Цейтлина Ася Борисовна

Я родилась в 1929 г. в Заречье. Это рядом со Шкловом, через мост. У нас жило много евреев – больше 10 семей.

Мой отец, Борис Григорьевич, 1894 г. р., работал директором сенной базы Оршанского мясокомбината. Мать, Сима Абрамовна, 1906 г. р., работала в веревочной артели. Жили неплохо. В нашей семье было трое детей. Сестра Шура кончила до войны 10 классов и училась в Могилевском пединституте. Вторая сестра, Лиза, 1924 г. р., тоже окончила школу уже перед самой войной, а я училась в 4 классе. У папы было много друзей и знакомых. Семья была верующая, и соседние тоже. Все праздники отмечали. Ходили иногда по праздникам в синагогу в Шклов молиться. Папа дома молился. По субботам не работали. Была отдельная пасхальная посуда. Говорили на идиш.

Папа воевал в Первую мировую войну. Он помнил тех немцев и не предполагал, что могут быть массовые расстрелы. Папа нас уверял, что немцы не тронут еврейское население.

Когда началась война, эвакуировалась только одна семья. Из деревень евреи практически не выезжали. Папа еще ходил окопы копать, потом мы тоже пытались уехать, когда начали бомбить, доехали до местечка Дрибин, там переночевали, потом и там стали бомбить, все горело. Пришлось возвращаться. До 3 октября мы жили на Заречье.

Когда вернулись, немцы пришли сразу к нам в дом. Нашли у сестры Шуры всякие значки (ПВО, комсомольский и т. п.) и документы к ним. Она вынуждена была уйти и спрятаться в деревне Уланово.

В деревне, в каждом еврейском доме, жили евреи-беженцы из Могилева. В нашем доме тоже жили две семьи. Неподалеку, в Рыжковичах, в старой разбитой церкви на берегу Днепра, как в лагере, тоже жили еврейские беженцы. Много жило евреев на льнозаводе (их там и расстреляли), в поселке Искра и в самом Шклове.

Как раз только прошел праздник Йом-Кипур, постились. 3 октября привезли на машинах карательный отряд немцев и полицаев с собаками. Всех евреев стали свозить в Заречье. Наших евреев выгнали из домов, повернули лицом к стене. Из Заречья погнали в Малое Заречье. Туда же пригнали и беженцев из церкви и других евреев. Много было беженцев из Могилева. Всех посадили на землю и стали обыскивать в сарае. Мои родители ничего с собой не взяли. Некоторых в сарае раздевали, то, что находили ценного, забирали.

Я шла вместе с родителями и средней сестрой Лизой, и они меня оттолкнули. «Иди, – говорят, – к знакомым, а мы тебя потом заберем». Я зашла к бывшему председателю колхоза в Заречье. Меня посадили за швейную машину. Там я сидела и видела всех. Кто сидел, кто стоял. Они были окружены карателями с собаками, полицаями. Потом пришла в дом женщина из Заречья, попросила попить. Она меня увидела. Тут же приходит немец, спрашивает: «Где у тебя «юде»?» Хозяйка ответила, что я ее родственница. Немец ушел, но мне уже нельзя было там оставаться. Я вышла, пошла полем и увидела, как всех людей гонят куда-то. Я долго бежала следом по лугу, огородами за этой большой толпой. Потом отстала, не видела, куда их повели. Развернулась и побежала на Заречье.

А потом узнала, что их погнали на край деревни, где был ров. На месте расстрела сейчас ничего нет, место никак не обозначено. В книге «Память» перечислены все погибшие из Заречья, но без беженцев. Их имен никто не знал. Погибли наши соседи Азархи, Самуил и Двейра. У них было двое сыновей и дочка. Сын Борис остался жив. Он уехал в Могилев, потом в Израиль. Только одна семья Меркиных, сестры с отцом, эвакуировались из Заречья. Они вернулись после войны в Заречье, потом переехали в Ленинград. Погибла в Заречье жена дяди Матвея, тетя Аня Цейтлина и двое их детей, Борис и Женя, и много других людей.

Когда я прибежала в дом, он уже был пустой. Еще горела затопленная печь, а все уже было разграблено. Все вынесли. Я вспомнила, что папа закопал в сарае, когда пришли из Дрибина, наиболее ценные вещи. В сарае уже тоже ничего не было – разрытая яма. Выкопали.

Я слышала пулеметную очередь и разговоры, что расстреливают евреев. Что делать? Я пошла к соседям. Соседи меня покормили, дали молока, хлеба. Сначала я пошла в деревню Клебель к папиному другу Алейникову, брату знаменитого артиста, он там лесничим работал.

Потом пошла в деревню Уланово к старшей сестре Шуре. Она жила там у папиного друга, председателя сельсовета. Идти надо было километров 12–15. Рассказала ей, что все погибли. Сестра осталась, а мне пришлось возвратиться в Заречье. Побыла там, потом пошла в деревню Плещицы к знакомым. Жила там недели две. Пасла корову, когда пришла полиция из Заречья. Что-то заставило меня удрать. Я спряталась в вырытую землянку.

Потом опять пошла к сестре Шуре. Мы возвратились в Заречье, потом пошли в деревню Слижи к знакомым папы. Они нас не приняли. Даже в дом погреться не пустили.

Мы опять вернулись в Заречье. Был у нас такой полицай Игнат Юрьев, он нас скрывал у себя в доме месяц, потом до весны я была у другой женщины, Тани. Я еще была под своей фамилией. Как-то, когда я в лесу с детьми была, меня встретили полицаи, расспросили, но не тронули.

Наш дядя, папин брат, Матвей Григорьевич Цейтлин, был оставлен для работы в тылу. Он был в партизанском отряде. Дядя прислал нам записку, чтобы сестра уходила в партизаны. Сестра была всю войну в 25-м партизанском отряде бригады «Чекист».

Потом, уже весной, я перешла жить к другой женщине. Как-то пошла с детьми в лес за щавелем, в это время пришли полицаи. Забрали меня. Привели в Шклов в здание райисполкома, где располагался полицейский отряд. Там я переночевала. Утром полицай меня отвел в подвал в другой конец города, но подвал не замкнул. Я оттуда удрала.

Возвратилась к хозяйке, но она побоялась меня держать. Тогда я пошла в Уланово к знакомым. Там мне Ефим Шутиков посоветовал сказать, что я из разбомбленного детского дома. Днем ходила по лесу, вечером приходила. Меня кормили, но в дом я не входила – ночевала на сеновале. Так недели две продолжалось. Потом пришла в деревню Старый Овражек. Ко мне подошла одна женщина, спросила, что я ищу. Я рассказала, что из детского дома, из Минска, дом разбомбили, и я пришла пешком. Назвала себя другим именем, стала Зиной. У женщины было двое маленьких детей. Один из них – больной рахитом. Женщина взяла меня к себе, чтобы я присматривала за детьми и хозяйством. У женщины была лошадь, корова, я за всеми ухаживала. Еду готовила.

Связь с Уланово у меня продолжалась, и дяде сообщили, где я нахожусь. Потом хозяйка вышла замуж за полицая. В одну из суббот шел на подрыв железной дороги партизанский отряд. Они поздно ночью зашли ко мне в дом. Я спала с детьми в зале на диванчике. Один из партизан, тоже еврей, тихо подошел ко мне и сказал, чтобы я вышла, что он пришел от дяди Матвея. Партизаны еще не знали, что в доме полицай. Я ответила, что выйти не могу, а почему не могу, ему скажут в Уланово. Но хозяин-полицай услышал, что кто-то приходил. В воскресенье он и говорит, мол, пойдем со мной веники вязать. А по воскресеньям у меня были выходные, и я идти отказалась, я уже поняла, в чем тут дело.

Я побежала в Уланово к Надежде Шутиковой (жене Ефима Шутикова) и все ей рассказала. Она отправила меня к своей сестре Анастасии Деревяго в Старое Бращино (ее дочь, Потупчик, теперь носит звание «Праведник народов мира»). Там я прождала несколько дней. Так и жила до освобождения Шклова. Когда забирали молодежь, прятались с детьми в землянках. Хозяйка не знала, что я еврейка.

Когда бригада «Чекист» уже шла на соединение с другими партизанскими бригадами, командир ее нашел меня и привел Шуру. Он стал спрашивать, где живет Зина. Меня привели, и всем в деревне стало известно, что я еврейка. Оставаться больше я не могла. Немцы отступали и «подчищали» все. Назавтра я ушла от хозяйки, когда отступали немцы, я ушла к Деревяго, и там мы прятались с детьми в блиндаже с неделю, пока немцы не ушли окончательно. Когда все успокоилось, меня отвели в деревню Даньковичи и там я встретилась с сестрой. Дядя Матвей погиб на задании.

Потом с сестрой вернулись домой. Наш дом уцелел. Ни тарелок, ни вилок не осталось. Сестра с партизанами ходила по соседским хатам и собирала наши вещи.

Алейников принес нам самое необходимое из вещей и продукты. Потом сестра стала работать в райпо, я пошла в школу. Потом Шура уехала к тете в Ленинград. Я окончила школу в 1950 году. Директор школы давал мне тетради, Красный Крест – одежду.

Сразу после окончания войны руководитель нашей еврейской общины Калмыков, вернувшийся из эвакуации, организовал мужчин, и все останки перезахоронили на кладбище в Рыжковичах. Теперь там памятник стоит.

Сейчас в Заречье евреев нет.

«Я родилась не в самом Шклове, а в Заречье. Это рядом, через мост. В семье было трое детей. Отец работал директором сенной базы Оршанского мясокомбината. Мать тоже работала, и жили мы неплохо. Старшая сестра окончила 10 классов до войны и училась в Могилевском пединституте. Вторая сестра тоже окончила школу уже перед самой войной, а я училась в 4 классе. Евреи по праздникам ходили молиться в Шклов, а папа молился дома. Наша семья была верующая и соседские – тоже. Все праздники отмечали. У папы было много друзей и знакомых. По субботам не работали. Была отдельная пасхальная посуда. Говорили на идиш. Папа воевал в Первую мировую войну. Он помнил тех немцев и не предполагал, что могут быть массовые расстрелы.

У нас в деревне жило много евреев – больше 10 семей. Эвакуировалась только одна из них. Мы тоже пытались уехать, доехали до местечка Дрибин, но там нас догнали немцы. Когда вернулись, немцы пришли сразу к нам в дом. Нашли у сестры всякие значки и документы к ним – ПВО, комсомольский и т.п. Она должна была уйти и спрятаться в деревне Уланово.

В каждом еврейском доме жило много евреев-беженцев из Могилева. В нашем доме тоже приютились две семьи. Неподалеку, в Рыжковичах, в старой разбитой церкви на берегу Днепра, как в лагере, жили тоже еврейские беженцы. Много их было на льнозаводе (их там и расстреляли), в поселке колхоза «Искра» и в самом Шклове.

На следующий день после Йом-Кипура, 3 октября, на машинах приехал карательный отряд с собаками. Наших евреев выгнали из домов, повернули лицом к стене. Затем повезли в деревню Заречье, а оттуда погнали в Малое Заречье. Туда же пригнали и беженцев из церкви, и других евреев. Всех посадили на землю и стали обыскивать. Некоторых закрывали в сарае, раздевали, что находили ценного, забирали. Я шла вместе с родителями, и они меня оттолкнули. «Иди, – говорят, – к знакомым. А мы тебя потом заберем». Я зашла к бывшему председателю колхоза в Заречье, там сидела и все видела. Одни люди сидели, другие стояли, окруженные полицаями и карателями с собаками. Потом пришла в дом женщина из Заречья, попросила попить. Она меня увидела. Тут же приходит немец, спрашивает: «Где у тебя «юде»?». Хозяйка ответила, что я – ее родственница. Немец вышел, но мне нельзя было там оставаться. Я пошла полем и увидела, как всех людей гонят куда-то. Я долго бежала за этой большой толпой. Потом повернулась и побежала в сторону Заречья. А их погнали на край деревни, где был ров – там и расстреляли. Я слышала пулеметную очередь. На месте расстрела сейчас ничего нет, никак не обозначено.

Когда я прибежала домой, он уже был пуст. Еще горела затопленная печь, а все уже было разграблено. Все вынесли. Я вспомнила, что папа закопал в сарае, когда вернулись из Дрибина, наиболее ценные вещи. В сарае уже тоже ничего не было – выкопали.

Сразу после окончания войны руководитель нашей еврейской общины Калмыков, вернувшийся из эвакуации, организовал мужчин, и все останки перезахоронили на кладбище в Рыжковичах. Теперь там памятник стоит».

Из архива могилевской инициативы «Уроки Холокоста»