.

Саймон: “Наверное, танкист, судя по росту. Вот как человеку жить…”

Алистер (несколько смутившись): “Вот так и живут…”

Саймон: “Столько искалеченных от этой войны”.

Велдон: “А убитых сколько…”

Саймон: “Я лучше б смерть выбрал, чем так остаться: один рот”.

Алистер: “Раз глаза закрыли полностью, значит, скорее всего, ослеп, зрение не спасли”.

Саймон: “И женщина с ним рядом была, немолодая такая, с морщинами”.

Мариус: “Мать…”

Велдон: “Матерям горе, конечно”.

Алистер: “Всем горе”.

Велдон (Алистеру): “А ваша жена почему не заходит? Я видел: в коридоре сумки вам передавала”.

Алистер: “Тут как бы и нельзя…”

Велдон: “Но приходят, бывает, и с тяжелыми тоже разрешают”.

Алистер: “Я не пускаю ее: зачем, что ей тут сидеть, тут ничего интересного нету. Она поесть мне приносить. Ей и так некогда, чего ради будет сидеть еще со мной”.

Саймон (возбужденно): “Сволочи эти альянцы - давить их надо, давить!”

Мариус (повернувшись к Саймону): “А все ли изверги, все ли сволочи, давить без разбору?”

Саймон: “Те, которые просто из мирных жителей, которые попали под оккупацию, те - нет, они не виноваты. А которые служат в армии - тех смело без разбору можно давить”.

Мариус (садясь): “Если вдруг пойти в армию заставили? Вот окружили, к примеру, нас прямо здесь в больнице, пришли и сказали: кто в наши войска вступает - будет жить, кто отказывается - выходи во двор на расстрел. (Показывает рукой в окно.) Вон там, скажем, у теплостанции будут расстреливать”.

Саймон: “Я бы застрелился сам”.

Мариус: “С чего ты тут застрелишься? С костыля вон этого что ли?”

Саймон (приподнимается на локтях): “Я не понял, а к чему ты затеваешь эти разговоры?”

Велдон (взволнованно): “Успокойтесь, не ругайтесь”.

Мариус (спокойно): “Мы не ругаемся, я просто саму ситуацию описываю. Не все так просто и однозначно, понимаете…”

Саймон (перебивает): “Это вот про то самое, про что я говорил: не надо думать лишнего. Не знаю, как у вас, а у нас, в спецназе, приказ исполняют без размышлений”.

Мариус: “Хорошо, вот тебе история, реальные события. Как я получил вот это ранение. (Показывает на заклеенную пластырем, распухшую бровь.) Будешь слушать?”

Саймон: “Ну давай, лично против тебя я ничего не имею…”

Мариус: “Только не думай, что я кого-то защищаю или оправдываю. Я и сам не знаю, как к этому всему относиться…”

Саймон: “Давай уже, что там у тебя за история - выкладывай”.

[Дополнительная информация, точные данные, сведения и записи всех сеансов наблюдения описываемых далее событий хранятся в архиве: targget31e/open?id=1oOUCMIdJJMU-6kf_PyOxkrexhgu3yRZs7Vs90N-x03Q.]

Мариус: “В тот день наш батальон перешел в наступление, это было у озера, э-э-э-м, как его…”

Саймон: “Не важно”.

Мариус: “Уотергейт”.

Инграм, при упоминании о некоем озере, заметно насторожился, напрягся, однако, услышав его название, успокоился.

Мариус: “Наступал весь полк, а мы - с правого фланга. Получилось довольно удачно: альянцы не ожидали наступления на нашем направлении - батальон стремительно продвигался вперед. С потерями, естественно, не то чтобы совсем без боя, но в целом они сопротивлялись слабо: почти сразу стали отступать, сдавали позиции. Закрепились и не отходили только с одной там высоты, наверное, для них тогда стратегической”.

Велдон откладывает газету в сторону, а Алистер небрежно бросает свой кипятильник в тумбочку, видимо, отчаявшись его починить - слушают Мариуса. Инграм, очевидно, тоже слушает, но делает вид, что ему это малоинтересно.

Мариус: “Там они зацепились, просто так отдавать не хотели: без перерыва били из пулеметов - не подпускали. Помогла артиллерия - отлично поработали, с хорошей точностью накрыли пулеметчиков. В итоге получилось так, что мы отрезали эту высоту от основных сил, то есть взяли в кольцо. А они, когда поняли, что окружены - не стали сопротивляться, начали сдаваться. И солдаты, и офицеры, все разом - побросали оружие и сдались”.

Саймон: “Трусы!”

Мариус: “Их там было чуть не столько же, сколько и нас, однако вот не сопротивлялись почему-то. Я тоже, можно сказать, отличился: на склоне той высоты обнаружил в кустистых зарослях шиповника четверых альянцев - прятались там, уже без оружия. Приказали их конвоировать дальше, точнее охранять, пока командование не решит, что в принципе делать с пленными и куда их отправлять. Впереди вроде сильно и не стреляли, но продвигаться нам дальше было нельзя: с левого фланга третий батальон замешкался, отстали. Я посадил этих четверых в небольшой там блиндаж, а сам сел у входа - стеречь. Им как бы меня не видно было, я сидел снаружи, и они стали переговариваться, общаться - я не пресекал разговоры, не считал нужным. Там все молодые парни, один только лет сорока пяти - он на них все покрикивал, чтоб молчали, “держали язык за зубами”, ругался на них грубо”.

Саймон: “Офицер!”

Мариус: “Возможно, знаков различия на нем не было”.

Саймон: “Специально сорвал, под рядового заделался, знаем такой фокус. Гад!”

Мариус: “Но те трое все равно переговаривались. Сидели мы так, может, час - полтора. И вот они стали говорить о своей мирной жизни, кто откуда, про семьи. Я даже удивился: только-только вот из боя, неизвестно, что с ними еще будет, а такие мирные беседы ведут… Долговязый рассказывал про свою невесту, вроде и фотографию им показывал. В очках который, близорукий там был - тот все вспоминал про родной поселок, не помню названия, про маму, что не переживет, про братьев и сестер, у него, похоже, была многодетная семья, а жили без отца, насколько я понял. Коренастый такой, небритый, заросший жесткой щетиной - про детей говорил, у него было двое малолетних детей, все переживал, что когда узнают, вскроется его плен, то снимут их с довольствия и жену уволят с работы. Сидят и вот говорят про всякое о жизни, самое насущное. Я все не переставал удивляться, не верилось, первый раз близко видел пленных альянцев: обычно совсем не такими их описывали, особенно в газетах. Только тот четвертый больше походил на сложившийся у меня в голове образ: сидел весь напряженный, насупленный, периодически шикал и ругался на остальных”.

Саймон: “Офицер, точно”.

Мариус: “Просидели мы так еще час - полтора. За время наступления я, как и все, устал и выдохся, небольшой перерыв для отдыха был в самый раз. Легко все шло и получалось, поэтому, наверное, мы расслабились, как это правильно называется по-военному - потеряли бдительность… И вот вдруг с левой стороны к-а-а-а-к загремит: затрещали пулеметы, засвистели мины, огонь, взрывы, пули градом, откуда, кто и чего - непонятно. Оборону толком организовать еще не успели, точнее и не собирались, потому что планировали наступать дальше. Но кое-как все-таки начали отстреливаться. Сдерживали, пока не включилась их дальняя артиллерия - тогда уж пришлось совсем туго. Я так думаю, что третий батальон там не справился, может, отошли, а действия с нами и вторым батальоном не скоординировали, поэтому альянцы неожиданно для нас подобрались к самой высоте и застали наш батальон врасплох, потом определили координаты - и артиллерия стала нас топтать. Только не понимаю, неужели они не знали, не предполагали, что у нас в плену было столько их солдат…”

Алистер: “Наверное же знали…”

Мариус: “Своих же, получается, бомбили”.

Саймон: “Нашел чему удивляться - сволочи”.

Мариус: “Мне было приказано вести моих пленных к правому краю фланга, к озеру то есть. Не успели мы с этими четырьмя пробежать по окопам и двадцати метров, как началась такая бомбежка, что и не видно стало где, что и куда: нескончаемый оглушающий грохот, все перемешалось, от пыли и дыма кругом стало черно. Я потерял направление, поэтому приказал этим сесть в окопе, руки за голову, сам тоже скрутился на дне. Потом, когда чуть стихло, выглянул: уже все наши отступали к озеру. И вот что мне было делать, с четырьмя пленными: не разгонишься с ними и бросить нельзя, а альянцы, я уже понял, после артиллерии пошли в наступление и были совсем где-то рядом, стрельба все ближе и ближе, наши бегущие бойцы отстреливались на ходу”.

Саймон: “Поступать согласно ситуации. Пристрелить их и спасаться самому!”

Мариус: “Во-первых, я не имел приказа их стрелять. Имел ли моральное право - может быть, исходя из положения, и имел, но, скажу честно, не решился бы. Может, этого “офицера” и застрелил бы, а тех троих - ну как, они же такие точно люди как и мы, лично в меня не стреляли, мне не угрожали, может, еще и не убили никого”.

Саймон: “Это опять размышления - сопли”.

Алистер (Саймону): “Подожди!”

Мариус: “Может, ты обучен, а я убивать вот так, в открытую, людям в глаза глядя - не могу!”

Саймон: “Какой смысл жертвовать собой, это закон военного времени, они - враги!”

Алистер (Саймону): “Каждый поступает как знает, нечего тут учить, что и как надо, как правильно и какие законы…”

Саймон: “Я…”

Мариус (перебив Саймона): “Ладно, дальше. Я не пристрелил их, возможно, как ты говоришь это и сопли - не смог… Решил пробираться с ними вместе. Объяснил, чтоб двигались перебежками, от воронки к воронке, а я за ними, пригрозил автоматом: если что - стреляю сразу. Побежали. Вроде и неплохо получалось: они по очереди к воронке или окопу добегут, ждут там - я за ними, потом к следующей воронке, дальше, дальше. А стрельба не прекращалась: пули пролетали все ниже и ниже, свистели минометы, по сторонам бахало. Вот так и бежали, пока артиллерия вновь не начала там все перепахивать, еще сильнее прежнего - сплошным огнем. Мне вот и врезало в лоб, когда перебегал к очередному укрытию. К-а-а-а-к стукнуло - словно здоровенным бревном или молотком! Сразу и потемнело в глазах”.

Мариус замолкает, ощупывает повязку на брови, кривится. Все явно ждут продолжения рассказа.

Мариус (после небольшой паузы): “Хорошенько стукнуло…”

Саймон: “Эти, конечно, сразу в рассыпную”.

Мариус: “Не побежали они. Не верится, да? И мне до сих пор не верится… Не знаю, сколько я так провалялся, наверное, не очень долго, потому что, когда очнулся, бомбежка еще продолжалась. Оглянулся по сторонам: лежу под какой-то разбитой стеной с колоннами, что-то такое, остатки кирпичного строения. Гляжу: а эти трое сидят рядом и на меня смотрят. Шарю под собой руками, ищу автомат - нету. А потом вижу: мне его пододвигает этот близорукий в очках”.

Опять аккуратно ощупывает бровь, слегка морщится.

Мариус (после небольшой паузы): “Не сбежали! Тащили, спасали! Там, где я отключился, точно помню, никаких стен рядом не было - тащили. Автомат вернули, а могли удрать назад, свои ведь рядом, а могли и пристрелить…”

Саймон: “Но один все-таки сбежал?”

Мариус: “Не знаю даже, возможно, тот “офицер” и сбежал, а может, и убило. Было не до расспросов: голова гудела и раскалывалась, мутило, встать не мог”.

Велдон: “Они дотащили до своих?”

Мариус: “Последние наши отступающие подобрали нас с ними. Но волокли меня эти: небритый и длинный, меняясь, поочередно несли на плечах. Дошли до озера, потом по берегу, он там болотистый, сильно заросший кустарником - отступили назад, на прежние наши укрепленные позиции. Меня, естественно, отправили в госпиталь, этих троих присоединили, наверно, к остальным пленным, куда потом их всех - не знаю”.

Некоторое время все молчат, по-видимому, обдумывают услышанное. Каждый со своей позиции, со своим пониманием. Саймон, вероятнее всего, так и остался при своем мнении, судя по его угрюмому выражению лица.

В палату входит уже знакомая санитарка, плотного телосложения и явно твердого характера.

Санитарка (командным тоном): “Выходим все! Сумки на койки, тумбочки освободить! Мою пол, проветриваемся, облучаемся. Выходим, быстренько, быстренько, ну, на выход!”

Велдон (тихо): “Раньше сегодня…”

Санитарка: “На выход!”

12.

По распорядку в отделении уже начался тихий час. Инграм разделся и лег под одеяло, пока просто лежит на спине не закрывая глаз. Велдон готовится ко сну: встал с койки и поправляет простынь, разглаживает ее. Алистер лежит на боку, не раздеваясь, поджав под себя ноги, и периодически протирает свой зрячий глаз: отчего-то он стал сильно слезиться, возможно, из-за зрительной нагрузки при ремонте кипятильника. Мариус сидит на краю койки, поглядывает в окно, он грустен, погружен в себя. Саймон забрался на койку с ногами, сидит опираясь на спинку, подложив для удобства подушку, его руки скрещены на груди, а брови нахмурены - он, вероятно, все еще раздосадован предыдущим спором с Мариусом.

Саймон: “Нет, так получается неправильно… Получилось, что ты вот про них рассказал: они такие добрые бывают - и все. А бывает и по-другому!”

Мариус (спокойно, глядя в окно): “Конечно, бывает - кто ж спорит…”

Саймон: “Нет, я все-таки расскажу. Для сравнения, чтоб понимать, чтоб понятно стало. Это, правда, нельзя рассказывать направо и налево, но я без подробностей - в общих чертах”.

Мариус: “Тут вообще-то сейчас тихий час - сон”.

Саймон: “Да ладно тебе, выспишься еще”.

Мариус (повернувшись от окна): “Мне-то все равно, но, может, вот люди хотят отдохнуть”.

Саймон поворачивается к Велдону, смотрит на него.

Велдон (взбивая подушку): “Нет-нет, вы мне не помешаете”.

Алистер: “Я так и так не засну: у меня обезболивающие закончились”.

Велдон (Алистеру): “А вы попросите на посту”.

Алистер: “Те, что у них есть - на меня давно не действуют, мне особенные нужны, самые мощные”.

Инграм нарочито остался безучастным, давая понять, что ему безразлично происходящее.

Саймон: “Короткая история, я быстро расскажу, еще успеем и поспать. Просто нет сил молчать”.

Алистер: “Тогда лучше рассказать…”

Саймон: “Только попрошу после об этом не трепаться. Я и так нарушаю”.

Алистер: “Не дураки”.

Мариус: “Как скажешь…”

[Дополнительная информация, точные данные, сведения и записи всех сеансов наблюдения описываемых далее событий хранятся в архиве: targget31e/open?id=1llRQ8RncA2464m_0UuK2eIsbJlhZmIkmBf0K6UL5EZA.]

Саймон (после паузы, бегло): “Наша диверсионная группа в составе пяти человек была заброшена в тыл, чтобы в одном из захваченных Альянсом городов ликвидировать одно из предприятий, что не успели эвакуировать при отступлении. Небольшое частное производство по проектированию там, разработке и выпуску портативных радиоприемников, радиостанций, раций и всякого такого. Город тогда был еще недалеко от фронта, еще не прошло и недели с момента его оккупации”.

Саймон говорит, обращаясь в первую очередь к Мариусу, но все остальные тоже прислушиваются к его рассказу.

Саймон (серьезным тоном, бегло): “Что именно за город - сказать не могу, но он находится в ночном направлении. Сумерки там довольно темные и длинные. Вот такими темными сумерками в него мы и вошли. Потом день скрывались у местных там подпольщиков, а с началом следующих сумерек они провели нас к нужному заводу, то есть производству, заводом его не назовешь, наверное. Там было всего три небольших корпуса - нам была поставлена задача ликвидировать пятиэтажное административное здание, где велась разработка и хранились чертежи, схемы и всякие разные документы. Ликвидировать - то есть уничтожить, а именно взорвать, но так, чтобы после там начался сильный пожар. Для этого с нами был опытный взрывник - постарше такой дядя, он еще вечно отставал, хилый то есть дядя. Как добрались - ничего интересного, сейчас не об этом. Завод ближе к центру города там”.

Саймон умолк, возможно, вспоминает события или размышляет над тем, что можно рассказать, а о чем лучше промолчать.

Саймон (после небольшой паузы): “Вот мы уже и на крыше нужного здания. Там в центре у них строения и дома близко друг к другу, вплотную: это нам помогло - пришли по крышам. Ждем середины сумерек, когда потемнеет больше и сменится охрана. По имевшимся у нас тогда сведениям, охрану там организовали бестолково, наверное, не придали значимости производству, не разобрались: охраны было мало, особенно в сумерки, посты были размещены разрозненно, связь друг с другом почти не поддерживали, контроля не было, сменялись всего два раза за сутки”.

Саймон принялся поправлять подушку - дужка кровати стала упираться ему в спину. Внимание всех обращено на него. В том числе и Инграм повернулся на бок, чтобы лучше слышать, сейчас же явно ждет продолжения.

Саймон (справившись с подушкой): “Влезли в чердачные помещения, с нашей стороны заблокировали вход в здание, чтоб не вошел кто-нибудь из охраны, если вдруг надумается ему - хотя дверь ту явно давно не открывали. Но не про это… Сидим, значит, на чердаке, выглядываем через небольшие окошки наружу, в город, чтоб контролировать ситуацию, быть начеку. Но видна была в основном только узкая улица перед нашим зданием и немного еще площадь, туда, ближе к центру - уличное освещение работало не везде. Ну и вот что мы увидели часа через полтора, после того как засели там”.

Раздается робкий стук в дверь - в палату заглядывает мужчина с большим рубцом на щеке. Тот же мужчина, что заглядывал днем ранее. И точно так же, не проронив ни слова, он удаляется, беззвучно закрыв дверь. Все одновременно глянули в сторону двери, задержали взгляд на ней, уже закрытой - и разом же отвернулись.

Саймон (после небольшой паузы): “Что увидели… Идет по этой улице колонна наших пленных - не очень-то приятное зрелище. Уставшие, замученный такой, обреченный вид, ободранные, грязные, некоторые, понятное дело, раненые. Тянутся сплошным таким потоком: черные утепленные шинели сливаются в темную массу, как будто черная река там текла по улице, из людей река, и звук такой же, как будто текучий что ли, не знаю как объяснить… В начале колонны - кто покрепче, у кого больше сил, в конце - отстающие, кто выдохся, кто ослаб, это в основном раненые, некоторые сами, некоторым помогали. И вот раненые, заметно было, постепенно, все больше отставали от основной колонны, с каждым метром - больше и больше отставали. Конвоиры шли по обеим сторонам колонны, цепью, но их было не много; перед колонной шел один их офицер”.

Саймон опять поправляет подушку, со злостью хлопает по ней, взбивает.

Саймон: “Когда этот отстающий конец колонны был уже как раз напротив нас, то подъехал и уперся в него какой-то их военный легковой внедорожник. Остановился, из него вышел офицер, звания я не рассмотрел, потоптался на месте, раздраженно руками замахал, что-то ругался там, а потом пошел быстрым шагом в голову колонны, которая почему-то остановилась: может, именно для того, чтоб подтянулись отставшие. Добежал он там, о чем-то поговорил с тем офицером, что сопровождал этих пленных, что-то они там совещались, наверное - мне уже было плохо видно, далеко и темно. Потом они оба пошли в хвост колонны, который уже успел соединиться с основной частью. Дошли до самого конца - и вот тут это и началось. (Делает небольшую паузу. Возбужденно.) Этот, что приехал, достает пистолет и… Раненых стреляет! Вот так, просто стал добивать из пистолета! Целится - стреляет, целится - стреляет, спокойно так, по порядку, начиная с крайних. Добивал! Почти всех в голову! Мы аж окаменели там от такого, во все глаза смотрим из окон. Эти отстающие, естественно, ринулись вперед, толкая впередистоящих - колонна под их натиском тоже начала сдвигаться. Но конвоиры, мрази, останавливали людей, отталкивали назад, грубо, с руганью, били прикладами автоматов. Получилось так, что те, кто был в хвосте, успели в панике перемешаться с остальными, пробиться ближе к середине. И дальше еще страшнее… Сволочи! Офицеры пошли сбоку колонны, светили фонарями, высматривая, указывали конвоирам на очередного найденного раненого, то есть кто был в бинтах - конвоиры вытаскивали отмеченного, и тут же раздавался выстрел. Два этих гада на пару продолжили добивать. Выбирали, вытаскивали и - пулю в лоб!”

Саймон замолкает, он явно возбужден и взволнован. В палате полная тишина, кажется, что даже можно услышать, как учащенно бьется сердце Саймона.

Саймон (после небольшой паузы): “Вот у нас под носом такое делается, а мы не можем возразить, ничем не можем помочь! Просто смотрим и скрипим зубами! Там один схватился было за пистолет - наш командир оттащил его от окна и в морду дал без объяснений. Конечно, невозможно на такое смотреть спокойно, внутри аж кипело: я думал, что все зубы сотру до корней. Высматривают, вытаскивают - пулю в лоб! Если еще двигается - вторую! Сволочи! (Зажмуривает глаза, потом закрывает их ладонью, мышцы рук сильно напряжены. Небольшая пауза. Резкий выдох, со злостью отдергивает ладонь.) Я б мог офицеров этих двумя выстрелами уложить, мне бы и двух пуль всего хватило! Кровь от злости бьет в висках, губу до крови прокусил. Ничего не можем - только душим в себе обиду и горим от ненависти. Нельзя ведь себя выдать, ведь задание, приказ… Но волю нервам, конечно, мы не дали: все-таки подготовленные, все-таки спецподразделение. Хотя, наверное, теперь всем та картина расстрела снится. Мне часто снится, не могу забыть!”

Алистер: “Да уж, такое не забудешь…”

Велдон: “Это преступление”.

Саймон: “Я только до сих пор не могу понять, почему те, все остальные, ничего не делали, стояли и ничего не делали. Посторонятся от выстрела - и стоят смотрят, посторонятся - и смотрят напугано. Они же солдаты, мужчины, ну! Раненых конвоиры выталкивают - они отступятся послушно, стоят и смотрят. Вот, может, его же следующего стрельнут - а он стоит и смотрит… Как так, а, как так?!”

Мариус (после небольшой паузы): “Я думаю, каждый надеялся, что именно его минует, именно он останется в живых, его не тронут”.

Саймон: “Ну ладно, которые не ранены, то я еще понимаю, может, надеялись. Хотя если подумать: сейчас этих добивают, значит, рано или поздно и до тебя очередь дойдет. Не так что ли? На что надеяться? Ведь массой можно было, толпой…”

Мариус: “Видимо, мы до последнего всегда надеемся…”

Саймон: “Некоторые раненые не сопротивлялись, тихо шли, а им уж точно не на что там было надеяться”.

Мариус: “А эти уже смирились, наверное. Ты сам вначале сказал, что в колонне шли с обреченным видом. Вот они так себя и чувствовали - обреченными, вот поэтому так…”

Алистер: “Может, новобранцев каких похватали…”

Мариус: “Вообще нельзя так осуждать людей, мы не знаем, как сами поступили бы в такой ситуации”.

Инграм (поддерживая Мариуса): “Не каждый человек к войне подготовлен”.

Саймон (Мариусу, возбужденно): “Я не про наших, я про их сволочей говорю! Для них наши солдаты - просто мусор. Проехать помешали - в расход. Вот поэтому я и говорю: стрелять их надо! Они наших будут вот так, как больных собак каких, расстреливать, а мы их жалеть - так тогда они вас всех и перебьют, с таким отношением это только дело времени. Война идет - какая может быть жалость к врагу, нечего тут думать, размышлять, кого можно, а кто хороший - все враги! Я разбираться точно не буду, оценивать там, обдумывать, как и что… Я на них просто так не смотрю, я всегда только целюсь!”

Никто даже не пытается возразить Саймону, он выглядит столь уверенным в себе, что ему вряд ли можно что-либо противопоставить. Кроме того, может быть, в некоторой степени с ним согласны, в том числе согласен и Мариус.

Саймон: “Но, дождавшись середины сумерек, мы отомстили! Я сам лично троих охранников прирезал. Вот так. (Проводит ребром указательного пальца по шее.) Сначала глушили железным прутом, потом клинком по шее р-а-а-а-з - чтоб без звука. Никто из них и пискнуть не успел, не вскрикнул даже - отлично мы сработали. Такая злость во мне была, честно скажу, прямо темнело от нее перед глазами, свирепел, как психопат уже. Аж до хребта, аж чуть голова уже не отваливалась… (Удивляется сам себе.) Ярость!”

Молчаливая напряженная пауза. Саймон в задумчивости задерживает взгляд на Мариусе, тот, смутившись, отводит глаза в сторону.

Саймон (после паузы, спокойнее): “Охранники болтались по одному, по два, один вообще спал. Всего восьмерых мы придушили, я, получается, почти половину из них, спящего - тоже я, даже и не глушил прутом, просто тихо прирезал”.

Мариус (не глядя на Саймона): “Такие подробности уже ни к чему рассказывать…”

Саймон: “А можешь считать меня кем хочешь: убийцей, психопатом, помешанным - мне все равно. Война идет - не время для жалости, после будем о доброте и справедливости говорить, а сейчас у нас имеется полное право на жестокость в ответ, я так считаю!”

Так говорил после возвращения с задания командир их группы, Саймон почти дословно запомнил, уже не раз повторял эти слова. Он и в целом много что перенимал в поведении у командира, которого искренне уважал, подсознательно копировал его манеры и речь.

Саймон: “Когда позже там все заминировали, совсем стемнело и подрывник взвел таймеры - то отходили мы уже улицей, той самой, по которой шла колонна. И все эти убитые так и лежали там: никто из местных не решился их убрать. Лежат, а мы бежим, переступаем, цепляемся за них. Хоть и потемнело уже, но вниз я не смотрел - боялся увидеть лица, поэтому и цеплялся постоянно. Боялся в лица посмотреть! (Кричит.) Потому что стыдно! (Небольшая пауза. Спокойнее, потупив взгляд.) Сидели там и смотрели, как их, безоружных, раненых, расстреливают…”

Очередная затяжная пауза. Саймон сидит опустив голову и сжав одеяло в кулаках.

Алистер (после паузы): “Я пойду покурю”.

Алистер вытаскивает из тумбочки свою скомканную куртку, в повисшей тишине это получается у него как-то очень уж шумно. К тому же он задевает локтем жестяную дверцу тумбочки - и та со звоном ударяется о железную ножку койки. Этот звон еще больше заставляет всех сжаться в напряжении.

Алистер выходит, очень медленно закрывая за собой дверь, боясь хлопнуть ею. Саймон рывком ложится на бок и натягивает на голову одеяло. Мариус и Велдон лежат на спине с открытыми глазами, бессмысленно уставившись в потолок. Им обоим, как и вернувшемуся Алистеру, не удастся уснуть до конца тихого часа; будут спать только Саймон, сопя под одеялом, и Инграм, отвернувшись к стене.

13.

Спустя три дня. Сумерки еще не наступили, но уже довольно темно, так как весь день погода пасмурная: холодный атмосферный фронт сплошным покрывалом затянул небо. Идет снег, что редко, но бывает в этой местности. Он укрывает плоскую черную крышу больницы, здание которой, если смотреть перпендикулярно сверху, напоминает букву “Z”, укрывает землю, редкие городские деревья, которые сбрасывают листву здесь два раза в год и после этих нескольких морозных дней, вероятно, тоже пожелтеют. В связи с похолоданием теплостанция больницы существенно увеличила мощность - ее труба теперь дымит сильнее. Погода пасмурная, но спокойная, ветра нет совсем, поэтому черный дым из трубы поднимается вертикально вверх, рассеиваясь где-то в снеговых облаках. Высотные воздушные потоки гонят их дальше, в день, сейчас они высыпаются снегом, потом будут выливаться дождем и постепенно иссякнут, растворятся, так и не достигнув засушливых и пустынных самых дневных областей, где солнце всегда высоко, где не бывает сумерек вовсе.

Инграму наконец поставили точный диагноз и назначили операцию, правда, еще не указали дату: в течение недели. Заверили, что операция не самая опасная, но и не стали скрывать, что в его возрасте могут возникнуть осложнения. Как он узнал, именно для этого ему сделали в эти дни столько различных анализов и тестов, для этого проверили и желудок: сможет ли перенести жидкое питание после операции. Инграм не боится операции, наоборот, хочет чтоб все скорее сделали, скорее выписаться из больницы, где все напоминает о войне: раненые, покалеченные солдаты, постоянные разговоры только об одном, эти их постоянные воспоминания, обсуждения новостей с фронта - все о войне, а это, очевидно, вновь и вновь непроизвольно заставляет его восстанавливать в памяти те несколько роковых дней в санатории, что всегда доставляет исключительно неприятные чувства, кроме того, сейчас он уже твердо уверил сам себя, что война - это уже совсем не его дело.

Велдону необходимо сделать еще одну операцию, но только после того, как окончательно заживет место после снятия швов от предыдущих разрезов. Его пребывание в больнице затягивается на неопределенный срок. Врач прописал ему пять раз в день полоскать рот антисептической жидкостью, что он строго соблюдает, хотя она очень противная и горькая. Сильного дискомфорта от длительного здесь нахождения он не испытывает: еще в детстве привык к палатам, врачам, больничному расписанию и еде. Велдон лишь несколько переживает оттого, что приходится занимать в это непростое время столь нужное кому-нибудь место: с некоторых пор он уже не чувствовал совершенно никакой пользы обществу от своего существования, откровенно считал себя обузой, о чем так прямо и сказал врачу на одном из осмотров.

Саймону стала явно в тягость вся эта жизнь раненого. В первые дни он сполна восполнил накопившийся за годы службы недосып, а после стало попросту скучно. Он молод, активен, зол, он солдат в конце концов! Привлекательная молодая медсестра отвергла его ухаживания: может, он и вел себя грубовато, но по-другому не умел и вообще считал, что именно такого и ждут женщины от настоящего мужчины. Страх первого ранения, видимо, прошел: он уже не просил столь плотно бинтовать его шею и иногда сам разматывал бинты в палате, рассматривал затягивающуюся рану, с некоторой даже гордостью показывал другим. Гордиться ему, несмотря на возраст, есть чем - в этом он уверен. Правда, периодически эта гордость сменяется злостью и стыдливостью за свое ущербное положение.

Для Алистера пребывание в этой больнице стало за последние годы столь привычным, что он чувствует себя сейчас чуть ли не как дома. Даже именно в этой палате он очутился уже не в первый раз. Вечером он иногда выходит за территорию, прогуливается в окрестностях, в парке, но всегда выбирает такие маршруты, чтоб было поменьше прохожих, а еще лучше, чтоб ему вовсе никто не встретился по пути: он хоть и давно уже привык к реакции незнакомых людей на его внешность, но все равно сторонится людных мест, ведь даже черные очки с большими, почти непрозрачными стеклами не могут спрятать все то, что сотворила на его лице война. Именно поэтому он теперь сдружился с Велдоном: тот смотрит на него, общается с ним так, будто вообще ничего не замечает, абсолютно на равных. Алистер очень не любит сожаления к себе посторонних, да и родных тоже, которое почему-то считают необходимым проявить к нему окружающие.

Сломанная койка со временем стала доставлять Мариусу страшные неудобства: он постоянно проваливается, скатывается в продавленную посередине яму, горбы деформированной сетки режут бока, спину, лежать жестко, некомфортно - он ворочается, просыпается, мучается, одним словом. Попросил у медсестры по снабжению другую койку или дополнительный матрас - не оказалось ни того, ни другого, а все остальные койки в отделении заняты. В сумерках еще кое-как удается приноровиться и уснуть, а днем, во время тихого часа - крутится с боку на бок почти без сна. В такие моменты Мариус, быть может, вспоминает о родных: как и где они очутились, живы ли вообще, вновь и вновь прокручивает в памяти моменты крушения поезда, восстанавливает события, прикидывает возможные версии их спасения. Почти на каждом осмотре он спрашивает врача, получится ли его выписать чуть раньше: пока война затихла, ему надо во что бы то ни стало разыскать их - он очень надеется, что им все же удалось спастись. Однако представляя себе разные варианты, в том числе и такой, что они так и остались там, среди обломков поезда, Мариус не перестает удивляться сам себе: порой ему становится страшно от понимания, насколько его огрубляет война. Он стал другим человеком, и слишком резко пришлось повзрослеть. Казалось бы, не может так быстро в человеке поменяться характер, но в реальности война способна и не на такое: он не раз видел, как она ломала людей, как из них вырывалось самое скрытое, запрятанное, самое гадкое, или наоборот, проявлялись несвойственные до того воля и смелость - бывало по-разному. Вместе с тем понять зависимости он не может: отчего, по каким изначальным причинам человек превращается из положительного во всех отношениях друга в сволочь, или напротив, обычно тихий и робкий вдруг проявляет какую-то поразительную решимость, смелость и отвагу. Воспитание ли это, образование или причина где-то поглубже в душе заложена… Думая в первую очередь о своем примере, Мариус все равно этого не может понять: как ему видится, и воспитан, и образован он был вполне заурядно, никто его не готовил к войне в принципе, а тем более не готовил убивать - только оказалось, что он способен и на это, оказалось, что это не сложнее его физики, его электротехники. От осознания этого Мариусу порой становится страшно и жутко, об этом он признался сегодня утром Велдону, когда остался в палате на время завтрака - почему-то совсем не хотелось есть. Кроме того, он как-то вдруг понял, почувствовал, что просто-напросто начал привыкать к войне и своим новым качествам. Оказалось, можно привыкнуть ко всему, даже такой как он может привыкнуть к войне и смерти… Другие вспоминали жизнь до войны, планировали, как все это вернется, вновь настанет мирное время, а он теперь совсем не жалеет своей прошлой жизни, не видится там чего-то очень уж важного, наверное, он просто не успел ощутить жизнь в полном ее многообразии, кроме учебы, книг и физических формул ему и вспомнить-то нечего. Единственное, что все же туда возвращает - это воспоминания о родных. Сейчас он чувствует себя совершенно одиноким: появились друзья среди сослуживцев, рядом постоянно много людей, новые и новые знакомства, но он постоянно чувствует себя одиноким, порой это сильно угнетает. Здесь, в больнице, по возрасту найти общие темы ему проще было бы, скорее, с Саймоном, однако получилось, что им друг с другом не о чем говорить, или, точнее, Мариусу и не хочется заводить с ним разговоров. Почему-то общие темы он проще находит с Велдоном и Алистером; например, после того как он узнал, что Велдон был преподавателем химтеха, у них сразу подобрались общие интересные темы для длительных бесед о науке. Вот и сейчас они заговорили о физике, сегодня о космосе.

[По причине плохой видимости для визуального наблюдения далее представлен только диалог, без описаний.]

Велдон: “Не стану отрицать, что подняться на орбиту мы когда-нибудь сможем”.

Мариус: “Я в этом уверен. Более того, убежден и в том, что мы сможем отправиться и дальше, например, к нашему спутнику Холею или даже к планетам”.

Велдон: “Для этого нужны двигатели какой-то принципиально иной конструкции, чем все имеющиеся сейчас. Представьте, какой он должен обладать мощностью, чтобы оторвать корабль или капсулу, или самолет от поверхности, чтобы вывести его на орбиту”.

Мариус: “Его мощность можно рассчитать, зная массу корабля, ведь известна скорость, необходимая для выхода на орбиту, чтобы преодолеть тяготение”.

Велдон: “И какой же это должен быть двигатель, вероятно, сверхмощный…”

Мариус: “Ну вообще-то, как уже не раз писали в научных журналах, еще в моем детстве появлялись эти статьи, он должен работать по принципу выталкивания газом, то есть, грубо говоря, как пуля или снаряд”.

Саймон: “То есть посадить человека в огромный снаряд, внутрь, засунуть его в большую пушку и бахнуть? (Смеется.) Нет, как хотите, я на таком не полечу!”

Мариус: “Принцип именно такой в общем понимании, а как реализовать - над этим еще стоит думать”.

Саймон: “В снарядах летать весело! (Смеется.) Хорошо, что я не летчик”.

Велдон: “Спорить нечего - теоретически такое возможно, но практически, как мне кажется, очень и очень сложно реализуемо”.

Инграм: “Извиняюсь, что перебиваю. А зачем нам лететь на Холей?”

Мариус: “Для изучения…”

Инграм: “Чего? Ведь там точно никого нет, или кто-то все-таки может жить?”

Велдон: “Конечно нет, там и атмосферы нет”.

Мариус: “Чтобы изучать мир. Сначала на Холей, потом на планеты”.

Инграм: “А на них есть цивли, цивелив, ци-ви-ли-зации?”

Мариус: “Нет, их и не может там быть”.

Велдон: “Какая-то жизнь, вполне возможно, существует, но разумной, скорее всего, нет”.

Мариус: “Или слишком холодно или слишком жарко…”

Инграм: “У нас разные есть расы, ночные - к холоду привычны, а дневные - к жаре и засухе”.

Мариус: “Там гораздо жарче и гораздо холоднее, кое-какая атмосфера, по всей видимости, есть лишь у одной нашей соседки, пятой планеты, да и то слабая, какие-нибудь микробы, может, там и завелись, но не люди”.

Велдон: “Чтобы полететь к планетам, это нужно так рассчитать, чтоб пролететь не ударившись во весь этот мусор у нас на орбите, ведь скорость будет огромна”.

Мариус: “Вот, и этот, как вы его назвали “мусор”, тоже следует изучить подробнее - непонятно, что это такое. У нас ограниченные возможности визуального наблюдения, наша могучая атмосфера не позволяет нам как следует изучать космос - поэтому и надо лететь хотя бы на орбиту”.

Велдон: “Как же так туда попасть, не столкнувшись с этим мусором?”

Мариус: “Ну уж траекторию полета несложно рассчитать”.

Саймон: “Опять вы про науку свою заладили… Других тем что ли нету?”

Алистер: “Какие все-таки реальные выгоды от полета к планетам, особенно если отправлять пилотируемые корабли, с людьми?”

Мариус: “Изучать мир вокруг нас, как можно дальше, как можно подробнее - это чем не перспектива?”

Алистер: “Это для ученых интересно, а для всех вообще?”

Инграм: “Да, какой смысл?”

Мариус: “Развитие человечества - вот главный смысл. Ну а так чтобы осязаемые перспективы…”

Саймон (перебивает Мариуса): “Какие-какие?”

Мариус: “Которые могут принести пользу сразу. Можно обсуждать колонизацию, то есть заселение, других планет”.

Инграм: “Там же холодно и жарко…”

Мариус: “Создать условия, станции. Или вообще двинуться к совсем другим планетам, не около нашего солнца, а у других звезд”.

Алистер: “А они есть?”

Мариус: “Должны быть”.

Велдон: “Не представляю устройство такого двигателя, чтобы перемещаться к другим звездам…”

Мариус: “Я и говорю - развитие…”

Алистер: “Тут бы между собой разобраться, с войной этой. Вон что творится, какой космос - не до него людям”.

Саймон: “Вот именно, кому сейчас ваш космос нужен…”

Мариус: “Будет нужен!”

Саймон: “Потом и поговорим”.

Мариус: “Земан не вечный”.

Алистер: “Не только в нем дело, не он один”.

Саймон: “Но его надо придушить обязательно, и чем скорее - тем лучше. Доберемся и придушим гада!”

Инграм (тихо): “Если он нас не придушит первым”.

Саймон: “Ты что?! Ты, дед, хоть и старше, хоть и герой, но такие разговоры прекрати - я тебе такие разговоры не позволю”.

Инграм (надрывным тоном): “Вы, молодой человек, и вправду, много себе позволяете, я старше вас по званию, должно быть уважение, это стыдно! Ничего такого я не думал, просто сказал… А сразу грубость…”

Саймон: “Ладно, извиняюсь, переборщил немного, но лучше сейчас такого не говорить”.

Мариус: “Земана и альянцев мы разобьем: у нас попросту нет другого выбора, мы обязаны, по-другому никак. Если мы хотим остаться независимыми, жить и развиваться по-человечески, то есть демократическим путем, по законам, честно и свободно, то другого выбора нет”.

Саймон: “Раздавим их! Вот только бы раны скорее залечить”.

Велдон (после паузы): “Мне кажется, более перспективным будет сначала заняться освоением незаселенных крайних дневных и ночных территорий здесь, на нашей планете”.

Мариус: “Каким образом?”

Велдон: “Выводить приспособленные виды растений, строить станции, специальные здания. Или, например, в дневной части можно очень выгодно использовать энергию солнца, где оно совсем не опускается и не тускнеет. Слышали о разработках в области солнечной энергетики?”

Мариус: “Конечно, слышал - перспективно, согласен, но пока только в теории, не знаю, занимается ли сейчас кто-нибудь этим на практике. Тема интересная, спорить не стану”.

Саймон: “Не время для науки…”

Мариус: “А когда время будет?”

Саймон: “После победы!”

Мариус: “Может, долго придется ждать…”

Саймон: “Ты что тоже?!”

Мариус: “Успокойся. Я хочу скорейшей нашей победы не меньше твоего”.

Алистер: “Это уже от вас зависит”.

Мариус: “От нас, от всех”.

Алистер: “Ай, что ты, какая с меня помощь и польза: мешок переломанных костей…”

Инграм: “Это дело молодых”.

Саймон: “Ага. Сначала все говорили: это дело военных, это не наше дело - а как численности нам не хватило, как города начали сдавать и пришлось из них драпать, то уже всех дело оказалось. Только поздно, альянцы успели взять перевес количеством и внезапностью. Так и счас: дело молодых…”

Инграм (тихо): “Проживешь с мое…”

Велдон (после паузы): “Все-таки образование, просвещение, наука - крайне важны”.

Мариус: “Только и Саймон вот прав, что на данный момент есть дело важнее. И для ученых, и для физиков, для всех вообще оно, видимо, пока важнее остального”.

Велдон: “Да…”

Мариус (после небольшой паузы): “Скажите мне тогда, если все это важно, отчего тогда сейчас война, если есть много чем другим заняться?”

Велдон: “Я думаю, это алчность и жадность, корысть - этого ни наука, ни просвещение, наверное, побороть не в состоянии”.

Саймон: “Это он, Земан, все из жадности затеял? Сколько ж ему надо…”

Велдон: “Скорее, в первую очередь это эгоизм, а дальше и алчность, и жадность, и так далее”.

Саймон: “Эгоизм… Это как?”

Мариус (тихо): “Пример необходимости просвещения…”

Саймон: “Что такое эгоизм этот у него?”

Велдон: “Когда человек ставит свои интересы превыше всех других, считает себя самым важным, достойным, нужным”.

Мариус (перебивает): “И вправе решать за других”.

Саймон: “Ну дак это так, он такой, гад. Как это, как это… Высокого о себе мнения!”

Мариус: “Так точно! (Смеется.) Именно так”.

Саймон (после небольшой паузы): “Так, если про науку закончили, то давайте лучше про женщин”.

Мариус: “Про женщин уж точно не время”.

Саймон: “Вот тут-то ты не прав. Для этого всегда самое время, этому война не помеха”.

Мариус: “Чему, этому?”

Саймон: “Чему-чему - любви! (Смеется.) А ты что подумал?”

Мариус: “Ах любви - наверное да, не помеха. Только я имел в виду, что тут, в больнице, в мужской палате, не самая подходящая тема”.

Саймон: “Самая-самая!”

Алистер: “Это уж точно для вас, для молодых…”

Саймон: “Для всех и всегда”.

Алистер: “Меня-то и старухи на улице пугаются, даже безногие собаки иногда пугаются, не говоря уже про молодых…”

Велдон: “И для меня это уже не тема, к сожалению”.

Саймон: “Эх, угораздило меня с такими немощными дядьками в одну палату попасть. (Смеется.) Престарелый дом какой-то”.

Мариус (после небольшой паузы): “А у тебя что с этой медсестрой: эта самая вот “любовь” или как?”

Саймон: “Все, прошла у нас любовь, не успела, правда, и начаться…”

Мариус: “Получил душевное ранение?”

Саймон: “Ага, в самое сердце. (Смеется.) Да ну ее - не хочет, не надо, я вон какой, не таких еще видели красавиц!”

Алистер (после паузы): “Снег сегодня какой идет - не успевает и таять, вон уже землю как закрыл, все белое”.

Инграм: “Хотя бы топили как следует: небось в сумерки морозы будут”.

Саймон: “Труба коптит хорошо - будут греть. Мы за родину и свободу пострадали - нас надо греть”.

Велдон (после паузы): “Прочел в газете, по-моему на той неделе, что ведутся разработки сверхбыстрого самолета”.

Саймон: “У нас?”

Велдон: “Раз в нашей газете - то, очевидно, у нас”.

Саймон: “Это хорошо”.

Велдон: “Возможно, он даже сможет летать со скоростью превышающей скорость звука”.

Алистер: “Это невозможно”.

Велдон: “Почему?”

Алистер: “Сами подумайте, что же это такое, если он полетит быстрее скорости звука…”

Мариус: “Ничего такого, противоречащего физике, в этом нет. Не такая и высокая скорость, если вдуматься: в среднем чуть больше трехсот метров в секунду. Вот только для этого нужен новый двигатель…”

Алистер: “Человек не сможет управлять самолетом при такой скорости полета”.

Мариус: “Почему?”

Алистер: “Его раздавит, из-за перегрузок вылезут глаза”.

Саймон: “В газетах ерунды не напишут…”

Мариус: “Да, это уж точно. (Сдерживает смех.) Не напишут…”

Саймон: “Такой самолет нам бы не помешал прямо сейчас”.

Алистер: “Невозможно такое, я так думаю”.

Мариус (после короткой паузы): “А мне иногда кажутся невозможными те ужасы, о которых я слышу, да и которые сам вижу. Вот скажи вам до войны, что люди будут так убивать друг друга… Вот мне как-то не верится, что сегодня он хладнокровно расстреливает безоружных пленных, методично, одного за другим, а завтра будет нянчиться со своими любимыми детьми, целовать жену, и вместе они, счастливой семьей, поедут, скажем, в зоопарк. Не верится, кажется, он должен быть патологическим каким-то кровожадным извергом. Не верится, но именно так и есть: сегодня он примерный семьянин, любимый и любящий муж, а завтра - хладнокровный убийца…”

Саймон: “Вы ж сами сегодня говорили, что это от жадности”.

Мариус: “Не думаю, что только в этом дело…”

Саймон: “А этот, эго… эгозм…”

Мариус: “Может быть, в эгоизме дело, а может, и в чем-то другом…”

Велдон (после долгой паузы): “А все-таки интересно, если на других планетах, у других звезд существуют разумные формы жизни, то какими они могут быть, как развивались…”

Мариус (после короткой паузы): “Мне почему-то кажется, что там будут такие же как и мы - люди. Я думаю, разумная жизнь развивается только на таких же планетах, как наша”.

Саймон: “И как они там появляются?”

Мариус: “Ну как… Точно так же, как и мы - в результате эволюции”.

Саймон: “А как мы появились? Это ж точно не известно, как узнаешь?”

Мариус: “Это известно. Археологи, биологи и другие ученые этим занимаются”.

Саймон: “Как?”

Мариус: “Природа, живой мир, эволюционировала какие-то там миллиарды лет, от простейших одноклеточных до сложных организмов, млекопитающих. Потом на определенном этапе, когда все было готово - появился человек, как бы это сказать, на основе обезьяны и быстро развился до современного”.

Саймон: “Из обезьяны?”

Мариус: “Для тебя это открытие что ли? Неужели в школе не слышал об этом хоть вскользь?”

Саймон: “Знаю. Просто не верю”.

Мариус: “А это ты как хочешь. Наверное, имеешь право…”

Велдон: “Если мы, как вы говорите, рано или поздно сможем долететь до обитаемых планет, то не может ли быть так, что те, другие люди с тех планет, уже умеют летать и доберутся к нам первыми?”

Мариус: “Может”.

Алистер: “Опять война будет?”

Мариус: “Ну почему, не обязательно. Будем надеяться, что они-то поумнее нас уже стали”.

Саймон: “А если мы - это они”.

Мариус: “В смысле?”

Саймон: “Ну, мы от них”.

Мариус: “Не понимаю…”

Саймон: “Ну, они давно сюда прилетели, взяли тут поселились, а потом мы получились от них, размножились”.

Мариус: “Это в газетах такое?”

Саймон: “Не, это я счас вот подумал так”.

Мариус: “Нет, такого не могло быть, хоть мысль и интересная. Тогда не сходятся наши данные по эволюции от приматов”.

Саймон: “Если врут ученые? Я, например, в это не верю”.

Мариус: “Как хочешь - никто не заставляет”.

Саймон: “Я думаю, так и есть”.

Алистер: “Интересно, они там тоже вот так воюют друг с другом или у них войны вообще не бывает?”

Саймон: “Как ни крути, а войны будут, это внутри уже заложено. Хотя я во все это не верю…”

Инграм: “Все это придумки, ничего не доказано. И какой смысл тогда про это думать?”

Мариус: “Не заставляю”.

Алистер (после паузы): “Если думать только про сейчас, про теперешнюю жизнь, то очень быстро и жить не захочется”.

Инграм: “Ничего не поделаешь - надо думать”.

Велдон (после паузы): “Вообще-то лучше бы они, другие человечества на других планетах, существовали. Пусть даже мы о них и не узнаем, и не долетим. Ведь если представить, что мы одни в мире такого огромного космоса, то становится даже как-то страшно. И при этом еще и стыдно…”

Мариус: “Думаю, не может так быть, даже исходя чисто статистически”.

Велдон: “А вдруг, мы же не знаем всех условий для уверенного утверждения”.

Саймон: “Я не понял, перед кем стыдно?”

Мариус: “Логичный вопрос, молодец. (Тихо посмеивается.) Растешь”.

Велдон: “Формально. Перед высшими силами какими-то или перед Богом - тут как кому удобнее”.

Саймон: “Земанцы вот сильно в бога верят, а им от этого ни разу не стыдно, творят, что хотят, сволочи”.

Пауза. Слышно, что кто-то вышел из палаты, вероятнее всего, это Инграм.

Саймон (после паузы): “Интересно, что сегодня на ужин?”

Мариус: “Это да, этот вопрос в современной повестке дня наиважнейший - не поспоришь. (Смеется.) Главное, чтоб не котлеты: что-то рецепт здешнего повара совсем не подходит мистеру Торнтону. (Смеется.) Самый частый посетитель туалета в отделении”.

Саймон тоже звучно и громко смеется над шуткой Мариуса.

Алистер (после паузы): “Пойду я прогуляюсь, пройдусь по свежему снегу”.

Велдон: “Возьмете мне свежую газету в киоске?”

Алистер: “Без проблем”.

Велдон: “Как обычно, “Вестник”. Спасибо”.

Саймон: “И мне что ли газету возьмите тоже”.

Алистер: “Какую?”

Саймон: “Любую, где новости”.

Алистер: “Мариус, тебе?”

Мариус: “У меня книги вон еще есть”.

Саймон: “О, какая толстая! (Читает по слогам.) Гек-тор Гар-ди-нер. Послед-ний че-ло-ве-к”.

14.

Будни в больницах и госпиталях обычно довольно скучны и однообразны, каждый новый день мало чем отличается от предыдущего, поэтому выздоравливающим всегда поскорее хочется выписаться. Того же, на самом деле, хочется и безнадежным, хотя вслух они порой желают себе скорейшей смерти. Рутинной и привычной здесь становится даже смерть…

Спустя три месяца уже известно, что ждало пациентов платы номер два челюстно-лицевой хирургии: война продолжится. Все они - Инграм, Велдон, Саймон, Алистер и Мариус - успешно выписались и теперь их судьбы, как и судьбы вообще всех на планете, так или иначе направлены в русле определяющего здесь события - мировой войны. Теперь жизнь и судьбу каждого она в той или иной мере затрагивает, меняет, возносит или, чаще, калечит, а многих и многих - обрывает раньше срока. При этом ведь жизнь каждого важна, ценна в отдельности, особенна и достойна нашего внимания…

Койки в палате уже не раз успели сменить хозяев; продавленная, у окна, по-прежнему режет бока и лишает сна своих владельцев. Новые постояльцы, новые разговоры, но с неизменной главной темой для них. Здесь, вдали от фронта, пока еще мало что изменилось, а о войне напоминают лишь периодически проходящие по городу колонны солдат и боевой техники, гудящие в небе караваны самолетов, безостановочно мчащиеся длиннющие железнодорожные составы - все это движется в сторону фронта, в противоположном же направлении нескончаемой вереницей плетутся в глубокий тыл беженцы.

Красно-оранжевое солнце все так же висит над горизонтом, тускло освещая местность и слабо ее тут согревая, труба теплостанции в особо холодные дни все так же черно дымит, а пожилая женщина в белом берете, как и прежде, трижды в день выгуливает в парке своего трехногого лохматого пса.

Красный карлик в системе TARGGET-31 будет светить еще многие миллиарды лет, что в нашем понимании вечно. Будет светить вне зависимости от существования здесь жизни. Война же длиться вечно не может…