Антонова Степанида Пантелеевна

Я родилась в 1928 г. в деревне Белыничского района в семье крестьянина. C детства, чтобы короче было и удобней, меня звали не Степанида, а Стеша.

Семья отца была большая: трое сыновей и дочка. Мой отец, Пантелей Антонов, был самым младшим в семье и умер раньше всех. В 1928 г. его призвали в армию. Там он с солдатами выгружал оружие. Тяжелый ящик с оружием упустили.

Ящик должен был упасть на папиного товарища, но отец его подхватил и товарища уберег. От тяжести у отца лопнули сосуды. Теперь его, может быть, и спасли бы, а тогда три недели подержали в госпитале и отпустили. Через полтора года папа умер. Ему было только 26 лет.

Мама, Екатерина Никитична, еще через полгода вышла замуж за моего крестного отца Ивана Акимовича Филонова, который тогда тоже овдовел. Иван Акимович стал мне настоящим отцом. У меня даже язык не поворачивается назвать его отчимом.

Мама не разрешила меня удочерить, чтобы сохранить в память об отце его фамилию. Так что я не сменила фамилию, даже когда вышла замуж, и не стала ни Филоновой по отчиму, ни Живовой по мужу.

В октябре 1940 г. крестного отца перевели помощником лесничего в Шклов и мы переехали. Нам дали большой деревянный дом на окраине города.

Когда началась война, мне было 13 (я окончила 5 классов), моему сводному брату было 6 лет. Тогда в нашем доме снимала комнату учительница. Она в тот день ушла на выпускной вечер, но вернулась рано и попросила маму разбудить отца и рассказать ему, что началась война. Об этой новости люди узнали быстро, но обсуждать боялись. Радио молчало, прохожие на улицах перешептывались. Объявили, что в 4 часа все должны собраться на площади – будет экстренное сообщение по радио.

До 4 часов люди боялись произнести слово «война». Почему? Могли обвинить в том, что распространяешь слухи. А за слухи могут посадить. К 4 часам люди семьями начали стекаться на площадь. Потом радио заговорило. Прозвучал неповторимый голос Левитана. Объявил, что будет выступать Молотов. Молотов сказал, что «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Выступил военком, предупредил, что будут разносить повестки, но все военнообязанные должны уже сейчас явиться на призывной пункт.

Когда мы пришли домой, папа сказал, что пойдет в военкомат. Назавтра он принес повестку, собрался и ушел на призывной пункт, который почему-то был в Стайках. Папа объяснил, что одну лошадь из лесничества забирает лесничий, а вторая лошадь остается на две семьи – нашу и конюха Напрышкина. Папа сказал, чтобы мама на этой лошади увозила нас с семьей конюха за Днепр. Все тогда считали, что немцы дальше Днепра не пойдут.

По радио говорили, что немцы не продвигаются. Но мы слышали взрывы и видели беженцев. Они ехали на подводах, шли пешком. Говорили, что немцы прямо из самолетов расстреливают людей.

Когда объявили войну, всех лошадей, коров из колхозов приказали гнать за Днепр. Страшно было это видеть и слышать, как ржут лошади, как ревут не доенные коровы.

Моя мама и жена конюха Ксения взяли, что могли, посадили на подводу четверых детей, привязали двух коров и пошли «в беженцы». Доехали до деревни Слижи. Остановились в сарае. Слышались взрывы, но что происходит, было неясно.

Ксения пошла в Шклов узнать, что происходит. Вернулась она почерневшая. Мост через Днепр разбомбили, сделали понтонный мост напротив бумажной фабрики. На переправе скопилось много наших солдат. Немцы их расстреливали прямо из самолета на бреющем полете. Там погибло очень много военных, а потом немцы, взяв Шклов, захватили еще много военных в плен.

Наконец объявили, что можно возвращаться в Шклов. Долго мы стояли на переправе, ждали, пока немцы нас пропустят. Вернулись домой. Все, что можно было разграбить, уже разграбили.

Буквально через неделю-две после оккупации стали собирать евреев. Потом их колонной гнали на расстрел. Мама меня никуда не пускала, но тогда рассказывали, что были такие наглые люди, которые обирали евреев прямо в колонне, забирали обувь и другое. Расстреляли евреев в Путниках. Это был ужас.

Осталась в живых дочь директора школы Уфлянда Нели. Она была моей ровесницей. И мы, и соседи ее скрывали и оберегали три года. Она в сарае пряталась, в туалете. Уже перед самым приходом наших полицаи ее поймали и застрелили.

Когда осенью 1941 года бомбили Оршу, было очень страшно. Орша – в 40 километрах от нас, но казалось, что взрывы совсем близко. До сих пор вижу этот огонь. Бомбили и Шклов.

Через некоторое время вернулся наш папа. Их часть остановили в Ельне, в лесу. Стояли без обмундирования, с одной винтовкой на двоих. Он рассказывал, что солдаты требовали у командиров оружие, но им сказали, что оружие они должны добывать в бою. Как они попали в плен? Подбежал какой-то лейтенант (папа потом считал, что это был переодетый немец или предатель) и скомандовал: «Вперед! Вперед!» Только они прошли вперед, как их немцы окружили и взяли в плен. В лагере папе и его товарищу удалось сделать подкоп и сбежать.

В Шклове организовалась управа. Папа получил документы и опять стал работать в лесничестве. Через какое-то время мы заметили, что папа и мама о чем-то шепчутся. Папа ходил куда-то, с кем-то встречался на районе. Потом мы поняли, что папа устанавливал связь с подпольщиками. Папа часто куда-то выезжал, у него был «аусвайс» (удостоверение личности, пропуск). Однажды я подслушала, как папа говорил маме: «Вышли двое мужчин в военной форме с оружием, поговорили, договорились в какое время приходить...» Потом папа заметил, что я слушаю, и приказал молчать и никому не рассказывать.

Папа говорил, что если будет обыск, я не должна признаваться, что их дочь, а должна была говорить, что я беженка. Фамилия-то у меня была другая. Мне это было очень обидно слушать. Как это: я – и чужая?

Поздней весной 1942 года, когда уже выросла высокая трава, папа вернулся домой и сказал, что он должен срочно ехать за Днепр на поле косить сено. Мама поехала с ним. Нагрузили воз сена. Мама поехала домой, а папа сказал, что он останется, потому что не выполнил всю работу. Только мама уехала, папу застрелили полицаи. Мы так и не узнали, чем папа занимался и какую работу выполнял.

Наша школьная учительница по химии готовила для партизан медикаменты, но ее предали, арестовали и расстреляли. Маме рассказывал электрик, который что-то чинил в здании тюрьмы (бывшее здание райисполкома), что видел учительницу. Она стояла голая и вся синяя, избитая. Сказала ему: «Хоть бы скорее уже расстреляли». Не помню уже, как ее звали. Очень много помогал партизанам поп Василий. Корову у нас не забрали, но есть было нечего. Мама ходила на работу. То улицы убирала, то картошку перебирала. Однажды разрезала подкладку в куртке и незаметно спрятала там клубни картошки. Мы ее варили и ели прямо в кожуре с таким удовольствием, как теперь шоколад не едят.

Часто устраивали обыски. Зима была суровая, до 42 градусов мороза, снежная. Забирали все теплые вещи. Ходили полицаи. Полицаев боялись больше немцев. Полицаи боялись всех: и немцев, и партизан с подпольщиками.

Во время войны моего старшего сводного брата, 1926 г. р., хотели угнать в Германию. Мы старались его прятать. Чтобы выкупить его, мама все время носила немцам единственное, что было из еды – яйца.

Однажды немцы постреляли курей недалеко от нас. Другие немцы услышали выстрелы и пришли с обыском. Им показалось, что стреляли из нашего дома. Я в тот день была дома одна. Немцы заставили меня под дулом спускаться в погреб, подниматься на чердак. Никого не нашли и пошли к соседу. Они тогда так били соседа шомполами, что он, наверно, умер бы, но пришли те немцы, которые в кур стреляли, и рассказали, что это были их выстрелы.

В конце ноября 1943 года был освобожден Гомель, фронт остановился на Проне. Все, кто мог, выехали из города в деревню или в лес. На нашей улице осталось только три семьи. Тихо. Собак еще раньше немцы всех перестреляли. Страшно. Калитку откроешь – никого. Я до сих пор боюсь тишины.

В 1944 году немцы начали отступать. В нашем районе выгоняли всех жителей из домов, а дома сжигали. Немец зашел в дом неожиданно, вспорол штыком матрас, набитый соломой, поджег. Когда мы выбежали, наш дом уже горел. Мама заранее сшила всем по торбочке и сложила туда все необходимое. Но когда нас из дома выгоняли, она растерялась, надела рваные туфли и даже свою торбочку взять забыла.

Завучем нашей школы был Рудаковский. Он был очень стройным, красивым и добрым. При немцах он стал пропагандистом. Во время бомбежки его ранило. Когда немцы отступали, он ехал на возу. Воз не успел свернуть, подъехал немецкий солдат на коне и стал хлестать его плеткой. Рудаковский так плакал.

Под мостом немцы повесили бочки со смолой. В бочки они стреляли, те загорались и валили черные клубы дыма.

Нас всех погнали на Рыжковичи. Там двигалась колонна немцев. Нас отогнали в сторону – в поле, в рожь. Это было недалеко от железной дороги. В это время самолет разбомбил поезд. Машинист гнал паровоз, три вагона поезда горели. Только поезд подъехал к станции, как подлетел советский самолет бомбить немецкую колонну. Летчик увидел, как много гражданских людей стоит вокруг, развернулся, чтобы улететь. В это время взорвалась цистерна с горючим. Самолет, летевший низко на бреющем полете, попал в столб пламени. Что дальше с самолетом было, мы не видели. Все очень переживали за летчика.

Мы с соседками пошли в деревню Поповку. Спрятались в ложбинку, а коров, которых вели с собой, наверху оставили. Место, где мы сидели, оказалось под перекрестным огнем. Над нами летали снаряды, и вдруг перестрелка стихла. Пришел измученный немец и жестами попросил подоить корову. Женщины налили ему молока: и попить, и в баклажки, которые он с собой принес для «камарад». Он стал объяснять: «Нихт эссен драй», т. е. три дня не ел. Мы спросили, не будет ли нам «капут». Но он ответил, что в половину восьмого «руссиш» уже будут здесь. Нам стало спокойнее.

Ровно в полвосьмого пришли наши. Первых солдат и целовали, и обнимали, и плакали. Возвращаться в город нам не разрешили: дороги заминированы. Ночевали в поле, а утром вернулись на свое пепелище. Хорошо, что соседка на первое время приютила в сарае. Потом пошли на квартиру. Благодаря нашей корове, стали мы понемногу обживаться, строиться.

Сводный брат, когда пришли наши, сразу пошел в военкомат. Попал на фронт, был ранен, победу встретил в Кенигсберге.

Я выучилась, поехала в западные районы работать в детском доме по распределению. Потом вернулась к маме.

Я вышла замуж за Василия Андреевича Живова. Ему тоже досталось в войну. Что ему пришлось пережить, не передать словами. Его угнали из Шклова в Германию, потом он оттуда пешком возвращался. Месяц шел по дороге по ночам.

Его мать умерла, осталось двое малышей и старшая девочка Тамара, моя ровесница. Кормить детей было нечем. В детдом не брали. Тогда Тамара отвела их в райисполком и оставила там. Дети сидели и плакали от голода. Когда работники исполкома узнали, что мама умерла, пришлось определить в детдом.