Низовцова (Москалькова ) Валентина Павловна

Связная 121-­го партизанского полка им. О. Касаева

Не забыть мне эти годы

Родом я из деревни Ракузовка Могилевского района. Там прошли мои детство и юность. Окончив семь классов, я продолжила учебу в школе № 1 г. Могилева.

Училась в одном классе с Таней Карпинской. Это была стройная, на вид хрупкая, подвижная, веселая девочка. Всегда улыбающаяся, с необыкновенным азартом выполняла упражнения на уроках физкультуры. Мне тогда казалось, что она была не по возрасту развитая, т.к. много читала, интересовалась астрономией, геологией, спортом, хорошие знания у нее были по литературе и немецкому языку. Мечтала стать то врачом, то учителем, то артисткой.

Во время войны наша связь с Таней только начала устанавливаться, как она была арестована.

Войну я с ужасом встретила дома – в своей деревне. Жила с матерью и младшей сестрой. Отец, Павел Андреевич, ушел на фронт и погиб в 1942 году.

В Ракузовке обозначилась группа молодежи, которая после боев за Могилев собирала оружие и боеприпасы, закапывала их в лесу до прихода в нашу деревню партизан. Это Сергеев Павел, Иванов Иван, Казаков Борис, Улитенок Леонид, Низовцова Елена, Микушкина Анна, Казакова Зинаида и другие. Потом они все стали связными 121­-го отряда им. О. Касаева. С какой же ненавистью они относились к врагам! Совершенно юный Леня Улитенок (12 лет) заметив, что немец вошел в школу, схватил в своем доме топор и стал ожидать у двери, когда фашист выйдет из здания. Чем бы это все закончилось?! Но немец вышел из школы в другую дверь, и мальчик остался незамеченным. Казаков Борис (15 лет) однажды незаметно пробрался на кухню, где немцы готовили для себя обед, и разбил обе корзины с яйцами, отнятыми у населения. Урон для немцев был незначительным, но сам факт говорит за себя: даже дети горели желанием мстить!

Ребята не могли организованно действовать, пока в соседней деревне Севостьяновичи не появился Якубов Александр. Он до войны служил в Брестской области в пограничных войсках, попал в плен, сбежал, вернулся в свою деревню. Это был очень волевой, энергичный и находчивый человек. Прекрасный организатор и агитатор. Молодежь окрестных деревень Ракузовка, Сташино, Голынец потянулась к нему. Он беседовал с нами, говорил, что Россию никто и никогда не побеждал, учил вести себя осторожно и действовать только с разрешения старших товарищей. Как партизанский связной, Александр приносил нам газеты, доставленные с Большой земли, а мы распространяли их в деревне, носили в город.

В скором времени до немцев дошли слухи о действиях Якубова. Был дан приказ арестовать его. Но враг опоздал, т.к. ночью семья Якубовых переехала в партизанскую деревню Хрепелево Вендорожского с/с. Семья Якубовых была настоящей партизанской семьей. Родители Александра – Илья Афанасьевич и Евгения Потаповна, младший брат Володя были связными 121­-го отряда Османа Касаева. Сестра Елизавета была медсестрой в этом же отряде. Даже самая младшая в семье – Вера, которой было всего 10 лет, старалась быть полезной в деле взрослых. Александр стал разведчиком отряда им. О Касаева. Молодежь нашей деревни он хорошо знал и понимал, кому можно поручить выполнение заданий.

Его связными стали Казакова З., Микушкина А., Низовцова Е., Якубова В., Низовцов И. и я. Часто Александр, переодевшись в немецкую форму, со своим товарищем Бойко Григорием, знавшим немецкий язык, шли в город и выполняли порученные им задания. Их смелость и отвага досаждали врагу. В Могилеве уже появились объявления о поимке Якубова, за его голову обещались марки. Я получала у Александра адреса явочных квартир и шла выполнять задания. В город я несла листовки, а из города – оружие, медикаменты и сведения, собранные для нас подпольщиками. Помогали партизанам и моя мама Анна Ивановна с младшей сестрой Леной. Наш дом стоял последним в деревне – около леса. Партизанам было удобно здесь останавливаться во всех случаях: или идя на задание в Могилев, или возвращаясь. В нашем доме они могли поужинать, переобуться в сухую обувь, узнать нужные им сведения.

Я в своей подпольной работе была связана с Муравьевой Винодорой Ивановной. Она до войны работала заведующей детским садом на шелковой фабрике. Муж ее, Булавко Иван Петрович, работал на этой же фабрике. А свел нас вот такой случай.

Однажды летом 1943 года я возвращалась из Могилева в Ракузовку. На дороге меня остановили четверо в гражданской одежде и приказали следовать с ними. Сопротивляться не было смысла, т.к. под пиджаками каждого из них я увидела кобуру с наганом. Догадаться было нетрудно: это прислужники немцев. В моей летней одежде были спрятаны важные для партизан документы и медикаменты. Что делать? Во рту у меня пересохло, ноги подкосились, нет сил двигаться, однако нельзя этим немецким холуям показывать, что испугалась. Мысли в голове стали напряженными. Я не могла сообразить, то ли это было подозрение, то ли кто видел Александра Якубова у меня в доме и донес в гестапо. Мне действительно хотелось глотка воды, и я обратилась к своим конвоирам с просьбой разрешить попить воды. На улице стояла жара и духота. Они подвели меня к домику, одиноко стоящему возле шелковой фабрики. Во дворе нас встретил хозяин и разговорился с моими конвоирами. А мне они приказали идти в дом и попить воды. Я прошла на кухню и увидела Винодору Ивановну. Наглядно я ее знала. До войны она летом отдыхала со своими детьми у нас в Ракузовке. Мне было, конечно, не до воды. С мыслью «предаст или не предаст?» я быстро достала из одежды продолговатый конверт и медикаменты, а эта милая женщина мгновенно все затолкала ногой под диван. Она спасла меня: во время обыска у меня ничего не обнаружили. Когда я оказалась на свободе, то пришла к ней с мамой забрать свои «вещдоки». Кстати, мама не знала, что я связная партизан, а я не знала, что и она сотрудничает с ними. А с Винодорой Ивановной и ее мужем у меня установилась тесная связь. В своем сарае­-дровятнике они хранили для партизан оружие.

Но все это было потом, а пока меня ожидали тяжелые испытания: привели в тюрьму и в течение 10 дней избивали, стараясь вырвать признание, что я партизанка. Требовали назвать имена односельчан, связанных с партизанами. Я понимала, что от моего молчания зависит и моя жизнь, и жизнь близких мне людей, а потому молчала изо всех сил. Следы тех пыток на теле остались на всю жизнь. Не добившись ничего, фашисты выпустили меня из тюрьмы.

Когда над нашей семьей опять нависла угроза ареста, мы выехали в партизанскую зону в д. Хващевка Хрепелевского сельсовета. А Винодора Ивановна с мужем выехали в д. Мастище Березинского района. Муж ее 11 февраля 1944 г. погиб в бою.

В Хващевке у нас часто бывал командир нашего отряда Осман Касаев. Он произвел на меня большое впечатление. С первого знакомства с ним я отметила, что это человек умный, начитанный; он хорошо знал историю русского народа, русских классиков, а отрывки из поэмы М.Ю. Лермонтова «Мцыри» читал наизусть. Любил музыку, песни. Когда заходил в наш дом, то просил меня сыграть на гитаре его любимую песню «Сулико», а сам в это время под аккомпанемент гитары пел своим приятным голосом. Любил детей. Когда садился за стол обедать, то всегда спрашивал, покушали ли дети, и тут же подзывал и чем­то угощал их. Осман Мусаевич был общительным в разговоре, хорошо разбирался в людях. Несмотря на то, что он был строгим командиром, любил дисциплину, порядок во всем, партизаны его уважали. Уважало его за справедливость и местное население. Таким Осман Касаев запомнился мне навсегда.

Не забыть мне и вожака нашей молодежи Александра Якубова. За отвагу, общительность, за умение дружить его любили в отряде. Выполняя задание, он попал в засаду. Из последних сил, тяжелораненый, он вел неравный бой и последнюю пулю, чтобы не попасть в плен, оставил себе…

Трагически оборвалась жизнь и его младшего брата Володи. В тот день, когда фашисты жгли д. Дубинку (18 февраля 1943 г.), он возвращался с задания. На краю леса его схватили, привели в деревню и бросили живьем в горящий сарай.

Мне не забыть эти партизанские годы и тех замечательных людей, с которыми свела судьба в трудное время.

г. Могилев, 2005 г.

"Я родилась в деревне Ракузовка, около Тишовки Могилевского района, в 1922 году. Это была маленькая деревушка среди лесов. Отец Павел и мама Анна были крестьянами. В семье было двое детей: я и младшая сестра Елена.

К началу войны я окончила 7 классов тишовской средней школы (каждый день ходили туда и назад по 7 километров), потом 10 классов могилевской средней школы № 1. Мечтала стать учительницей.

Моими одноклассницами и лучшими подругами в школе № 1 были Рахиль Хайкина, Алла Костенко и Мария Борисова. Учителем физики был Аксельрод. Мария лучше разбиралась в физике, я – в русском языке и литературе, Рахиль – в немецком, Алла – в химии. Так друг другу помогали. Все были разных национальностей. Я – белоруска, Алла – полячка, Мария – русская, Рахиль – еврейка. Еще моей подругой была Таня Карпинская.

Отец Рахили остался в Могилеве. В начале войны я пыталась спасти Рахиль. Я была уверена, что у нас будут партизаны, предлагала подруге остаться у нас в деревне. Рахиль решила пойти в деревню Белыничского района, подальше от Могилева, к Марии Борисовой. Там меньше шансов, что ее узнают. Но Рахиль так и не дошла до подруги. Что с ней случилось, где она погибла, я не знаю. Кто-то говорил, что ее выдал одноклассник, который был в полиции.

Спасала я и своего друга Анатолия Дроздова. Его мама, Елена Михайловна, еврейка, была учительницей, работала у нас в деревне в школе и в колхозе счетоводом. Ее второй муж Григорий Дроздов был русским. В семье было трое детей: дочь Зорочка и двое сыновей: Толик и Анрик. С Толиком, моим ровесником, мы дружили с детства. Перед войной семья Дроздовых переехала в Могилев. Елена Михайловна работала в Могилеве в школе № 6. Мужа призвали на фронт.

В начале войны Толик пришел к нам. Тогда же он мне подарил фотографию на память. Я храню ее до сих пор. Она мне очень дорога. Я просила Толика, когда он находился у меня дома, остаться, никуда не уходить. Я знала, что мать его уже арестовали вместе с сестрой. Один наш колхозник, который был в городе, сказал, что видел Елену Михайловну, которую тянули на веревке за машиной-душегубкой. Наверное, она пыталась вызволить дочь и ее за это так пытали. Я так просила Толю остаться! Говорила, что наши односельчане его не выдадут. Мы так его берегли! Но когда никто из нас не видел, Толя открыл окно и ушел. Больше мы о нем ничего не знаем.

Тогда я повесила фото Толика на стену. Как-то во время войны зашел к нам полицейский. Он увидел эту фотографию, узнал Дроздова и штыком снял снимок со стены: «Это еврей у тебя на стене!».

Малыша Анрика забрала сестра Дроздова к себе в деревню Голынец. Анрик единственный остался в живых из всей семьи Дроздовых. Григорий Дроздов погиб на войне. После войны Анрик пел в капелле Мысова. Потом уехал в Израиль, и связь с ним я потеряла.

В субботу, 21 июня 1941 года, папа у нас дома сделал вечеринку для меня по случаю окончания 10 классов. Пришли подруги, Толя пришел. На следующий день все убрали, помыли дома пол и пошли в лес. Сели на опушке и стали обсуждать, кто куда будет поступать. Все хотели в педагогический (в Могилеве только один институт был) – кто на дошкольный факультет, кто еще куда-то. Я с самого детства мечтала стать учительницей русского языка и литературы.

В нашей деревне не было ни радио, ни громкоговорителя. Никто не знал о начале войны. Вдруг бежит сестра и кричит, что война началась. Какая война? Солнце светит, птицы поют, все тихо. Мы разбежались по домам. Прибежала в деревню. Нам показалось, что и солнце померкло, и птицы замолкли для нас. Все стоят на улице. Женщины плачут, мужчины курят, разговаривают. В нашей деревне домов двадцать было, две улицы. Более молодых сразу стали забирать в армию, через неделю во второй призыв мобилизовали папу. Он был с 1896 года, 45 лет исполнилось. Папа еще успел нам выкопать окопчик подальше от дома, чтобы от бомбежек прятаться, и заклеил бумагой крест-накрест стекла в окнах, чтобы от взрывов снарядов не вылетели. Уже летали самолеты: и наши, и немецкие.

Остались мы одни. Пока 23 дня шли бои за город, всю деревню заселили немцы. В каждом доме стояли. Мы никуда из деревни выходить не могли. Я со школы знала немецкий разговорный язык. В школе № 1 в 8-10 классах у нас преподавала немецкий язык очень хорошая учительница, говорили, что она немка. Она требовала, чтобы на уроках мы говорили только по-немецки.

В деревне остались парни до 17 лет. Отцы их были на фронте, и они начали немцам делать вред. Один мальчик 14-15 лет увидел, что немец пошел в школу. Тогда он схватил топор, встал возле двери, чтобы дождаться, когда немец будет выходить, и ударить его по голове. Счастье, что немец вышел через другой вход и ничего не заметил. Если бы заметили, не только с ним бы расправились, но и всю бы деревню могли бы уничтожить.

Немцы людей наших не трогали, но еду забирали. Они собирали яйца, забирали у нас кур, приказывали резать поросят. Готовили они сами.

Немецкая полевая кухня стояла на улице возле дома. Наш мальчик тихонько прокрался через картофельное поле, кулачком подавил все яйца в корзинке, которые немцы отбирали у крестьян, и также незаметно убежал. На нашей улице третий паренек через открытое окно залез в комнату, когда немец был в туалете за сараем, схватил пистолет со стола и только хотел убегать, как его заметил хозяин дома. Мужчина дал мальчишке подзатыльник, отобрал пистолет и положил на место. И в этом случае все прошло гладко, немцы ничего не заметили. Брали мальчуганы патефонные иголки, засовывали в мякиш хлеба и давали есть немецким лошадям. Женщины стали убеждать детей, чтобы они без их позволения ничего не предпринимали, потому что это очень опасно: могут сжечь и деревню, и жителей.

Когда горел Могилев и весь город был, как один факел, один из немцев, стоя на нашем крылечке, когда рядом других немцев не было, сказал на ломанном русском языке, что пришли они не за добром, что никто не побеждал Россию и они не победят. Именно он, когда я в уголочке читала книгу Толстого, сказал, что надо читать Маркса, Энгельса. Может быть, он был коммунистом?

В нашей хате тоже жили немцы. Мы все спали в уголке в кухне. Я боялась ночевать дома и ходила спать к учительнице, которая приехала перед началом войны работать в нашу школу после Елены Михайловны Дроздовой. Один немец, офицер, сказал, что никто меня не тронет, не надо уходить.

Когда захватили Могилев, немцы из нашей деревни ушли. В лесах стали появляться партизаны. У меня быстро установилась связь с партизанами, с командиром Османом Касаевым через связного из соседней деревни молодого парня Александра Якубова (Аврамова, который был командиром до Касаева, я не знала). Александр был пограничником, служил сверхсрочником в Лиде или Бресте. Он вышел из окружения и вернулся в свою родную деревню Севастьяновичи. Якубов сразу стал связным между партизанами и какими-то знакомыми в Могилеве. Однажды его арестовали, но вскоре выпустили, потому что никаких улик против него не было, тем более, что один из полицейских был его знакомым. Потом он с семьей выехал в партизанскую зону.

Я ходила на задания, которые получала от Якубова. Ни матери, ни сестре я про это не говорила. Всем делилась я только с подругой из Ракузовки Анной Микушкиной, которая тоже ходила на задания. С Анной мы дружили всю жизнь, и я ей доверяла. Всю семью мамы Анны сожгли в деревне Дубинка живьем. В нашей деревне на задания ходила еще одна девушка, моя двоюродная сестра, которая приехала из Ленинграда.

Летом 1942 года немцы гоняли нас на работу в Гребенево. Мы руками делали брикеты из торфа. Их складывали и сушили. Там я познакомилась с женщиной Анной. Ее фамилию я не знала, да и не стремилась узнать. Мы разговорились и стали доверять друг другу. Анна переправляла ко мне людей, вызволенных из могилевского лагеря для военнопленных, что был в Могилеве в районе Луполово. Анна всегда предупреждала меня накануне, когда придут люди, например: «Сегодня у тебя будет два человека». Как их вызволяли из лагеря, точно не знаю, никогда не спрашивала. Но говорили, что, когда в лагерь привозили воду, в бочках делали двойное дно. Военнопленного сажали на дно и вторым фальшивым днищем закрывали. Делали подкопы под оградой, по которой проходил электроток. Эти люди приходили ко мне, и я их отводила к связным в лес, в Севастьяновичи, а оттуда уже вели их к партизанам.

Однажды пришла я с работы, а у нас дома в Ракузовке на диване лежит какой-то мужчина, отдыхает. В тот день Анна меня ни о чем не предупреждала, и я никого не ждала. Мужчина обратился ко мне: «Вы должны направить меня к партизанам». Я отвечаю: «Кто вы такой? Не понимаю, о чем вы говорите! Я не знаю никаких партизан! Я ничего не знаю!» Я думала, что это могло быть подвохом. Я же читала литературу о партизанах в годы Гражданской войны и знала, как это было тогда.

Вторая моя работа для партизан была такая. Я ходила к зубному врачу Беляй Софье Васильевне, которая жила в домике на улице Менжинского, около кладбища, и брала у нее перевязочный материал, медикаменты. Брала медный купорос, йод, таблетки, особенно тогда модным считался стрептоцид. Все это я прятала в нательное белье. Ночью приходил Якубов, все это забирал и относил к партизанам.

Третьей моей работой было забирать документы у каких-то людей, которые жили на улице Миронова. Я не знала их имен, знала только дом.

Если стоит на окне цветочек – можно заходить, если цветка нет – заходить нельзя. Они давали бумаги, запечатанные документы. Читать их я не имела права.

С Таней Карпинской, моей бывшей одноклассницей, во время войны мы особенно не встречались. Мы очень осторожно общались. Таня по заданию подпольщиков работала во время войны на радио. Однажды мы встретились в Могилеве. Таня спросила, есть ли у меня связь с Толей и с кем я дружу. Я рассказала, что Толя пропал, наверное, его взяли. Я ответила, что есть у меня парень, приходил иногда Якубов из соседней деревни, но сейчас он ушел в партизаны.

– А ты с ним связь имеешь? – спросила Таня.

– Ну, если и имею, я разве скажу?

– Валя, ты меня не бойся. Скажи, твоя совесть чиста? А ты знаешь, где я работаю?

– Не знаю.

– Я на радио работаю.

– Не бойся! Ты побелела. Помнишь, как мы с тобой дружили? Приди, я тебя с офицером познакомлю.

– Не надо мне.

– Приди. У меня есть знакомый офицер, который меня вечером с радиопункта домой провожает, чтобы наши не убили. Завезем мы этих офицеров к партизанам. Скажем, что к тебе в Ракузовку едем в гости.

Когда Танин знакомый офицер пришел к ней днем, часа в два, на работу, она нас познакомила. Мы немного прогулялись. Он все говорил: «Гут, гут, паненки». Я тогда молодая, симпатичная была. Я сказала, что мне домой нужно, договорились, когда встретиться, и я ушла.

Казимир Юлианович Мэтте после войны, когда я уже у него училась в институте, рассказывал, что тогда узнал про нашу затею и «всыпал» Тане.

Приехали они на большой черной машине. Немцы (наши кавалеры), шофер и еще трое солдат в полном вооружении.

Партизаны были предупреждены, что мы приедем, уже сидели в засаде на деревьях. Везли мы немцев не в Ракузовку, а в Севастьяновичи. Только мы проехали Тишовку, как немцы говорят: «Нихт, паненки, партизанен. Пуф-пуф. Нам будет капут». Машину развернули и поехали назад в город. Во время другой нашей встречи с Таней она мне дала несколько пропусков – «аусвайсов», чтобы я передала партизанам. Среди партизан были такие, которые неплохо знали немецкий язык, а формы немецкой в отряде было полно. Вот они иногда одевались в немецкую форму, и нужны были документы.

У нас с Таней был договор: мы встречаемся в определенное время в условленном месте – возле деревянной шаткой лестницы на площади (сейчас она называется Советская), которая вела вниз. Там обычно не было людей. Если в один день кто-то не придет, встречаемся через 2 или через 4 дня.

Однажды я пришла на встречу к Тане, а она не пришла. Не было ее и через 2, и через 4 дня. Это было в 1943 году. Потом я узнала от партизан, что Таню арестовали. Танина мама была связана с подпольщиками. А там столько связных: и мужиков, и женщин! Кто-то выдал. Но их семью бы, наверное, выпустили, потому что улик и доказательств не было. К несчастью, в это же время бомба разорвалась около их дома. В то время наши самолеты уже бомбили город. В подвале была пишущая машинка. Говорили, что какая-то соседка принесла эту машинку в полицию. Таня и ее мама вынесли ужасные пытки и издевательства, в конце концов их убили. Но они никого не выдали. Теперь улица, на которой стоит наша школа, носит Танино имя.

Меня тоже арестовали. Однажды я пошла на задание, а взяла другую сумочку и забыла свой пропуск. Я уже возвращалась домой от Беляй, в белье были спрятаны лекарства, какие-то свертки.

На повороте на дорогу к Тишовке я увидела четырех парней.

– Предъяви документ!

Я засунула руку в сумочку, пошарила и поняла, что «аусвайса» нет. Сказала, что забыла пропуск дома.

– А! Партизанка! Шагай с нами!

Я попробовала шутить, зубоскалить: «Да куда я с вами, ребята! Честное слово, у меня документ дома». Но заметила, что у них под пиджаками торчали пистолеты, и догадалась, кто они. Это были гестаповцы.

Слушать они меня не стали, повели назад в город. Я иду. Ноги стали, как ватные. Во рту пересохло. Говорю: «Ребята, я не могу идти, у меня во рту пересохло». Они матом на меня: «Ты, ... , партизанская!» Возле шелковой фабрики, рядом с баней, стоял деревянный дом. На улице был мужик. Полицаи подтолкнули меня к дому: «Иди, попей!» Я вскочила в домик, а там, Господи, знакомые женщины. Когда-то до войны, когда мы жили еще на хуторе, они привозили к нам маленьких детей на отдых. Одна из них была воспитательницей детского сада. Женщины меня не узнали, я уже из ребенка превратилась в девушку. На кухне стоял старый дермантиновый диван. Я стала быстро вытаскивать лекарства и бинты из штанишек, из бюстгальтера и кидать на пол. Бывшая воспитательница ногами заталкивала это под диван. А вторая женщина стояла возле дверей и смотрела, чтобы никто не шел. Попить я не успела.

Спрашивают:

– Напилась?

– Да, – говорю. – А сама так рада, что все улики вытряхнула!

Привели. Обыскали. Ничего не нашли. Завели в комнату на втором этаже гестапо. Десять дней полицаи издевались надо мной. Десять дней били и унижали. Отбиты были обе почки. Меня укладывали на широкую скамейку, кто-то садился на ноги, и били толстыми, как ножка стула, резиновыми палками-бизунами. Только недавно, когда уже в старости тело морщинами покрылось, следы тех побоев стали незаметны.

Один наш колхозник ехал по дороге на телеге и видел, что меня ведут. Он приехал не домой, а сразу к маме, рассказал, что вели четверо с пистолетами. Мама бросилась к своему брату, который у нас в деревне жил. Стали меня искать. Нашли. Маму ко мне пустили. Но меня не отпустили. Меня били по лицу, выламывали руки, сказали, что подвесят на дыбу, если я не признаюсь в связи с партизанами, не расскажу, кто в моей деревне с партизанами связан.

Мама взяла документы, «аусвайс» и пошла в волость к бургомистру. Там ей дали справку, что меня знают, что отец на фронте, что я живу с мамой и сестрой. Это меня спасло. Меня выпустили.

Тогда я еще более рьяно взялась за работу. Эти полицаи меня еще два раза останавливали. Однажды они ехали на машине и увидели меня возле тишовской школы. Меня схватили. В тишовской школе был немецкий лазарет. Возле него на школьном дворе стоял пустой дом. Полицаи меня заперли в этом доме на щеколду и уехали. Сказали, что заберут на обратном пути. Немцы из лазарета увидели, как меня запирают. Один немец открыл дверь, спросил меня по-немецки, почему я здесь. Я ответила, что не знаю. Тогда он выпустил меня и сказал, чтобы шла домой не по дороге, а через лес и поле. Я убежала.

В третий раз я повстречалась со своими врагами возле станции Могилев-2 (я уже старалась ходить другой дорогой). Полицаи вдвоем на лошади ехали.

Я шла на задание, но сосед, зная, что я иду в город, попросил меня купить ему на Быховском рынке пару пачек махорки, а его жена (та самая, что отводила мужика к партизанам) попросила купить мыло и иголки. Я все это купила. Полицаи у меня эти покупки нашли и сказали, что я несу их партизанам. Я объясняла, что это соседи просили. Тогда меня посадили на телегу, довезли до Ракузовки. Там соседский мальчик катался на велосипеде. Его спросили, знает ли он меня, и где я живу. Мальчик подтвердил. Тогда один полицай сел на велосипед, мальчика посадил на раму и поехал к соседу. И сосед, и соседка, конечно, сразу стали говорить, что они меня просили купить и махорку и мыло, и иглы. После этого случая Осман запретил мне ходить на задания в город.

Пошла по моим следам, и моя 15-летняя сестра. А мама, так, чтобы мы не знали, сама брала у своего брата одежду, которая оставалась в летной части, что до войны была у Быховского базара. Эту одежду мама заворачивала в подстилку, пристраивала на плечи. Она сгибалась, как старушка, хотя ей тогда всего 42-43 года было, лицо чем-то мазала, чтобы старше казаться, и относила теплую летную форму партизанам.

Папа попал в лагерь для военнопленных недалеко от станции Солтановка (это между Жлобином и Гомелем). Он должен был по приказу немцев делать табуретки, скамейки. За инструментами немцы водили его к местным жителям. Папа, когда возвращал инструменты, незаметно передавал хозяевам записки с просьбой сообщить о нем родным и указал наш адрес. Тогда люди ходили по городам, по лагерям военнопленных, искали своих родных. Кто-то со станции Солтановки пришел в Могилев к лагерю для военнопленных на Луполово. Там передал папину записку незнакомым женщинам, а те уже с кем-то знакомым переправили папино письмо в Ракузовку маме.

В снежную, морозную зиму 1942 года мама пешком по шпалам дошла до Солтановки. Пришла. Нашла папу. Он уже был тяжело болен – тиф и воспаление легких. Мама объяснила немцам, что переболела тифом в детстве, и ее пустили к папе. Папа успокаивал маму, говорил, что не голодал: знакомый повар из Казимировки давал ему добавку. Но как-то однажды еда была недоброкачественная, вызвала понос, а туалет на улице и там он простудился. Папа умер у мамы на руках. Она отдала папино обручальное кольцо, которое взяла с собой, чтобы сделали гроб и похоронили папу. На могилу положили камень, и мы потом после войны нашли папину могилу. Пешком мама и вернулась. Несколько раз ее останавливали немцы, направляли оружие, но она объясняла, что ходила к пленному мужу.

В 1943 году приехали партизаны и забрали нашу семью в партизанскую зону в деревню Фащевку. В этой деревне моим заданием, как грамотного человека, было переписывать план боевых действий партизан для командиров 1-го, 2-го батальонов и других.

У нас были концерты. Мы с сестрой играли на гитаре и пели. Каждый праздник отмечали, особенно 8 марта и 7 ноября. Часто к нам приходил командир отряда кабардино-балкарец Осман Касаев. Он меня звал Тина. Он был добрым человеком и очень любил детей.

Жили там очень тесно, в одной затее четыре семьи, но там было безопасней. Сначала были коровы, молоко. Потом партизаны их стали забирать. Есть им что-то надо было. Ели и лошадиное мясо. Партизаны привозили мясо, заставляли женщин разделывать. Что-то и нам перепадало. Только в последнее время жили без соли. Если какая-то крупинка перепадала, мама старалась отдавать нам, детям. Она очень ослабла и болела. Выжили. Когда отряд пошел на соединение, мы, молодежь, пошли с отрядом. Я с сестрой тоже пошла, а мама осталась в Фащевке. Потом она вернулась домой.

В 1944 году я поступила в двухгодичный Могилевский пединститут, окончила его и работала учительницей русского языка. Сестра тоже стала учительницей".