Рохкес (Генина) Галина

«Я родилась в Беларуси, в местечке Староселье Могилевской области. Там я провела свои детские годы, окончила 8 классов. Отец был портным, мать – домохозяйкой. Я была единственная дочь и, конечно, все внимание родителей доставалось мне. У нас было небольшое приусадебное хозяйство – куры, корова и огород, сада не было. Овощи были свои, а фрукты покупали. Местечко было очень красивое, зеленое, два километра от леса. Я с раннего детства ходила за ягодами и грибами. В лесу очень много росло черники. Жили все дружно. Я училась вместе с белорусскими девочками. Рядом протекала очень красивая река, где я немножко научилась плавать. Как и все евреи, наша семья жила в центре местечка. Семья была религиозная. Справлялись все праздники. Запомнился мне и Йом-Кипур, и Рош-ха-Шана, но особенно Песах, когда снимали с чердака очень красивую посуду.

Рядом с нами жили родственники – папин родной брат с семьей, мамина сестра с семьей и еще много двоюродных сестер и братьев, так что было весело.

Когда мне исполнилось семь лет, меня отдали в еврейскую школу. Училась я у учительницы Беленькой четыре года, до закрытия всех еврейских школ. Потом я пошла в пятый русский класс. 9 и 10 класс я окончила в Шклове, куда мы с родителями переехали специально, чтобы я училась в городе. Дом наш в Староселье мы просто закрыли, потому что некому было ни сдать, ни продать. Отец в Шклове работал в портняжной мастерской.

Когда началась война, отца забрали на войну. У мамы было неважное здоровье, не на чем и не с кем было эвакуироваться, да и денег тоже не было. Мы остались в Шклове. Первое время везде бомбили, мост подорвали на Днепре. 9 июля немцы захватили Шклов, но они тогда еще нас не трогали.

Мама решила, что мы поедем обратно в Староселье, в свой дом, потому что там еще жили все евреи и родной брат отца с семьей, и мамины родные. Мама где-то нашла подводу, мы погрузили самое необходимое и поехали в Староселье. Нашего дома уже не было, его по частям разобрали крестьяне. Мы поселились у дяди, брата моего отца. Его сыновья были на фронте, но приехала дочь, моя двоюродная сестра Фаня. Она окончила Могилевский пединститут, историко-географическое отделение, не успела еще получить диплом и приехала за родителями, чтобы эвакуироваться, но не успела.

Появились слухи, что немцы убивают евреев, страшно было. Мама все говорила: «Я свое отжила, а ты удирай, тебе надо жить, не давайся им в руки». Мне было 17, но и мама тоже была не старая.

Это было в октябре. В тот день приехали эсэсовцы убивать евреев, они окружили все местечко. Я сидела со своей другой двоюродной сестрой, двадцатилетней Зельдой в ее домике на краю Староселья, когда прибежал ее десятилетний братик и закричал: «Приехали эсэсовцы убивать евреев! Уже стреляют в центре!». Мама говорит: «Удирайте!». Мы жили на окраине местечка, а в центре уже убивали евреев. Мы ничего не слышали. Мы с Зельдой вышли из местечка и решили идти в Даниловку – деревню в пяти километрах от Староселья. Там была знакомая русская девочка, которая училась вместе с нами. Мы уже прошли большой кусок дороги, когда на нас вышел немец с автоматом: «Стой! Назад!». Мы остановились. Мы обе были не похожи на евреек: по-белорусски говорили, не картавили, обе блондинки. Я тогда была с косичками, маленькая, и она тоже худенькая, невысокая. И мы с ней вернулись. Не бежали, шли спокойно. Мы увидели на поле большой колхозный сарай, там работали люди. Мы завернули к ним и начали бежать. Почему мы начали бежать? – Не понимаю. Вслед нам засвистели прямо над головами пули. Мы подбежали к сараю. Колхозный амбар, въездные ворота, подвода с двумя лошадьми въезжает, разгружается, привозит солому и сбрасывает. Там стояла еврейская женщина с двенадцатилетней девочкой. Я потом узнала, что ее муж был в сарае. Стреляли в меня, ранили эту девочку. Я остановилась и очень расстроилась, когда увидела, что у нее по руке кровь течет. Зельда уже успела врыться в солому. Она позвала меня. Я подбежала, вся трясусь и не могу залезть, стог высокий. Зельда втащила меня наверх. А солома свежая, шуршит. Я помню, что лежала и не дышала. Забежали немцы. «Две девушки сюда убежали!». На наше счастье, немцы запутались. Они бегали к речке, по дороге, опять возвращались. Так четыре раза.

Потом начали штыками колоть мой стог, солому, где я лежала. Я лежала под потолком, даже не прикрытая соломой. Сначала долго кололи левый стог, потом пошли к стогу, где я лежала, залезли наверх. Я думаю: «Сейчас залезут ко мне на стог и что меня ожидает?». На мой стог не зашли. Немцы очень строго придерживались порядка, время подошло, и они сели покушать. Мое счастье, у них не было собак. Уже стемнело. Немцы закрыли ворота и ушли. Я боюсь говорить, боюсь шелохнуться. А потом кашлянул кто-то.

– Ой, тут еще кто-то есть!

А Зельда отвечает: «Это Элиеша, председатель колхоза». Он тоже там прятался, врывшись в стог.

Мы с Зельдой вышли на дрогу, чтобы идти в Даниловку, но заблудились и блуждали всю ночь. Шел мокрый снег с дождем. Когда немного рассвело, мы увидели дорогу. Мы зашли в дом к девочке, с которой вместе учились. Они нас приняли, поговорили. Три дня они кормили нас, а потом стали говорить, что идут слухи, что тем, кто прячет евреев – смертная казнь, что специальный карательный отряд уехал, и мы должны уйти. И мы ушли опять в Староселье.

Наша другая знакомая девочка Валя рассказала, что всех евреев вывезли в Шклов в гетто, многих, кто бежал, ранили или убили. Маму увезли с другими евреями в гетто.

В Староселье из евреев мы застали отца Зельды, моего дядю, с мальчиком. Он в сарае прятался за воротами. Крестьяне знали, что те, кто остались в живых, живут в лесу в лесничьем домике. Мне так не хотелось туда идти, но дядька меня уговорил. Мы зашли в домик. Там сидели человек 20 спасшихся евреев. Возле печки я увидела мою двоюродную сестру Фаню, которая ушла в Рассоны, она сидела на полу, почерневшая. Я спросила: «Фаня, что с тобой?» Она расплакалась. Брат Фани (он уже воевал) был женат на русской женщине. Фаня решила, что пойдет к ней пешком, чтобы они ее спрятали. Но не смогла зайти, побоялась, что жена брата, русская, ее выдаст. Через пару дней она вернулась обратно в Староселье и нашла свою мать, убитую на дороге. Фаня пришла домой в этот же вечер, когда уехали каратели. На сестре был белый шерстяной платок. Она его сняла, накрыла маму и зашла к соседям, чтобы помогли с похоронами. Вышла – платка уже нет.

Мы с дядей, двоюродными сестрами и братиком ушли в деревню Троица, где жила русская жена другого сына дяди и брата Зельды.

Зельду с отцом и братом в деревне Троица их родственница не приютила, и они вернулись в лесничий домик. Затем те евреи, кто остался в живых, заняли пустой еврейский дом в Староселье. Там много домов осталось пустыми. Всех евреев убили в 1942 году. Видимо, свои полицаи убили, а может быть, вызвали немцев.

А тогда мы с Фаней попрощались с дядей и Зельдой в деревне Троица, и пошли вдвоем по направлению к фронту, другой дороги не было. Зельда училась в Могилеве и жила в общежитии с девочкой-студенткой со станции Ходосы. Мы решили зайти по дороге к ней. Мы шли день и ночь. Говорили, что мы из разбомбленного детдома близ Могилева, что идем искать пленных братьев. И в деревне Доброе, недалеко от станции Ходосы, мы остановились, потому что у нас обувь порвалась. Морозы были 40-градусные и мы не могли идти дальше босиком. Мы остановились у одной женщины. У нее было двое детей, муж был на войне. Мы ей помогали по хозяйству, пилили дрова. Через неделю она нам сказала, что она бы нас держала, но она очень бедная. Она нашла нам место у старосты деревни, к которому без конца приезжали немцы, то за свиньями, то за валенками... У жены старосты не было правой руки. Она не могла справляться с большим хозяйством, двумя мальчишками лет 12-14. Я старалась. Что же делать? Я никогда раньше деревенский хлеб не пекла, а там я пекла хлеб и чистила по ведру картошки. Света не было, мальчики жгли лучину. Когда приезжали немцы, мы с женой старосты прятались за ширму. Староста их угощал самогоном. Фаню определили на работу к мельнику, вдовцу с пятью детьми. Так мы прожили до весны.

Весной 1942 г. немцы стали требовать у старосты рабочую силу для Германии. Меня староста не отдал, а Фаню и еще несколько девушек записал. Мне было очень больно оставаться одной, я хотела ехать вместе с ней, но она отговорила. Я осталась. Девять месяцев жила после отъезда Фани в этой деревне одна. Староста меня отправил, потому что пришла из могилевского детского дома племянница моей хозяйки. Я боялась, что она будет расспрашивать, где я была... Но она ничего не спрашивала. Наоборот, я спросила, в каком она жила корпусе. Девочка мне ответила. А я сказала, что была в другом корпусе. И все. Мы с ней подружились. Но староста сказал, что двух девочек держать не хочет, и отправил меня к своей двоюродной сестре.

Хозяйка была неплохая, давала что-то одеть, любила меня за то, что я все делала, правда, издевалась. Она как-то встала утром и говорит: «Клава – меня Клавой звали, я не сказала свое имя и фамилию, – Клавка, мне снилось, что ты жидовка». А мне сразу краска в лицо. То она встает, ходит и говорит: «Клавка, ты по-жидовски бульбу чистишь». Потом на поле, полевые работы, поздно приходили с поля, надо было корову подоить, свиней покормить; у нее было двое маленьких детей. И ложилась спать в 12 ночи после всех работ. У меня появилась чесотка. И я чесалась с 12-ти до двух, наверное, а в 4 часа она меня уже будила. Она кричала: «Клавка, вставай? Уже солнце!».

Староста направлял меня два раза в Германию. Один раз проходили в Мстиславле комиссию. Больных не принимали, а я жала пшеницу, была босиком, конечно, я проколола ногу и она распухла. Я поехала и показала, что у меня нога болит. Дали мазь, сделали перевязку и отправили, домой. Я продолжала работать.

Во второй раз врач увидел, что я больная, вся разодранная от чесотки. Дали опять мазь, отправили домой. Это было осенью 1942 года. А уже в феврале 1943 года я уже была здорова. Пришли два парня-полицая, бывшие комсомольцы: «Собирайся в Германию». Мороз 40-градусный. Я говорю, что мне не в чем ехать, у меня нет одежды. Была одежда для дома – юбка, сшитая из мешка и кофточка. Печка топилась, в доме тепло. Принесли мне валенки, принесли шубу в латах. А хозяйка вынула из шкафа теплый платок. Заколола кабанчика и отварила мне мяса с собой, дала мне и полмешочка сухарей. Так я и поехала. Поехала еще с одной девочкой-белоруской из деревни – Риммой.

Собирали нас в Мстиславле, отправили в телятниках. Это был целый эшелон. Помню, Вильнюс проезжали, Польшу всю, Варшаву. Многие из тех, кто ехал добровольно, были красиво одеты, с чемоданчиками. Не доезжая Германии, нам делали осмотр, раздевались мы наголо и всю нашу одежду дезинфицировали, прыскали на голову, чтобы не было вшей. Привезли в Германию, в Лювинберг. По пути у меня валенки рассыпались.

Приехали в рабочий пункт. Выстроили в ряд всех нас и немцы подходили выбирать и покупать.

Ко мне подошел пожилой человек, инвалид на костылях, что-то говорил мне по-немецки, по-польски. Зубов у него не было, он говорил так шепеляво, что я ничего не поняла. Он подъехал на легковой машине с очень красиво одетой женой. Жене я не понравилась. Он опять обошел всю шеренгу. Там были красиво одетые девушки-добровольцы, но он опять ко мне вернулся и купил, несмотря на недовольство жены. Она сказала, что в машину меня не посадит. Вид у меня был ободранный, мешок стоял возле меня с сухарями и валенки. Меня отвез покупатель Риммы, соседский бауэр.

Эта деревня называлось Дорф Лангенау, рядом с Гешбергом. Я жила там до конца войны и работала с утра до ночи.

Поселили меня на третьем этаже трехэтажной мельницы, в холодной комнатушке с кроватью и небольшим шкафчиком. Дали две перинки и подушечку маленькую. Будили нас по звонку, еще затемно.

Я должна была спуститься и готовить завтрак для всех работников. Каждый день утром я варила мучной суп и черный кофе. Хлеб был, ведь на мельнице работали. Мучной суп получался сытный, так что не голодали. Обедали тоже в одно время, немцы очень пунктуальные. Мясо только по воскресеньям давали, по кусочку. На ужин бутерброды с кофе и все. На мельнице же работали еще 6-7 поляков. Мы таскали мешки, пересыпали что-то. Потом надо было приготовить обед. Я еще должна была свиней покормить, кур, в огороде копать, сеять, снимать урожай, подметать, стирать. После ужина я должна была еще мыть посуду и полы, я была и уборщицей, и на мельнице, и дома, и таскала, и убирала, и ковры и все, и окна чистила. Вся домашняя работа и покупки в магазине по карточкам тоже на мне были.

Работали мы от темна до темна. Однажды на мельницу приехал работать безрукий немец, инвалид войны. Он был хуже хозяина – очень обозлен на русских. Он бил и заставлял таскать неподъемные мешки. Я была молодая и здоровая, но я не могла большой мешок поднять. В 20 лет я тяжело болела корью. Я не могла даже встать, была сильная температура. Вызвали медсестру, она посоветовала есть мед. Меня освободили от работы. Это было как раз зимой. В комнату поставили круглую печку, топилось немножко. Приходила меня проведать Римма. Как только я встала, меня тут же опять загрузили работой.

У бауэра были две дочери, одна моего возраста, другая старше. Они жили в городе, редко приезжали домой. Как-то немец уехал с женой к детям в город, а мне захотелось покататься на велосипеде. Я поездила немножко, а бауэру это потом передали, и он бил меня по щекам. Одежду хозяйка давала от своих дочерей. Один раз она мне купила новые домашние тапки на Рождество. А обычно нам давали какие-то талоны, я ездила в Люверберг и получала обувь на деревянной подошве.

Я получила одно письмо от Фани. Я была на границе с Польшей, а она была на границе с Чехословакией. Мы с ней встретились только после войны.

Два с половиной года я работала на немцев. Освободила меня Красная Армия 8 мая 1945 года. Немцы знали, что русские наступают, и они заранее уехали на машине со всем своим добром к американцам. Поляки ушли к своим знакомым.

А мы с Риммой вырыли землянку себе в лесу и ждали прихода русских. Но вскоре мы простудились, да и кушать нечего было. Мы пошли в деревню рядом с Гешбергом и там попросились у крестьянина поработать. Мы пробыли там меньше месяца, когда пришли русские.

Меня назавтра вызвали в СМЕРШ. Я сразу сказала, что я еврейка, что я от немцев удрала, назвала свое правильное имя-отчество и фамилию. Сделали опрос и переслали в Шклов. Потом я поняла, что не надо было говорить, что я еврейка. Мы, три девушки, работавшие в Германии, поехали в Гишберг. Нам там дали комнату, постель. У нас были кровати и шкаф, составленный из досок и накрытый простыней.

Через пару дней пришел подвыпивший офицер, кажется, из НКВД, и спрашивает: «Кто еврейка?»

Я была с двумя девочками в одной комнатке. Я вышла и стою на пороге и девочка рядом со мной. А рядом у нас с домом патруль ходил, потому что этот дом заняли военные. Офицер вынул из заднего кармана пистолет, и прямо мне в лоб наставил. Я стою, я обалдела. А девушка кричит: «Удирай!» Я удрала за шкаф. И девушки как-то его уговаривали не стрелять. Больше офицер не появлялся.

До ноября мы работали на пересылочном пункте, оформляли документы, анкеты на военнопленных. Было очень много военнопленных, к нам стояла длиннющая очередь.

В ноябре 1945 года нас погрузили на грузовые машины и отправили домой. В Бреславле пьяный русский шофер сел за руль и на ровной асфальтовой дороге перевернул машину. Почти все пассажиры были серьезно ранены. А у меня – перелом, раздробилась вся косточка. Отправили всех в военный госпиталь. Через месяц, когда сняли гипс, отправили санитарным поездом. И приехала я к себе на родину в Шклов. Там уже был отец. Во время войны он находился в трудармии, шил обмундирование. В Староселье дома не было, поэтому мы жили в Шклове. Отец работал в мастерской и на этом столе, где раскраивал, там и спал. А я жила у наших знакомых.

Мы узнали, что мать убили немцы, и она похоронена в братской могиле. Погибли почти все родственники, в том числе и брат моего отца Генин, его жена, Росман Зельда, которая спасла меня с отцом, братом, мачехой и ее дочкой, семья Раяк – 5 человек, Блюмины – 4 человека и еще очень много евреев.

Меня же вызвали тогда в КГБ, дали удостоверение на полгода, паспорт не дали, чтобы полгода не выезжала. Все проверили. Я написала в деревню Доброе к Римме. Она приехала и все подтвердила. А потом я поехала в Минск учиться на курсы бухгалтеров, получила направление в Могилев в мастерскую. Но мне в могилевской мастерской не понравилось. Я не хотела ставить подпись бухгалтера, потому что там было воровство, и я боялась, что меня посадят в тюрьму. Я поехала в Гродно к моей приятельнице и устроилась работать бухгалтером на кожевенный завод. Там я вышла замуж и прожила до 1974 года. В 1973 году мой муж умер, и мы с сыновьями переехали в Минск, а в 1979 г. всей семьей репатриировались в Израиль».

(Архив Яд Ва-Шем 033с/1642)

С сайта «Голоса еврейских местечек»