Кравец Марат Борисович

«Когда я родился, мама, Ида Яковлевна Комиссарчик, уже работала учительницей, а папа, Борис Маркович Кравец, был еще студентом Могилевского пединститута.

Мама родилась в городе Калинковичи Гомельской области. Бабушку звали Слава, а дедушку – Яков (на самом деле у них было по два имени, но я их не знаю). У них было десять детей.

Бабушка ушла из жизни во время гражданской войны. Рассказывали, что тогда по Беларуси рыскали всякие банды. Маме тогда было 10 лет. Бабушке сказали, что ее три старшие дочери, которые где-то прятались, изнасилованы и убиты. С бабушкой на нервной почве случился заворот кишок, и она умерла. Тогда медицинской помощи практически не было.

Мама окончила Минский еврейский педтехникум (его тогда называли в шутку «Евпетух»). В 1930 году ее послали учительницей в райцентр Гомельской области Ельск. Там она познакомилась с отцом.

Дед, Кравец Мордух Иосифович, из Полесской деревни Санюки, был деревенским портным, потомственным, как видно по фамилии. Со своей швейной машинкой он переезжал из одной деревни в другую и так кормил семью. У отца были три сестры и брат. Еще в школе папа занимался общественной работой. Его пригласили в Ельский обком комсомола. Там он и познакомился с моей мамой.

Родители полностью поддерживали советскую власть. Однако, когда папу хотели сделать директором леспромхоза, «выдвиженцем», мама его отговорила. Она заявила ему, что выйдет за него замуж, только если он пойдет учиться. Теперь, прожив жизнь, я понимаю, как она была права.

Папе дали комсомольскую путевку на учебу в Могилевский пединститут. Он стал секретарем комитета комсомола пединститута. Пока папа учился, родители жили во дворе дома Бобовика в кирпичной пристройке. Там было много крыс. Мама работала учителем истории в школе № 3. В 1936 году папа окончил институт, и в том же году туда поступила мама.

Поскольку людей с высшим образованием тогда было недостаточно, тем более комсомольцев, папе предложили на выбор работу в НКВД или в партии. От НКВД он отказался по причине слабого состояния здоровья (это, безусловно, спасло ему жизнь). Папу назначили заведующим парткабинетом Могилевского горкома партии. Этот парткабинет занимал все этажи здания бывшего Дворянского собрания (современного городского центра культуры). На первом этаже была библиотека. У папы был кабинет, небольшой зал.

Когда родителям отказали в ведомственной комнате института, они нашли квартиру на Дебре. На первом этаже двухэтажного дома жил пожилой мужчина по фамилии Зохан, хозяин. Мы снимали на втором этаже 2 большие комнаты. Еще одну комнату снимала женщина с ребенком. Кухня у нас была общая, коммунальная. Для меня осталось загадкой, почему этот дом не был национализирован. Зохан был церковным человеком, но к маме он относился с большим уважением, обращался: «Мадам Кравец».

Мама ежедневно ходила в буфет горкома партии, где работникам горкома (а папа считался их работником) давали продукты. Как-то, вернувшись из буфета, она сказала, что семьи не только руководителей, но и работников среднего звена руководящих органов, вместе с партийным архивом, вывозят из Могилева. Папа в это время был в санатории.

26 июня 1941 года мне исполнилось 7 лет. В этот день мы уехали в эвакуацию.

Был очень жаркий день, но мама сунула мне в руки теплое пальто. Сама она несла моего брата Якова, 1940 г. р. С нами была еще домработница Аня, 17 или 18 лет. Мы погрузились в грузовики полуторки. В одной из машин везли архив, а на других машинах находились жены работников горкома с детьми. Из мужчин были только шоферы. Нас довезли до города Рославль. Там приняли архив, а семьи выгрузили в центре города в каком-то скверике. Ночью, еще до отправления поезда, я стал свидетелем очень страшного эпизода, который хорошо запомнил. Было темно и тихо. На станцию выехал грузовик, в кузове стояли двое мужчин с винтовками и держали за руки какую-то женщину. Она громко кричала: «Все! Я свое дело сделала! Москва будет захвачена!» Это произвело гнетущее впечатление. Женщины долго об этом говорили.

Мы ехали в товарном составе с вагонами, оборудованными нарами. Нас привезли в Саратовскую область на станцию Екатериновка. Там мама с братом на руках, я и Аня слушали по большому репродуктору речь Сталина.

Учителя нужны были в деревне, а не в городе, и нас отвезли в село Саластуха Саратовской области. Принимали очень хорошо. Поселили в дом молодой семьи. В передней части дома жили хозяева, в одну комнату поселили нас, а в другую – директора могилевской школы № 3. Его позднее взяли в армию, и он погиб на фронте. Перед уходом он отдал маме свое пальто, и в этом пальто она проходила всю эвакуацию.

Папа вернулся в Могилев из санатория в самом начале июля, пошел в военкомат и его сразу мобилизовали. Ему, как капитану, сразу под начало дали группу из 40 или 50 человек, отправили пешком в Чаусы. Там всех обмундировали, вооружили и посадили на поезд. Им очень повезло. Они успели уехать до приезда немцев, а то бы, безоружные, все погибли. Отца направили под Москву в резервный фронт, назначили политруком полевой части.

В ноябре 1941 года немцы приближались к Москве. Большинство эвакуированных уехали из села. Однажды мама сказала, что обошла все село, но никто ничего из продуктов продавать не хочет, берегут в ожидании немецкого наступления. Нам дали сани, отвезли по снегу на станцию Екатериновка. Аня с нами не поехала, она осталась в селе.

Я хорошо помню, как мы где-то с неделю жили прямо на станции Екатериновка. Постель на полу была покрыта белой простыней, и подушка была в белой наволочке. Круглосуточно горел свет. Каждый день нам выдавали обед.

Сесть на поезд было невозможно, творилось что-то невообразимое, жуткое, но однажды мама предъявила документы, что ее муж политрук действующей армии. Проводник сказал: «Расступитесь!» И нас пропустили!

Недавно в США я слышал передачу «Прямой эфир» местного русского канала RTN. Ведущий сказал фразу: «Ай, какой-то там политрук...» Если бы я был рядом с ним с оружием, я бы его убил! Как можно так говорить о тех, кто спасал от фашизма, о моем отце?! Это же чудо, что мой отец, политрук, еврей, остался жив! Нельзя быть неблагодарным стране, которая нас, евреев, спасла.

На поезде мы приехали в Саратов. На вокзале встретили учительницу из Могилева, Менькину, с тремя детьми: Маратом, Лилей и Майей. Поехали дальше. Тонкие «польские вагоны» промерзали, на полу лежала солома. Сетку с хлебом у нас украли. На остановках поезда мама продавала свою одежду из чемодана. Помню, как она меняла на хлеб свою шелковую комбинацию.

Довезли до Уральска. Там нас тоже хорошо приняли, вкусно кормили, потом на подводах доехали в село Чувашинск. Летом 1941 года был прекрасный урожай зерновых. В домах стояли огромные лари, полные муки. Так что и мы не голодали. Нас поселили в избу председателя колхоза. Сам он ушел на фронт, а дома оставались его жена с детьми. Спали на кухне. Мама уходила на работу в школу, а я нянчил брата. Пока мама была на работе, я ел хлеб с луком, потом мама готовила.

В этот же дом поселили двух девушек-казашек, выпускниц детского дома, в одинаковых зеленых пальтишках. Оказалось, что девушки были больны туберкулезом. Мама стала искать другое жилье, но все боялись нас пускать. Тогда Менькина, которая заведовала местной семилетней школой и жила в учительской, поставила в комнате еще одну кровать, и мы втроем на ней спали. Вскоре приехал муж Менькиной, Рожанский, которого не взяли в армию по состоянию здоровья. Он стал уполномоченным райкома по хлебозаготовкам. Так все вместе и жили. В 18 лет их дочь Майя Рожанская ушла в Красную армию добровольцем.

Летом 1942 года учителей посылали работать на «плантации» – заливные овощные огороды. Чтобы мама могла там работать, Яшу взяли в ясли. И меня тоже взяли с условием, что я буду сам смотреть за братом. Я стирал его платье в речке Чиган и еще успевал искупаться, сушил на плетне, укладывал спать после обеда. Нас кормили три раза в день.

Осенью 1942 года Яша неожиданно перестал ходить. Проезжавшая через село медсестра поставила диагноз «костный туберкулез». Мама поехала в районный центр. Там брата положили в гипсовую кровать и это его спасло. Дочь председателя колхоза, ровесница брата, которая тоже заразилась от казашек, умерла от туберкулеза легких.

Летом 1943 года мама добилась размещения брата в костнотуберкулезный санаторий в Алма-Ате. Учительница этой школы помогала маме довезти брата до санатория. Дорога заняла целый месяц. Пока мама ездила, в колхозе мне выдавали хлеб и по пол-литра молока в день. Учительница Белла Борисовна Эпштейн, эвакуированная из Рогачева, немного присматривала за мной.

Институт политруков во время войны был ликвидирован, и папу вместе с другими офицерами с высшим образованием направили на учебу в училище связи в Ульяновск, затем назначили начальником штаба связи отдельной артиллерийской бригады в Прибалтике.

От Ульяновска до Уральска недалеко. Так что один раз за войну зимой 1944 года мы повидались. Меня позвали с уроков, а в учительской сидит капитан – мой папа! Утром он уехал. В следующий раз мы встретились уже только после войны.

Зимой 1944 года местная жительница пустила нас с мамой и Беллой Эпштейн с ее дочкой Мирой к себе в летнюю кухню. Это была голодная зима. Мама имела деньги, чтобы покупать продукты: ее зарплата, пособие папы, потом деньги стал высылать и муж старшей сестры мамы, погибшей в минском гетто. Но никто ничего не продавал.

Скот падал от голода. Выдавали только по 100 граммов муки в день, купить у колхозников можно было коровий или бараний жир в жестяных мисках. Из этого мама варила суп-затирку. Все время хотелось есть.

Весной колхозники и учителя ходили в поле собирать колоски. Как-то мама с Беллой Эпштейн пошли собирать колоски и заблудились в степи. Плутали всю ночь. Утром мы с Мирой увидели, что мамы не вернулись домой. Я очень испугался. В школе тоже обнаружили отсутствие учительниц, отправились их искать и встретили, когда они уже возвращались домой. В то время в степи бродили дезертиры. Мама очень боялась, но Белле ничего об этом не сказала.

Вскоре выяснилось, что колоски чем-то заражены. Многие тогда отравились. Была даже комиссия из Москвы для предотвращения эпидемии. Мы не отравились, но болели малярией. Ужасное заболевание.

Как только освободили Минск, наши учительницы направили запрос на возвращение в Беларусь. Добирались тяжело, долго, со множеством пересадок. В Саратове я страшно испугался, когда поезд отгоняли на маневры, и мы с Мирой ненадолго остались без мам. Потом каждую пересадку я дрожал от страха.

В Кричеве, чтобы доехать до Могилева, мы сели на открытую товарную платформу, а там оказались авиационные бомбы. Конечно, нас прогнали. Потом нашли состав с углем и на нем доехали.

14 августа 1944 года мы уже вернулись в Могилев. Вокзал был абсолютно пустой. Город был разрушен. Мама нашла подводу, и мы приехали на Дебрю. Но к моменту приезда в нашей квартире уже жил офицер НКВД.

Хозяин жилья, которое мы снимали, Зохан, во время войны был старостой православной церкви. Его никто не трогал, и наши вещи были целы. Когда Зохан увидел меня, мальчика, которого до войны прекрасно одевали, ободранного, в рваных штанах, он вынес из глубины своего дома маме отрез черной ткани: «Вот, сшейте ребенку штаны».

Зохан рассказывал, что немецкий патруль, который обходил район Дебри, наткнулся на еврейскую семью. Он слышал крик, кого-то убили. Соседи донесли, что в доме Зохана тоже жила семья еврея-коммуниста. Немцы поднялись на второй этаж, взломали ящик письменного стола папы, где уже было пусто, ничего в доме не взяли и ушли. Были бы мы там, нас бы тут же прошили автоматной очередью.

Осенью 1945 года вернулся папа, а потом в 1946 году привезли и брата.

При всем диком антисемитизме, с которым я сталкивался при жизни в СССР, в Могилеве, я благодарен тем, кто помог нам уехать в эвакуацию и остаться в живых. Если бы нас не принимали другие республики, мы бы погибли, как другие европейские евреи».