Береснев Герасим Борисович

Я родился на хуторе около деревни Макавня Мостокского сельсовета Могилевского района в 1926 или 1927 году. Я даже сам не знаю, когда именно родился. В 1939 году, во время «укрупнения», нас переселили в деревню.

Перед войной мы жили вместе с папой Борисом, мамой Агафьей, дедушкой, сестрой Екатериной (старше меня на год). Отец прошел японскую и германскую войны, ему было уже больше шестидесяти. У нас в семье было 6 детей.

Перед войной радио у нас в деревне не было, только по телефону в сельсовете могли новости узнать. 22 июня мы пришли в школу за аттестатами (я как раз 7 классов окончил) и там объявили о начале войны.

Когда войска шли через деревню, все испугались. Ховались, кто куда. Немцы шли, умывались в колодце. Забирали из дома курей, яйца.

Были сразу призваны на фронт сестра Мария (она работала в Могилеве акушеркой), старший брата и мужья двух старших сестер.

Мария стала старшим лейтенантом медицинской службы. Она попала в окружение под Сталинградом в 1942 году. Лесов там не было, пробиться было нельзя. Где-то под Курском ей помогли переодеться в гражданское и выйти. Осенью 1942 года она вернулась домой. Перезимовала и весной 1943 года начала сотрудничать с партизанами.

Зона у нас была не партизанская, лесов не было. Не было карательных акций, блокад, молодежь насильно не угоняли в Германию (в партизанской зоне молодежь увозили сразу).

У нас в 1941 году колхоз немцы не разоряли, все, что в хозяйстве было, и колхозную землю раздали крестьянам. Только перед отступлением в 1944 году стали забирать домашних животных, а до этого практически не трогали. Тогда и молодежь стали забирать в Германию. Но я-то в это время уже был в партизанах. Назначили, помню, от деревни только двоих человек отправить в Германию, так поехали парни из многодетных бедных семей. Один после войны вернулся, а второй погиб. Тот, что вернулся, рассказал, что поселили их в хозяйствах недалеко друг от друга. Второй парень оказался в семье, где над ним хозяева так издевались, что он не выдержал. Спалил хозяйский дом и сам повесился.

Помню, правда, что всех, у кого были лошади, заставляли возить что-нибудь для немцев. Некоторые отвозили, потом лошадь бросят – и ходу. Я был ростом небольшой, папа пожилой, лошади у нас не было, так нас не трогали.

В начале оккупации многие мужчины пошли в полицаи, во власть. Думали, что надо будет ходить по деревне, командовать мужиками, выбивать из них что-то, пить горелку и все.

Но в 1942 году в волости появилась группа партизан. Они убили трех полицейских из разных деревень. Когда тела убитых развезли по деревням, все сразу успокоились и в полицаи больше не рвались. Сразу кто сказался больным, кто кривым. Молодых полицаев забрали в гарнизон. Оставили в деревне только бургомистра, старосту, урядника.

Довоенный председатель нашего колхоза был старым человеком, он еще в царской армии был офицером, поэтому по отношению к нему преследования не было. Он и при новой власти остался председателем. Всех мужчин из деревни забрали на фронт, и ему как-то разрешили брать военнопленных из лагеря на работы. Председатель привел примерно 20 пленных молоть зерно. Кроме этих мужчин, у нас в деревне на квартирах жили и другие «окруженцы» – солдаты Советской Армии, попавшие в плен.

Этих людей партизаны хотели вывести в лес. Обстрелянные, проверенные мужчины были им очень нужны. Но как им уйти? Доверять тогда кому-то было не так-то легко. Висели объявления: за содержание евреев – расстрел, за связь с партизанами – расстрел. Связной вполне мог оказаться не посланцем партизан, а провокатором, подосланным гестапо.

Помогли партизанам учительницы. Учительница Елена Мельникова жила в нашей деревне, а в деревне Машинаки, где была волость, – жила учительница Толкачева. У Толкачевой было двое или трое детей, муж ее был на фронте. Эти учительницы очень много делали в борьбе против немцев. Партизанская связная приносила им листовки, газеты. Объединилось несколько пленных, но уйти не решались. Учительница порекомендовала им прийти к моей сестре. Сестра первая пошла в партизаны. Она ненавидела немцев.

Сестра придумала, как сделать, чтобы наша семья не пострадала. Через некоторое время, она прислала записку, что, когда была в городе Могилеве по делам, ее в облаве поймали немцы и «прощайте, я уехала в Германию». Записку принесла учительница Толкачева, связанная с партизанами. Эта записка должна была отвести подозрения полицаев и немцев от нее и от нашей семьи. Кто поверил, кто не поверил, но записка рукой сестры написана, кто ж докажет что-то другое? Потом сестра прислала нам еще одну записку, тайную, о том, что она в партизанском отряде.

К Толкачевой приходила связная из отряда. Если бы к ней стали приходить еще и бывшие военнопленные, то это вызвало бы подозрения. Она и так рисковала; если бы кто-то донес, расстреляли бы и ее, и всю семью. Стал я встречаться с этими пленными. Не со всеми, конечно, но с некоторыми, которых я знал.

Потом к нам пришел целый взвод партизан и забрал пленных с собой. Не только в нашей деревне партизаны мужчин забирали, но и в других.

В первую очередь мы с учительницами отправили 21-летнего Михаила Переплетчикова (у нас он считался Перепелкиным). Он попал в нашу деревню из лагеря военнопленных, жил на квартире у старухи, работал. Учительница мне сказала, что Миша – еврей, его бояться не надо, как еврей он уже не будет предавать. Если кого-то выдаст, то и себя предаст. Михаил был военным. Он был очень смелым, смелее всех.

Как-то, до того, как Миша ушел в партизаны, полицейские из гарнизона приехали к своему товарищу в нашу деревню на отдых, а в это время ко мне пришла связная. Полицаи увидели незнакомую женщину и хотели ее убить. Миша сказал полицейским, что знает ее, и защитил. Связная ушла из деревни, спряталась в лесу. Она боялась, что за ней будут следить. Меня предупредили, что связная приходила, и я подумал, что она далеко не ушла. Подошел к кустам за деревней, а она оттуда на меня пистолет наставила: «Хвоста не привел?» Она предупредила, когда они придут за группой окруженцев. Я сказал Мише: «Вас будут ждать в Згрудеевском лесу». Он сперва растерялся, потом поговорил с хлопцами и увел всех, кто согласился. Он организовал первую группу и сам отвел ее к партизанам. Идти в лес было опасно. Шли очень осторожно, с разведкой, потому что немцы или полицейские часто делали засады.

В отряде Миша стал командиром отделения.

В следующий раз, во второй заход, где-то через месяц, в июле 1943 года, и я ушел с партизанами. Мне уже шел семнадцатый год. Учительницы организовали еще несколько мужчин для перехода в партизанский отряд. Если бы я уже не участвовал в выводе людей к партизанам, меня бы в отряд не взяли.

Под началом Гришина формировали новую партизанскую бригаду, и меня с этими военнопленными отправили в нее. Мы были в Быховском районе.

Евреев в партизанах было много – столько, сколько смогло уйти. Вообще евреев у нас много было. Помню корреспондента Серебрякова, в отряде он был политруком. Он попал в партизаны из кричевского лагеря военнопленных. Там военнопленные работали на заводе. Рассказывал, как артисты из Московского театра, которых потом немцы убили, пели там «Дубинушку» и у всех слезы были на глазах. После этого и он побег совершил. Серебряков после войны с женой часто приезжал к сестре. Ее, как фельдшера, многие знали.

Однажды в Смоленске, в лесу, наш отряд наткнулся прямо в лесу на еврейского мальчика лет 12–13. Он потом тоже был в нашем отряде. Имени его я не помню, все его звали «солдат Швейк». Тогда детей в партизаны не брали, но он бравый был, уговорил. После войны он все время приезжал на встречи партизан. Помню Буйновера, разведчика Штабеля.

Муж учительницы Мельниковой был членом партии, директором школы. До самого прихода немцев все, что поручено делал. Тогда угоняли скот в тыл, эвакуировали людей и имущество. Его и председателя сельсовета Петровского чуть не захватили немцы. Мельникову и Петровскому пришлось бежать прямо из школы в лес. Они уже были закреплены за партизанскими отрядами. Мельников попал в Гомельскую область, был там начальником штаба партизанского отряда. Уже после освобождения он забрал из деревни жену и детей.

Обе учительницы остались живы, но тех людей, связных и командиров, с которыми они сотрудничали, убили. Поэтому потом они не смогли доказать, что помогали партизанам. Была еще такая история. Как-то к нам пришли молодые парни. «Пропуска» они не знали. «Пропуском» мы пароль называли, чтобы было не так, как у полицаев. Парни сказали, что у них дома лежит разобранный пулемет, и они бы хотели попасть в отряд. Поехали вчетвером на конях в их деревню. Я отправился вперед, в разведку. Постучал в окно. Вышел немец и спросил пароль. Я выстрелил. Выскочило человек двенадцать, стали окружать. Я рванул в лес, отстреливаясь по пути, а в лесу уже никого нет. Необстрелянные парни испугались, убежали и лошадей увели.

Мы с напарником спрятались. Стемнело. Немцы ночью в лес не пошли. Мы пришли в соседнюю деревню за 3 километра. Там нашли наших парней. Испуганные, побелевшие, растерянные, они не знали, что им делать. Пойдут к партизанам – застрелят, пойдут к немцам – убьют. Завезли их в особый отдел партизанского отряда. Защищали их, как могли. Парней оставили в 1944 г. отряде, но недоверие сохранилось. После освобождения их сразу на фронт отправили.

В нашем отряде было два Героя войны с Японией. Один из них, Терешков, попал в окружение и вышел в наш полк Гришина. Скорее всего, ему бы никто не поверил, когда он сказал, что Герой, но командир 1-го батальона его сразу опознал, потому что до войны был на лекции Терешкова. Потом Терешкова забрали в тыл.

Как-то зимой мы ехали в штаб полка. Ехали на повозке с ржаным зерном на водяную мельницу. Хотели смолоть зерно для партизан. Впереди – два конника-разведчика. Подъехали к деревне. Там стояли партизаны, которые сказали, что немцев здесь нет. Стало темнеть. Вдруг я заметил, что впереди немцы скрытно делают перебежку. Понял, что они готовились встречать партизан. Я только успел резко развернуть лошадь, как сзади в нас стал стрелять пулемет. Лошадей посекло, но пули попали в мякоть и лошади не упали. Так хорошее зрение меня спасло.

Половина партизан ходила в немецкой форме. Однажды схватили мужчину в такой форме, который бежал к командиру, хотел его остановить. Кто-то закричал: «Что ты своего бьешь?» Проверили документы – немец. Думал, что убьет командира и команда рассеется.

Потом началась блокада. Такая блокада, что немцы по 5 атак в день делали. 25 дней бились в окружении. Тем, кому удалось вырваться из окружения, дали приказ рассеяться по взводам, по ротам, по отдельности. Я ушел с группой из 5 человек. Там, где была блокада, теперь памятник стоит. Только нашему полку поставили такой памятник – Курган Славы в деревне Добуж. На этом Кургане мы, «гришинцы», много лет каждый год на встречи собирались.

После блокады ушли через паромную переправу через Днепр. Там свои люди были. Связался с учительницами, там еще собрались люди, связались с «османовцами», отряд которых был за Днепром. Перебрались все в отряд к Осману. Была уже глубокая осень. Пришли еще «гришинцы», кто взводом, кто по отдельности. «Османовцы» меня отпустили назад к Гришину. Там я пробыл до соединения отрядов.

Я шел в составе 1-й бригады «гришинцев». По дороге в Смоленск мы остановились в одной деревне. Старшина вышел куда-то, вскоре прибежал и сказал, что его обстреляли. Оказалось, что в лесу за линией фронта остались полицаи и немцы. Чуть не погибли.

После соединения отряды расформировывали и отправляли после проверки кого в Могилев, кого в Минск, а нас отправили в Смоленск. Там всех, кто был связан с немцами (а там был даже целый батальон власовцев из бывших советских десантников), отправили в особый отдел и на фронт.

Мне 18 лет еще не было, и меня отправили домой. Приехали подбирать ребят в военные училища. Я хотел в морское училище. Но в начале войны, когда бой шел через нашу деревню, шли танки, я был ранен и получил контузию. С контузией в морские училища не брали. Я хотел скрыть, но врач сразу догадался. Поступил в военно-фельдшерское училище. Потом его расформировали, мне присвоили звание сержанта и отправили на фронт. Попал в 88-й гвардейский Краснознаменный полк. Знамя, в честь которого назвали полк, спас во время войны старик Тяпкин из Черикова. Я еще под конец войны повоевать успел.

Михаил Переплетчиков остался жив. Он приезжал в нашу деревню сразу после освобождения в отпуск на месяц. Ему некуда было идти. Он появился раньше меня и сестры и рассказал нашим, что мы живы. Мы с Мишкой были друзьями. Узнали мы, что вернулся в деревню один немецкий подхалим. Мишка сразу за пистолет схватился: «Пошли, убьем его, как собаку!» Но где ты его найдешь? Потом Мишка уехал на Украину, а потом, наверное, в Израиль.

После войны я жил в Могилеве в квартире на улице Лазаренко, напротив школы № 4. Семью хозяина квартиры и его брата, которые были на фронте, расстреляли за то, что сын пошел в партизаны. Кто-то подсмотрел и донес, что брата, когда он заболел, привезли домой. Всю семью из 6 человек убили прямо во дворе и там же поставили памятник. Работал на заводе, избирался председателем профкома. Сестра работала в больнице.

Каждый год мы, бывшие партизаны, приезжали на Курган Славы. Сейчас мало осталось».