Воронова (Шушкевич Анна Феликсовна)

«Я родилась в деревне Застенки Пашковского сельсовета. Деревня была небольшая, домов 15. В нашей деревне сначала одни поляки жили. Когда хутора свозили и организовывали колхозы, деревня выросла.

Наша семья – это мама, папа, я, старшая сестра, старший брат и младший брат. Родители были крестьянами. Жили мы до войны плохо. Мало зарабатывали, очень бедно жили.

Старший брат до войны окончил землеустроительный техникум и уехал в Днепропетровск. Старшая сестра, Камелия Феликсовна, 1910 г. р., была уже замужем. Ее муж Франц был из детдомовцев. Он был дирижером Московского академического театра. Его арестовали в 1937 году за то, что не написал в анкете об аресте в 1936 года своего брата (он и сам об этом не знал). Поместили в Тамбовскую тюрьму и вскоре расстреляли. Квартиру опечатали, все забрали, сестру с дочкой выгнали. Потом в 1990-х годах по обращению моего мужа Франца реабилитировали. Долго не было сообщений о решении, и я пошла в обком партии к знакомому, чтобы он показал мне решение и дело. Решение он дал, а дело не показал. Сказал, что если я его прочту, то упаду замертво. А он был такой ярый коммунист!

После ареста мужа сестра с 4-летней дочкой Инессой приехала к нам и устроилась работать в Могилеве на детской молочной кухне. Я ходила в школу в Пашково. В 30-х годах арестовали директора нашей школы Рогуцкого. Тогда были какие-то гонения на католиков.

Семья наша была религиозная, особенно мама. Костел был закрыт, потому молились дома. Ксендза не было. Дома были книги, Библия на русском языке. Дома говорили на смеси русского и белорусского. Старшие брат и сестра знали польский хорошо, а я только понимаю по-польски, но не говорю. После войны, когда я окончила педтехникум и пединститут, преподавала в школе русский язык и литературу. От нас требовали, чтобы мы вели антирелигиозную пропаганду, проводили беседы против пасхи и рождества, забирали у детей крашеные яички, если они принесут в школу. Я, конечно, этого не делала, но директор относился к этому спокойно.

В 1941 году я окончила 10 классов могилевской школы № 1. 22 июня мы шли по городу, увидели, что люди собрались на улице возле черного рупора, что висел на дереве. Подошли. Услышали, как Левитан сказал об объявлении войны. Я тогда жила с сестрой. Снимали угол на Первомайской. Через некоторое время кухню, где работала сестра, закрыли, и мы вернулись с сестрой в деревню к родителям.

В школе со мной училось много евреев, и мы очень дружили: Саша Эмдин, Гриша Дымов, Яков Болотовский, Доба Воронова. Моя подруга Доба была очень хорошей девушкой из очень простой семьи. В самом начале войны Доба жила у нас в деревне, но очень недолго. Потом она ушла туда, где были родители. Думаю, что погибла. Большинство моих знакомых евреев погибли.

Я видела, как евреев гнали на работы в деревянных колодках, изможденных, со звездами на спине и на груди. В основном, там были взрослые люди. Гнали с собаками.

Сначала у нас были запасы, корова, еще можно было как-то жить. Ночью корову мы прятали в сарае. Однажды утром обнаружили, что ее увели. Кто? Поди разбери, свои, партизаны или бандиты.

Ночью под видом партизан стали приходить мужики с красными ленточками на шапках.

Забирали, что хотели. Но с партизанами сотрудничали. Через сестру доставали медикаменты, передавали разные сведения.

В 1942 стали голодать. Было очень много вшей.

В доме была русская печь. Мама вынула над ней доски на чердак, чтобы если кто придет, я могла туда быстро спрятаться. Там я сначала пряталась во время облав.

Страшно было. Приехал как-то немец за сеном на телеге. Партизаны убили его. Мы, все жители деревни, бежали в лес. Как это обычно бывало, приехали каратели. Подожгли деревню с двух концов и уехали. К счастью, ветра не было, и обгорели только два крайних дома. Деревня уцелела.

В деревне были староста и один местный полицейский. Это были хорошие люди. Они никого не выдавали. Молодежи у нас в деревне было много. Чтобы нас не нашли и не забрали в Германию, вырыли большой погреб и там прятались. В деревне был дежурный, который наблюдал за дорогой. Мы знали, что каратели приезжают за ребятами в таких белых маскировочных комбинезонах. Однажды дежурный, который должен был дать условленный сигнал о том, что немцы едут, не успел. Я в подвал тоже не успела запрыгнуть. Залезла под пустую бочку от воды. Зашел немец: «Матка, куры, яйко?». Мама пошла быстро найти хоть что-то съедобное, хотя у нас уже практически ничего не оставалось. А немец стоял около бочки и барабанил по ней пальцами. Если бы он толкнул эту бочку, то меня бы уже не было. Сразу бы застрелил. Так было страшно!

В конце войны перед наступлением советских войск у нас жило много немцев. Солдаты действующей армии были неплохие. Из нашей деревни никого из ребят не угнали, было много молодых красивых девушек – никого не трогали. Кто сам хотел с ними жить, тот жил.

А вот гестаповцы были страшные.

Как-то ночью пришли какие-то мужчины из леса. То ли партизаны, то ли бандиты. Ракета. Напали немцы, убили двух партизан. Солнце. Жарко. Жир вытекал из трупов на солнце. Хоронить не успевали.

Очень страшно было: днем – немцы, ночью – партизаны или бандиты.

У нас в доме квартировал итальянец. Он в последнюю ночь перед отступлением обнял дерево и сказал: «Нам капут, а вы будете жить». Этот итальянец нас тайком подкармливал. Котелочек с едой вынесет и поставит в коридоре, чтобы другие солдаты не видели. Скорее всего, его убили.

Перед самым концом оккупации немецкие солдаты целую ночь ходили, волновались. Эти немцы уже никуда не успели уйти. Всех их положили на шоссе Могилев – Минск.

Помню, как закончилась война. После стрельбы наступило какое-то затишье. Я вышла на улицу, а там наши солдаты. Так радовались, обнимали их. Хотелось их угостить, но особенно нечем было.

После освобождения я сразу вышла замуж. Мой муж до войны окончил институт, он был учителем математики, воевал в партизанском отряде. Его жена с ребенком умерли в эвакуации от голода или болезней. После войны он в Могилеве стал работать заместителем директора колонии. Я познакомилась с ним в гостях у своей дальней родственницы в Могилеве, и он сразу же в первый вечер, провожая меня домой, сделал предложение. Я еще подумала, что он не совсем нормальный, что говорит такое незнакомой девушке.

16 ноября 1944 года мы расписались. Ему было 34, а мне – 22. Ни у него, ни у меня ничего нет. Жили на квартире. Ночью 7 ноября его арестовали. В тот день были повальные аресты. Все описали. Как жить? Профессии нет, денег нет, к тому же я уже ждала ребенка, когда мужа взяли. Даже хотела сделать аборт, но отговорили.

Потом узнали, что на него написала анонимку женщина, которая хотела, чтобы он на ней женился. Она написала, что он работал при немцах в школе. А он действительно работал в школе, чтобы иметь «аусвайс» и выполнять задания партизан. Он был партизанским разведчиком.

Я поехала в Минск на товарняке в штаб партизанских отрядов просить за мужа партизанских командиров, которые его хорошо знали: Станкевича, Крысенкова, Белоусова. Они сами отправили сюда все необходимые документы, но все равно следствие шло полгода. Проверяли, в какой семье муж родился, где учился и все-все. Мне дали свидание с мужем, когда уже стало понятно, что его освободят. Секретарь суда жила на нашей улице. Она сказала, когда мужа будет судить трибунал, и я туда пошла. Конвоировали мужа ребята, которые были с ним в партизанах. Ребята мне сказали: «Станьте в строй и поговорите с ним до тюрьмы». Так я и шла с ним в строю заключенных. Теперь не понимаю, о чем я думала, ведь могли и в тюрьму со всеми завести. Трибунал его оправдал. Вскоре мужа освободили. Мой муж, Воронов Анатолий Филиппович, занесен в книгу «Память».