Лавренова (Кузьмина) Евгения Александровна

Я родилась в 1932 г. в деревне Хотимке, что в 5 километрах от Шклова.

Папа, Александр Кузьмин, был председателем колхоза. Хоть образования у него было только 4 класса, он был грамотным, хорошо писал и считал. Мама, Пелагея Афанасьевна, работала дояркой.

У меня были еще старшая сестра Настя, 1928 г. р., и младший брат Виктор, 1937 г. р. Помогали родителям на огороде, бегали, прыгали, играли в классики, купались на речке. Рядом с деревней были близко лес (назывался «Пустошь») и небольшая река Серебрянка. Электричества и радио у нас в деревне до войны не было. Мамины родители жили в поселке Борьба, который находился за Хотимкой. Папины родители умерли до войны.

Я окончила первый класс перед войной в нашей 4-классной школе. Очень нравилось ездить с родителями в Шклов. Помню, соберутся мама и папа на телеге в город в магазины или продать сало на базаре, а я бегу вслед за телегой, пока меня не возьмут. Наругают, шлепнут, но возьмут с собой на телегу.

В деревне было 40–45 домов. В домашнем хозяйстве были и гуси, и утки, и куры, и овцы, и корова, и лошадь. Были земля и огород. Выращивали картошку и другие овощи, все для скота. Все в деревне работали и этим и жили.

Папе, как председателю, в самом начале войны пришло письмо о мобилизации. До 6 июля 1941 года папа был еще дома. Его оставили перегнать от немцев скот, но он не успел, все немцам досталось.

А 6 июля папу призвали. Помню, как его провожали, как плакали.

Никто из местных жителей не эвакуировался. Когда рыли окопы, мы нашим солдатам носили молоко, что-то поесть. Одна женщина из нашей деревни сказала, что, когда придут немцы, она им расскажет, как мы русских солдат кормили.

Были бомбежки. Немецкий самолет выбросил все бомбы на деревню, на речку. Был бой за Днепр. От взрывов снарядов закладывало уши. Мы сидели в окопах, прятались. Очень боялись. Я кричала: «Держите мне уши!»

Первый раз мы увидели немцев, когда они после боя ехали на мотоциклах и кричали что-то вроде «Москва капут!». Немцы прошли мимо.

Они приезжали из Шклова и забирали курей, гусей, уток. Ни у кого в округе домашних птиц не осталось.

Земля у нас такая, что не родит без удобрения. Удобрения не было, даже навоза не было. Питались мы очень плохо. Собирали колоски, кашу делали. Варили оладьи из щавеля, картошки, что собирали на поле весной. Мама ходила что-то из вещей меняла на хлеб.

Остались у нас в деревне только ребята допризывного возраста. Многие из них ушли в партизаны, но не все. В партизаны принимали только тех, у кого было оружие.

Когда партизаны ехали на задания (они то склады с оружием подрывали, то мосты, то железную дорогу), то заезжали к нам на обратном пути. Брали у нас все подряд: теплые вещи, кожухи, сухари, корову. Мы понимали, что ничего не поделаешь.

Полицейского участка и немецкого гарнизона в деревне не было. Наутро после партизанских взрывов приезжали немцы, но чаще полицейские. По деревне ходить боялись. Стреляли из школы, которая стояла на пригорке, по деревне. У меня была подруга, девочка Женя. Ее таким выстрелом из школы убили. Пуля влетела прямо в открытое окно, даже стекло не разбила.

Лес у нас был недалеко. Два моих двоюродных брата были в партизанах. Миша до войны жил в Минске, второй брат, Петр, сын папиной сестры Феклы – наш, деревенский. Иногда они приходили к нам ночью. Днем партизаны к нам не приходили, присылали мальчишек-сыновей. Тетя, папина сестра, смотрела в щелку и когда замечала кого-то из партизан, меня посылала. Я и сама ходила несколько раз в партизаны, приносила им кушать. Босиком по крапиве ходила с котомочкой за спиной. Это был секрет. Один раз надо мной решили пошутить, стали по-немецки разговаривать. Очень меня напугали.

Полицаи устроили засаду и прямо у нас под окном убили партизан. Закапывать убитых долго не давали. Собаки таскали их тела. Потом старики похоронили их на деревенском кладбище.

В деревне у нас жил один еврей. Он жил в Шклове до войны, работал в Хотимке кузнецом, после начала войны вместе с семьей из Шклова переехал в Хотимку. У него был сын. Он был очень хороший. Они хотели идти в партизаны, но у них не было оружия и их не брали. Они ночью к нам приходили покушать. Мама давала им одежду какую-то.

Староста и полицаи сначала расстреляли семью кузнеца. Я видела расстрел. Стреляли разрывными пулями прямо в домике вечером зимой 1941 года. Их было, кажется, четверо взрослых. Трое лежали на полу, а старенький дедушка лежал на печке, свесив голову, из головы текла кровь. Мама сказала: «Иди, посмотри», а я потом спать не могла. Сын старосты сказал, что трупы выбросили в лощину, не закопали.

Сам кузнец с сыном некоторое время прятались в колхозном гумне, но, видимо, кто-то выдал. Помню, как немцы привели их к нам в дом, брат Витя очень страшно кричал, мы боялись, что нас расстреляют за помощь евреям. Кузнеца с сыном увезли в Шклов. Там каждый вечер происходили расстрелы пойманных евреев и партизан. Каждый вечер были слышны автоматные очереди.

Один мужчина, уже женатый, с ребенком, хотел идти в партизаны, но его не приняли, потому что не было оружия. Так он пришел к своему родственнику, полицаю, попросить оружия. Тот полицай его и выдал. Мама послала меня посмотреть. Этого мужчину поставили к забору и уже мертвого расстреливали. Никого не отпускали, заставляли смотреть. Потом приехали немцы, забрали семью этого мужчины. Семью с маленьким ребенком потом отпустили.

В Шклове было много евреев, и их расстреливали каждый день. Травили людей собаками. В лесу, когда мы что-то собирали, часто натыкались на убитых евреев.

Уже после войны, когда мы ходили в школу в Шклов, возле моста через Серебрянку на Старый Шклов наверху, на песочке, лежали трупы четырех или пяти человек. В лесочке лежали волосы. Там расстреливали евреев. Потом их похоронили.

Говорили, что люди ходили в деревню Тараново (под Могилевом, рядом с деревней Романовичи) за вещами убитых евреев. Носили их сапоги, костюмы. С нашей деревни тоже ходили. Мы их осуждали.

Когда немцы стояли в школе, один немец, пьяный, ходил по домам. В людей не стрелял, только собачонку убил, ведро пробил. Он пришел в наш дом и стрелял по полу из автомата. Деду-беженцу, который жил у нас, гильзами ноги покалечил. Баловался. Все бабки собрались и пошли в школу жаловаться немецкому начальству. Сказали, что его перевели на стройки, наказали.

Иван Янченко и другие наши соседи-партизаны погибли. Много умерло от голода, особенно наших детей и детей-беженцев, перед немецким отступлением.

Папины вещи – сапоги, костюм – мы закопали в ящике в землю. В деревне знали, как папа одевался, и партизаны пришли за вещами. Маму шомполами били, чтобы вещи отдала. Мама не отдала. Детские вещи все забрали. Такие партизаны были – все подряд забирали. Из-под меня выдернули простыню, ударили меня головой о стенку. Наверное, им нужны были простыни для маскировки.

Меня посылали в Шклов к маминому брату Савелию, отцу Миши. Я была маленькой, худой, меня немцы не трогали.

На повозке ехали немцы, полицаи. Спросили меня: «У вас партизаны были?» Говорю, что не было. А они узнали, где я живу, и пригрозили: «Вот мы сейчас посадим тебя на повозку, вернемся в деревню, и если партизаны были, мы тебя убьем». Я так испугалась, стою, думаю, когда они будут меня сажать, а они уехали, не забрали. Я постояла, пока они скрылись, и пошла дальше. Страшно было.

Как-то я пошла другой дорогой, через другой переезд, так родственники меня очень ругали. Говорили, что на этом переезде вчера человека убили.

Как-то в деревню приехали немцы, один из них заходил к нам в дом. Помню, он улыбался, показывал фотографии своих детей, угостил меня и младшего брата кульком конфет. Вроде ничего, добрый. Мама варила вкусный квас. Мы его пили и хотели этого немца угостить. Но он показал, чтобы мы первые квас попробовали, боялся пить.

Партизаны оставили нам маленького жеребеночка. Я с ним возилась все время, на водопой водила, в поля. Как-то партизаны забирали коней и моего жеребенка взяли. Мама и другие женщины пошли к партизанам просить, чтобы им отдали коней. Партизаны отошли посовещаться, а женщины испугались, что их примут за немецких шпионов, и разбежались.

Полицаи, старосты убегали за немцами. Они ехали на нагруженных повозках с разным добром. У них было много масла, которого мы давно не имели. Мы выкопали картошку, а они эту картошку стали переделывать на крахмал. Мы просили нам оставить, а они были недовольны, агрессивны: «Вы сидите дома, а нам ехать».

Когда перед освобождением деревню бомбили, то один немец к нам в погреб прямо головой залетел. Во дворе у нас стояла немецкая кухня. Немцы и полицаи жили у нас. Тогда нас не трогали, даже оставили немного муки.

После того как немцы отступили, с кладбища на пригорке мы видели русских, цветы им относили. Когда партизаны шли по шляху, мы тоже ходили их встречать с цветами. Они говорили, что лучше б воды принесли. А откуда мы знали, что они долго шли? Мы так рады были!

Племянник нашей знакомой женщины из Старого Шклова, полицай, пришел к ней и спрашивал, где ее сын-партизан. Она не знала. Ее забрали в полицию и расстреляли. Хату сожгли. Осталась дочка Лариса. Полицай этот долго скрывался, потом его нашли. На какой-то свадьбе узнали. Потом была статья в газете. Это было несколько лет назад.

Полицая забрали, а если бы в деревню привезли, его бы там убили.

Почти все мужчины из деревни, призванные (в армию), погибли. В некоторых семьях погибло по трое-четверо родственников. После войны в деревне остались одни женщины. На себе плуг таскали.

Папа с фронта вернулся. Он попал в плен в Крыму в 1941 году. После войны его обвиняли, почему сдался в плен, а у него даже не было оружия. Он был в концлагере в Германии. Кормили баландой. Оттуда его забрала немецкая крестьянская семья. Он там у них пахал, коров доил.

Папу освободили американцы. Поставили всех освобожденных в ряд и предложили тем, кто хочет в Америку, сделать два шага вперед. Многие остались стоять. Те, кто знал, что семьи погибли, выходили вперед. Папа не вышел. Его привезли в Москву. Как заключенные они отстраивали Большой театр. Я написала письмо: «Папа, приезжай домой. Нам нечего есть. Холодно. Мама больная». Папа прочитал письмо своему другу, а тот отнес листок начальнику. Папу вызвали к этому начальнику. На столе лежало мое письмо. Начальник сказал папе, чтобы он собирался домой. Папу отпустили. Стал работать председателем колхоза. Потом прислали более грамотную женщину-председателя, но как сеять, она не знала, и все над ней смеялись. Папу опять вызвали и назначили председателем. Позже папа стал бригадиром. Больной уже был.

Племянник-партизан подшучивал над отцом, что он в плену был. Папа очень обижался. Моя двоюродная сестра тоже была угнана в Германию. Во время войны у нас в доме жила учительница Дина Максимовна с двумя сыновьями, Юрием, 1929 г. р., и Толиком, 1932 г. р. Юру угнали в Германию, он выжил благодаря тому, что хорошо знал немецкий язык. У них были книги, и она учила меня и своего сына Толика по книгам. Так что после войны мы пошли сразу в школу в четвертый класс, а в старшие классы ходили в Шклов.