Семенов Виктор Трофимович

Я родился в Сапежинке в 1934 г. До революции сапежинские евреи жили бедно, хотя земли имели немало. Землю приехавшие из Галиции евреи выкупили у князя Сапеги. От дворца Сапеги, некогда жившего здесь, почти ничего не осталось, только возле моего дома от княжеского винного погреба осталась большая яма.

Евреи молились Богу, чтобы не ударила молния, и сколько мы живем, никогда ни молний, ни пожаров не было. Даже во время войны, когда в еврейский дом попал снаряд, пробивший крышу и потолок, ни взрыва, ни пожара не было. Такая была у евреев сила молитвы!

Когда шли французы, евреев было много, а христиан почти не было. Потом евреи стали сдавать в аренду и продавать землю крестьянам.

Место было красивое, богатое. За полем начинался лес с грибами и ягодами. Было много яблок, очень вкусные груши. Варили варенье. Сейчас старинных садов уже не осталось. В деревне был хедер. Меламед бил детей линейкой. В школе все учителя были евреями. По всей деревне росли липы, оставшиеся еще со времен Сапеги. Неподалеку был частный еврейский кирпичный завод с немецкой печкой Гофмана, национализированный после революции, где работало много евреев. Директором его был Михаил Захарович Урин. Завод давно закрыт, он стал убыточным. Возле каждого дома были огороды. Очень много было голубятников.

Дома у евреев после революции были большие, добротные. Почти в любом доме были глубокие ванны, бань у евреев не было. Воду грели на печке. Одевались евреи так же, как и мы. На всех дверях были прибиты коробочки с молитвами.

Только набожные старики молились в ермолках, а на голову накидывали балахончик. Старики всегда носили шапки, а женщины – платки. Молодежь по-всякому бегала, да и молилась не очень. У евреев были свои музыкальные инструменты: скрипка, духовые, что-то вроде балалайки. Играли на свадьбе. Главным праздником была Пасха. Вина пили очень мало и своего не делали.

На речке Мокрянке стояла водяная мельница, построенная еще до революции. Номеров на домах не было, все знали друг друга по имени. Уже в конце 30-х годов в синагоге открыли магазин. Работала там Ципа Узилевская. Ее отец Ицка был кузнецом. Председателем колхоза был Перец Марголин. В Сапежинке было 3 кузницы, смолокурня. Хорошие сапожники, портные, кузнецы очень ценились и жили неплохо. Самым богатым был Гамшей, весь род его был богатым.

Помню похороны сапожника Бэрки. Бэрку везли на кладбище на подводе через всю деревню в ящике, выкрашенном в черный цвет. Следом шло много людей – кто молился, кто плакал. Помню, как осенью на огородах строили кущи. Строили буквально все, там и ели, и спали. Танцев и веселья я не видел. Молились много. Резниками были Кролики. Очень много и вкусно готовили. Мяса готовили мало, в основном птицу и овощи.

Жили очень дружно, но со второй половины 20-х годов молодежь стала уезжать учиться в Ленинград, Могилев, Запорожье, Минск. А перед войной евреи стали продавать дома и уезжать в города. После закрытия синагоги евреи молились у моего соседа Нахмана. Хорошо помню, как он пек мацу каждую весну. Нас приглашали в дом и обязательно угощали тонкими, очень вкусными листиками мацы. Жили Брилоны, Перцевы, Дрибинские, Узилевские, Двоскины, Урины.

Мой дедушка Мина купил дом у Рувена.

Я помню, где стояли дома кузнеца Ицки, который работал в магазине и на кузне, сапожника Бэрки Дрибинского, семьи Янкеля и Годы, старика Гильки с дочерью Ривой, стариков Хаима и Сорки, которые жили с душевнобольным сыном. Осенью был день, когда дома у соседа собирались в основном мужчины на молитву. Они молились всю ночь (это было в Йом-Кипур). Говорили, что якобы в этот день, в полночь, когда евреи усиленно молятся Б-гу, приходит нечистый и забирает одного еврейского мужчину и одну женщину. На эту ночь евреи нанимали для охраны за бутылку водки местного вора и пьяницу Семена Рудковского. Во время войны Семен выдавал немцам детей от смешанных браков.

Немцы-то не знали, что у светленьких малышей мама или папа еврей.

Нахман был очень грамотным человеком и считался местным раввином, а самой авторитетной женщиной, к которой обращались за советом, была Йоха Дрибинская. Помню, как Нахман и другие мужчины наматывали на руки и лоб кожаные ленточки и молились, повернувшись к дверям. Нам это было удивительно, мы-то молились, глядя на иконы.

До войны были смешанные семьи. Дочь резника Кролика была замужем за русским летчиком. Он приезжал после освобождения в 1944 году, искал погибшую семью и очень ругался: дома остались, а людей не было.

Я был малым, но помню, как немцы-каратели с полицией собирали евреев сапежинских, мокрянских, седитских, быховских – всех: и взрослых, и детей, стариков, здоровых и больных, совсем малых и немощных. Немцы запомнились мне как рослые парни в зеленой военной форме, в касках, со страшными звериными лицами.

Это было 19 августа, на Спас, мы с мамой шли из церкви и вдруг увидели оцепление. Нас пропустили. Увидели, что всех мужчин собрали вместе. Взрослые мужчины, старики, молодежь лет от 14–15 сидели на корточках, подниматься им не разрешали. Стоял гомон, такой невнятный шум – это евреи хором молились, понимая, что вырваться уже невозможно и их ждет смерть. На поле к месту расстрела их везли на машинах, в кузовах-будках.

В тот день из сапежинских евреев остались в живых только женщины и маленькие дети. Нас всех трясло. В людей стреляли из пулемета!

Оставшиеся в живых жили в двух больших хатах – старого набожного Нахмана Брилона, который наизусть знал все Святое Писание, и Гамшея Узилевского. Я хорошо помню старика Нахмана. Нахман был очень образованным, набожным, начитанным стариком. Дома у него было очень много святых книг, часто собирались евреи, молились, справляли Пасху. Наверное, он был у них за раввина. Нахман дружил с моей мамой, часто рассказывал ей о еврейской истории, а я слушал тоже.

В том же году в декабре женщин и детей увезли на расстрел. Тогда, когда забирали евреев Быхова, забрали евреев сапежинских и мокрянских.

Сажали людей и малых, и старых, больных кидали на подводы и везли в замок, в гетто.

Немцы вещи не брали. Грабили свои: сапежинские, быховские, мокрянские. Бог знает, что тут творилось. Растащили абсолютно все. Много было одежды, обуви, вещи были хорошие. После войны у одного местного полицая, агента гестапо Мишки Питера с улицы Мирной, нашли еврейские вещи.

Дом Нахмана в 1944 году разобрала военная часть и из бревен сложила пекарню. Дом Узилевского, родственника Гамшея, перевезли в Баркалабово и сделали детский дом.

Полицая нашего после войны судили, но никто не пошел в свидетели.

На нашей улице жила Пелагея Романовна Сташкевич. До войны она работала на ферме вместе с Брилонами, матерью и дочкой. Мать была дояркой, дочь, Хена Брилон, заведующей фермой. Мужа Хены Хаима уже расстреляли. Когда евреев стали забирать, Пелагея спрятала в подвале свою соседку и подругу Хену с ребенком. К тому времени уже был страшный приказ о том, что тех, кто помогает скрываться евреям, ждет расстрел. У Пелагеи Романовны было трое маленьких детей, четырех лет, шести лет и младенец 1940 года рождения. Зимой кто-то рассказал полицаям о том, что Сташкевич скрывает евреев. Пришли немцы. Хену с дочерью вытащили из подвала и увели на расстрел. А Пелагею с детьми поставили к стене, чтобы расстрелять. Спасло только вмешательство старосты Федоса Васильевича. Он сказал, что муж Пелагеи повез с немцами в обозе на телеге в Смоленск боеприпасы, и Пелагею с детьми отпустили.

Самым опасным человеком во время войны в Сапежинке был Гаврила. Для него предать человека было все равно, что раз плюнуть. Он был полицаем, потом воевал, но после войны его вместе со старостой и мокрянскими полицаями судили и дали всем по 10 лет. В тюрьме Гаврила умер.

В тот день, когда расстреливали евреев, Израиль Мендель вместе с белорусом Мандриком поехали по заданию немцев на телеге за древесным углем. Когда они возвращались, кто-то предупредил их, что мужчин-евреев повели расстреливать. Они свернули к Днепру, и Израиль спрятался в зарослях кустов. Там, в заросшей луке реки можно было скрываться долго. Дочь Менделя почти каждый день приносила ему еду. Но бывший лейтенант милиции Иван и его жена, жившие на окраине, заметили девочку и донесли немцам, где прячется беглец. Израиля расстреляли. Иван после освобождения был призван в армию, командовал взводом, погиб.

После войны евреев возвращались единицы: те, что были на фронте или уехавшие на учебу еще до войны. Памятник они не ставили. Оплакивали, оплакивали, оплакивали близких, всех проклинали. Вещи свои не искали. Домов еврейских еще оставалось много. Только несколько человек свои дома продали.