Свиридов Алексей Андреевич

БОЛЬШЕ ВОЕВАТЬ НЕ ХОТЕЛОСЬ

Родительский дом был на Палянке (частный сектор в Могилеве на левом берегу Днепра в районе лентоткацкой фабрики).

Отец работал на заводе 511 (завод искусственного волокна имени Куйбышева). Он был членом ВКП (б). По праздникам (1 мая и 7 ноября) к нему приходили товарищи (тоже коммунисты), и они отмечали праздники за столом, пели революционные песни. Все это было похоже на конспиративную сходку: приходили в сумерках по одному, застолье проходило при закрытых ставнях и задернутых занавесках. И пели негромко.

Десять классов закончил в 1940 году. После чего выучился в Осоавиахиме (ДОСААФ) на шофера и работал на мелькомбинате. Осенью 1941 года меня должны были призвать в Красную Армию (в те годы призывным возрастом были 19 лет).

Когда объявили о начале войны, я был уверен, как и многие, что это ненадолго, но уже через месяц немцы были под Могилевом. Впрочем, никто толком ничего не знал.

Где-то числа 20-го июля, когда я приехал на работу (мне разрешали машину-полуторку держать дома), то не нашел никого из начальства. Это потом стали рассказывать о героизме, а тогда многие просто спасали себя и свои семьи. Я поездил по Могилеву (тогда это были две улицы: Первомайская и Ленинская, а Пионерская была Терешковой), но ничего не узнал. Я был в полной растерянности. Сидел в кабине своей полуторки, думая, что же мне делать в сложившейся ситуации. Это теперь многим кажется, что каждый мог принимать решения самостоятельно. Но всю жизнь мной руководил кто-то из старших: родители, учителя, комсомол, начальник гаража – а самостоятельность в принятии решений, мягко говоря, не поощрялась, и, в лучшем случае, считалась нескромностью, а расспросы могли закончиться очень плохо. Ко мне подошел какой-то военный, по-моему, сержант, узнав о моих проблемах, он сказал, что он будет «старшим машины», и что мы должны ехать в Чаусы, чтобы догнать начальство. Для меня сразу все стало легко и просто, и мы поехали в Чаусы.

Дорога на Чаусы была вся забита людьми, шедшими на Восток. Мы объезжали груженые повозки, иногда машины, но больше люди шли пешком. Было много военных с оружием и без, поодиночке и группами. Очень скоро весь кузов моей полуторки был забит солдата­ми. Рядом со мной сидел «старший машины».

В Чаусах мы узнали не больше, чем в Могилеве, и поехали проселками в сторону Смоленска.

Я не знаю, что произошло, но во время одной из остановок все военные и «старший машины» куда-то пропали. Я остался один на какой-то дороге. Въехал в лес, и тут кончился бензин. Оставив машину, я решил пойти вперед. Вокруг ни души. Иду и плачу от растерянности и обиды.

Вдруг навстречу идет какой-то мужик в пилотке и замасленной телогрейке. Он спросил, кто я. Я ему все рассказал, показал машину. Оказалось, что это зампотех воинской части. Так я попал в армию, и вечером того же дня уже принял присягу в штабной палатке.

Но в этой части я пробыл совсем недолго. Как имеющего образование 10 классов, меня направили в артиллерийское училище.

Уже в феврале 1942 года я, младший лейтенант Свиридов, был направлен в действующую армию. Я рвался в бой! Меня назначили командиром расчета сорокапятки – была такая маленькая противотанко­вая пушка, и уже через несколько дней было первое боевое задание.

Взводу разведчиков было приказано подкрасться к немецкому бронепоезду, обстреливающему наши позиции, и взорвать железнодорожное полотно спереди и сзади него. Задачей моего расчета было огнем из пушки подбить паровоз.

Где-то ночью (часы ведь тогда были редкость) мы заняли боевую позицию в открытом поле, метрах в восьмистах от бронепоезда. Я не знаю почему, но разведчики выполнить свою задачу не смогли. Я со своей пушкой в заснеженном поле, как грязный кусок рафинада на чистой скатерти, а уже на востоке небо светлеет.

Командир (командовал командир разведчиков) говорит: «Нужно отходить, пока не засветало». А я: «Как отходить? Был приказ подбить паровоз!». А все мужики и в разведке, и мои, были взрослые, из запасников. Ну, командир и говорит: «Ну тебя! Стреляй! Только после того, как мы отбежим!»

Все отбежали от орудия, и мой расчет тоже. Я навел пушку и выстрелил. Один раз. Второй выстрел я сделать не успел, потому что бронепоезд ответил всем, что у него было, сразу.

Спасибо мужикам, не бросили меня. Очнулся в госпитале недели через две. Лечился где-то полгода. И скажу правду: больше воевать не хотелось.

По выписке из госпиталя меня назначили командиром автороты батальона обеспечения артполка. Мы в основном подвозили боеприпа­сы к батареям полка. Было разное. Обстрелы, бомбежки. Но это не была передовая, и это была не пехота.

Однажды наша колонна попала под бомбежку. Народ разбежался кто куда. Мои товарищи спрятались под большой грузовик, а мне места не хватило, и я забился в какую-то ямку. Это в кино взрыв похож на красивый земляной букет, вырастающий из земли. А в натуре каждый взрыв – это как будто удар огромным мешком, наполненным песком, по тебе, распластанному на плоской столешнице.

После налета я подошел к товарищам. Машина цела, и все они без единой царапины. И все мертвые. Их убило взрывной волной. Всех. Сразу.

Но самый страшный бой был 10 мая 1945 года. Это был даже не бой, а война. Нам было приказано развернуться на юг и идти на Прагу. Все ликовали! Уже Победа! Войне конец! Помню прямое, как линейка, шоссе, ведущее из долины в предгорья Татр. Я уже старший лейтенант и зампотех батальона. Наше место где-то в середине колонны дивизии. Рельеф такой, что из кузова грузовика видно километров на пять и вперед, и назад. И вот мы, победители, катили напролом, а наверху в горах эсесовцы, и они еще недовоевали. И так они ахнули по нам, счастливым, неожиданно и прицельно, что разнесли нас в пух и прах. Такого разгрома я еще не видел никогда и нигде за всю войну...

Я демобилизовался командиром автобата, капитаном, в 1946 году. А молодым ребятам 1926 и 1927 годов рождения пришлось служить до 1949-1950 годов.

Подготовила Зимянина Л.В.