Гехт Дора Мироновна

Я родилась в Быхове в 1923 году. По документам я Дебора. Дедушка, Григорий Иосифович, был в Быхове общественным раввином. Он еще перед войной уехал в Одессу и там умер. Мой отец, Гехт Мирон Григорьевич, 1891 г. р., быховчанин, до революции работал в городской управе писарем. У него был прекрасный почерк, который знал весь город. Потом он работал бухгалтером-кассиром в лесхозе.

Мама, Мария Ефимовна Фрумкина, 1898 г. р., родилась недалеко от Быхова в деревне Золотва. До войны она работала заведующей в детском саду. У нас в семье было пятеро детей. Самый маленький, Гриша, 1936 г. р., умер во время эвакуации. Я была старшая, за мной родились: Соня, 1926 г. р., потом Мария, 1927 г. р., Ефим, 1928 г. р., Галя, 1930 г. р.

Мы жили в старом доме бабушки. Бабушка, Дыня Ефимовна, мамина мама, помогала нас поднимать и воспитывать. Двор дома был большой, и там стоял второй, более новый дом, где жил мамин брат Борис.

Жили мы небогато, но дети все очень красиво были одеты, потому что мама умела шить. Все перешивалось из старых одежд, из тряпок.

Питались более-менее. Держали корову. Были куры, утки, гуси. Огородик у дома был, небольшой, но был.

До войны я успела окончить семь классов в еврейской семилетке и русскую школу № 2. Туда брали хороших учеников, как сейчас в гимназию. Я училась на «отлично», была активной комсомолкой.

Война началась на следующий день после нашего выпускного вечера. Утром я услышала, как папа заплакал: «Война, доченька!».

Вообще-то к 4 июля немцы взяли военный городок, стрельба прекратилась, и мы решили, что уже и война закончилась. Думали, что немцам уже и Быхов не нужен. Тем более бабушка говорила, что они с немцами в Первую мировую так хорошо и мирно жили. Немцы у них дома тогда квартировали.

С 3 на 4 июля 1941 года я, как комсомолка, дежурила в райкоме партии. Мое дежурство заканчивалось в 4 часа утра. И мы с братом Ефимом рано утром пошли в магазин Аляра, в котором заведующим был Аляра Иоффе. Мы стояли в очереди за хлебом. Очередь была большая, но моя уже подходила, четвертая или пятая была. Аляра впускал в маленький магазин по два человека. Мы как раз зашли в магазин, когда началась стрельба. Мы даже ничего не успели увидеть. Аляра открыл входную дверь, впустил всех и сказал, чтобы все выходили через заднюю дверь во двор и прятались в бульбе. Оказывается, в город въехали немецкие танки и открыли стрельбу по окнам. Мы с братом окольным путем по молочному переулку побежали домой. Мама с папой нас уже ждали на улице. Сестер я не видела, они, оказывается, выпускали скот: корову, кур, уток...

Когда мы подошли, у нашего дома уже начала проваливаться крыша. Самолет сверху поджигал дома. Говорили, что это наши делали, чтобы не оставлять ничего врагу, но я этому не верю. Мне кажется, это немецкий самолет был. Мы стали быстро уходить, потому что все стало полыхать, и мы думали, что уже не выйдем оттуда. Напротив нас было братское кладбище. Я туда глянула и увидела, как по одной из огромных лип побежал ленточкой живой огонек снизу вверх. Больше мы ничего не видели, бежали, только бы выскочить из этого огня.

Пошли в сторону городского кладбища. Сели, не знали, что дальше делать. Увидели, как бежала через огонь молодая женщина с двумя детьми. Маленького она несла на руках. Она пришла сюда чуть ли не из Финляндии. Может быть, муж ее здесь служил, не знаю... Мы ее взяли с собой. Помогли ей детей нести хоть немножко.

Ночевали в Баркалабово у папиного друга. Лодка папиного друга пропала, и нам помогли переправиться через Днепр солдаты. Вместе дошли до Грудиновки, где был военкомат. Папа пошел в военкомат, но ему сказали: старых и слепых не берем. У него еще и плохое зрение было. Мы пошли дальше. Долго шли до станции Унеча. Там сгружали из вагонов муку, а нас поместили в освободившиеся вагоны. Ехать было очень тяжело. Вещей у нас не было и сесть не на что было. Потом мужчины на какойто станции взяли доски и сделали нары. Помню, ехали с нами поляки с детьми. На станциях давали хлеб и суп. Мы брали только хлеб, потому что суп в руки не нальешь. До Чкаловска мы уже не доехали. Была станция Новосергиевка. Сказали, что желающие могу сойти. И мы вышли. Там стояли подводы на быках. Нас загрузили на эти подводы, и мы чуть ли не 200 км на этих подводах ехали до деревни Казанки (Александровский район Георгиевский сельсовет). Там мы и прожили всю войну.

Это были отроги Уральских гор. А перед ними в лощине было много всяких деревень: узбекских, казахских, русских (русских называли «кацапами»). Была деревня Зейдуки, мы тогда думали, что это была еврейская деревня – от имени Зейда. Была и немецкая, так там порядок был – все огорожено, покрашено. Поселили нас в старой школе. Стали работать в деревне. Мама была родом из деревни и учила нас работать в поле. Они потом работали с Соней уборщицами в школе. И еще шесть печей топили. Соня такая боевая была, и на тракторе помогала трактористу-немцу в колхозе. Мария и Галя зимой учились, ходили в Александровку, а летом и в выходные тоже в колхозе трудились. Ефим стал работать на лошади. Папу забрали на работу в бухгалтерию. Сначала было очень тяжело. Нам на семь человек дали 21 килограмм хлеба, а мы сказали, что сразу столько не возьмем. Взяли только несколько килограммов, остальное думали потом брать понемногу. Не понимали родители (а мы – тем более), что его можно было посушить на сухари. Но потом хлеба уже не было, стали голодать. Нам все помогали, даже курочку с цыплятами дали, вещи. Понемногу обжились.

Относились к нам очень хорошо. Там и не знали, кто такие евреи. У нашей хозяйки был маленький ребенок. Когда он плакал, я его качала, а хозяйка шутила: «Да не качай ты его. К жидам его в болото головой»...

Директор школы, Филипп Емельянович, очень хороший человек, когда узнал, что я окончила десять классов, сказал, что я уже готовая учительница. Он ехал на учительскую конференцию в район, и уговаривал меня поехать тоже. Я отказывалась – какая из меня учительница? Но его жена меня уговорила.

Так я и стала учительницей. Работала в две смены тут же, в Казанке. Сами и новую школу построили из огромных кирпичей. Там была четырехлетняя школа, а потом сделали семилетку. Скоро все, кто раньше в район ездил учиться, вернулись в нашу школу. В старших классах детей было немного, а в младших человек по двадцать.

Сначала я в четвертом классе преподавала, а потом мужчин-учителей забирали в армию, и я постепенно стала вести и математику, и немецкий, и русский.

Я там и в партию вступила, так что меня оттуда отпускать не хотели: только в 1947 году я вернулась в Быхов. Мария с Галей еще со мной оставались, школу кончали, а остальные вернулись раньше. Ефима дядя забрал в Ленинград.

В Быхове у нас из родных никого во время войны не осталось, но много папиных родственников погибло в Одессе.

О судьбе быховских евреев после войны, помоему, особо не говорили. Может, с мамой, папой... А мне некогда было говорить – работала в три смены. Слышала только, что спаслась девочка-подросток, лет четырнадцати, Маня Ладнова. Ее отец был русским, и он мог остаться дома, когда евреев собирали, чтобы вести в гетто, но не захотел оставлять семью. В тот момент девочки не было дома. Ее спрятали соседи.

Рассказывали, что горожане выкупали детей из гетто, выдавали их за своих.

После войны евреи собирались молиться в доме у старика Мотки Левина. Он уже не работал и не боялся, что его как-то накажут. По праздникам все евреи собирались молиться. Папа был тоже очень религиозным и ходил к Левину. Там и деньги собирали. Много присылали и из Ленинграда, где жили выходцы из Быхова. Часть денег передавали бедным. На эти же собранные деньги нанимали мужиков с подводами. Ночью выкапывали, складывали в мешки и перевозили на кладбище останки расстрелянных евреев. Кого-то раскопали, а у него борода, усы сохранились, как у живого. Папа вместе с Левиным и другими мужчинами также занимался установкой памятников (отдельно для женщин и мужчин) на кладбище. Было это в конце 40-х годов. Когда я приехала в Быхов, памятники уже стояли.