Искров Леонид Владимирович

Из оберточной бумаги сшивали тетради, чернила делали из сажи

Все сегодня живут заботами о школе и подготовкой к новому учебному году – от Президента до маленьких первоклассников. Наблюдая приятные семейные первосентябрьские хлопоты, мне вспоминается свое грустное и тяжелое военное детство, и день, когда я пошел в первый класс. Душевная ностальгия и выплеснулась в эти воспоминания. Возможно, для нынешней молодежи они станут поучительным уроком жизни.

С 1941 по 1944 год наша семья: мама, сестра мамы, бабушка и мы, двое малышей, я – 3,5 лет, брат – 5 лет проживали в городе Горки Могилевской области. Эта территория была оккупирована немецко-фашистскими захватчиками. Чтобы не умереть с голоду, нас, малышей, мама отправляла просить милостыню. Она сшила нам по холщевой сумке со шлеей через плечо для складывания подаяния. Мы ходили по улицам нашего города и просили милостыню. Домой приносили кусочки хлеба, иногда несколько картошин.

У более обеспеченных жителей наша семья и другие семьи занимали очередь за картофельными очистками, из которых можно было сварить суп или пюре. Этим, а также в зимнее время, выкапывая из-под снега мерзлую картошку и делая из нее оладьи или блины, и спасались, пока мать не устроилась рабочей на железнодорожную станцию Погодино, где в конце рабочего дня получала небольшой паек хлеба.

Другие малыши ходили раз в неделю три километра на станцию Погодино, когда прибывал эшелон с продовольствием и в нем был вагон с хлебом для немецкой воинской части, стоявшей в нашем городе. Немецкие солдаты, выгружая хлеб, иногда выбрасывали нам по буханке заплесневелого хлеба. Этот день был для нас праздником, когда мы с братом приносили домой хлеб.

И хотя прошло уже более 70 лет, я никогда не забуду унизительную фразу: «Подайте Христа ради бедному сироте кусочек хлеба!» Однажды я пришел домой и сказал маме: «Больше просить милостыню я не буду, даже если буду умирать с голоду!» Мама заплакала и сказала: «Хорошо, сыночек, не ходи, как-нибудь проживем...».

Нынешним детям трудно понять, что такое голод. От авитаминоза наши худенькие тельца были ослаблены, и днем, когда светит солнце, наши глаза хорошо видели, но вечером, в сумерки, мы все страдали от «куриной слепоты». До заката солнца мы старались прибегать домой, потому что в сумерки становились совершенно слепыми.

Вечерами осенью и зимой мама, тетя и бабушка пряли пряжу и ткали полотно из льняных нитей на кроснах, а мы, дети, должны были готовить и менять зажженные лучины, керосина у нас не было, так мы освещали комнату, где взрослые работали. Обычно лучина укреплялась возле русской печи, а внизу стоял таз с водой, чтобы угольки падали в воду и не случилось пожара.

Весной вытканное полотно расстилалось на лугу возле речки для отбеливания на солнце, потом из него мать шила мне и брату штанишки и рубашку, а также холщевые сумки, куда мы складывали тетради, ручку, карандаш.

В 1943 году брат пошел в школу в первый класс. Однажды, когда пришел домой, сказал, что в школе учительница дала каждому первокласснику по два кусочка хлеба. Мне это запомнилось и захотелось тоже получить эти кусочки хлеба. Через неделю я уговорил мать, и она отпустила меня в школу. Но долго радоваться мне не пришлось: через несколько дней учительница подошла ко мне и ласково сказала: «Леня, ты еще маленький, тебе нет семи лет, приходи на будущий год в школу». Я горько заплакал и ушел домой с обидой на нее. Как она не понимает, что очень хочется получить эти два кусочка хлеба!

Ровно через год, когда освободили город и район от немцев, я пошел в 1944 году в первый класс. У учительницы был букварь и учебник по арифметике. Обуви настоящей у нас не было, и я с братом пошли в школу в лаптях, которые мы уже умели плести из лыка. Тетради сшивали из оберточной бумаги, чернила делали из сажи, которую разводили водой. Писали простыми деревянными ручками с железными перьями. Учителя ставили отметки и писали красными чернилами из свеклы.

Ежегодно 1 сентября мне вспоминается наше военное и послевоенное лихолетье. Я ребятам в школах рассказываю, а им это в диковинку: и верят, и не верят. Уже с четвертого класса мы ежегодно сдавали экзамены по основным предметам: русскому и белорусскому языку и литературе, математике и истории. После окончания начального образования мы могли поступать в РУ (ремесленное училище), в ФЗО (фабрично-заводское обучение). А после семилетки мы поступали в техникум, педучилище и школу механизации сельского хозяйства.

С 8 по 10 класс родители платили за учебный год 150 рублей (75 за первое и столько же – за второе полугодие). Это подстегивало нас, и мы старались учиться хорошо – многие ребята поступали в вузы без репетиторов с первого раза.

Школа давала нам прочные знания: мы любили своих учителей и никогда их не забывали. Я до сих пор помню наизусть стихи Пушкина, Некрасова, Маяковского, песни Горького, стихи Янки Купалы, Якуба Коласа, Максима Богдановича и других писателей.

Война: воспоминания маленького очевидца

К началу войны мне было 3 года, 3 месяца и 8 дней. Я хорошо помню не только начало этой страшной катастрофы, но и то, что было до войны.

Розовое детство

Я сижу в кроватке, а бабушка, Мария Ефимовна, колдует по хозяйству: топит печь, доит козу, поливает грядки и смотрит за мной – все у нее получалось быстро и ловко.

Тетя Поля пришла с работы. Она работала в пригородном совхозе имени Погодина (г. Горки Могилевской области) зоотехником. Она угощает меня мармеладом. Отдавая его, играет со мной и приговаривает: «Я Коза-дереза, полбока облуплено, за три гроша куплена, топу-топу ножками, забодаю тебя рожками, ножками затопчу, хвостиком замету». Говоря эту присказку, она выставляет указательный палец и мизинец, а остальные три сжаты в кулак, поворачивает влево-вправо рукой. Так бодает меня, дотрагиваясь этими рожками до моего животика. Я весело смеюсь и хлопаю в ладошки, а мармелад так и тает во рту...

До войны дети в нашем небольшом городе Горки, как правило, не ходили в детсад и играли возле дома во дворе или на улице самостоятельно.

Наш небольшой домик стоял на пригорке. Он был последним, с краю улицы Вокзальной (ныне улица Заслонова). Сразу за ним начинался луг, усыпанный веселыми яркими цветами: желтыми лютиками, синевато-фиолетовыми колокольчиками, белыми ромашками. Внизу протекала речушка. Мы, малыши, бегали по влажному лугу, ловили бабочек. Было так радостно! Это было высшее, наверное, детское счастье.

Моя бабушка была верующей. Она часто, надев на нос очки, садилась под образом со светящейся огоньками лампадкой в уголку и читала старинную Библию, а иногда тихонько напевала, когда никого в доме не было, псалмы. И упорно пыталась научить меня молитве «Отче наш...».

«Антихрист пришел...»

В воскресенье раненько бабушка разбудила меня: «Вставай, внучек, уже солнышко взошло!». Мы пошли по тропинке в церковь, которая находилась в Ивановской роще. Отошли от дома недалеко. Утро было какое-то желтое, туман клубился как облако. Видим – бегут нам навстречу женщины и старушки и, истово крестясь, кричат: «Антихрист пришел на землю! Конец свету! Конец свету!».

Бабушка испугалась, что уж говорить про меня, и мы поспешили домой. А вечером – я никогда не забуду такое страшное зрелище – мама стала резать двух беленьких козочек. Наша коза Белка их недавно родила. Коза жалобно блеяла. Мы с братом горько плакали, просили маму не резать козляток. Но она нам сквозь слезы ответила: «Началась война. Скоро здесь будут немцы!».

А к вечеру мама и тетя Поля взяли лопату и стали рыть на косогоре, недалеко от дома, окопчик, чтобы можно было спрятаться от бомбежки. Город Горки немцы уже начали бомбить. Во время бомбежек вся семья – бабушка, мама, тетя Поля и мы с братом – сидела в окопчике. Мне как-то раз это надоело, и я выбежал на луг, стал бегать по нему, светило яркое солнце, кругом цветы и много бабочек, за которыми я стал гоняться. Но тут вдруг недалеко от меня ухнула бомба, я был оглушен, стал хуже слышать на левое ухо. Больше никогда мама не отпускала меня из нашего окопчика.

Я увидел немца

Через какое-то время после начала войны, может через неделю или около того, к нам в дом зашел немецкий солдат и сказал: «Матка, млеко, яйко?!». Мама налила ему в кружку козьего молока, он сразу его выпил, дала два яйца, а он в благодарность оставил плошку – это был в круглой плоской картонной баночке фитиль, залитый парафином. Он потом приходил еще раз и за несколько картофелин оставил маме кусок хозяйственного мыла.

Воздушный бой

Мы, малыши, играли на улице. Вдруг в небе послышался нарастающий гул летящих самолетов. Видим, в небе невысоко три самолета с красными звездами. Откуда ни возьмись на них налетели несколько самолетов с черными крестами. И начали самолеты гоняться друг за другом. Раздавались звуки, будто горох рассыпали в пустом ведре. Самолеты то взмывали вверх с душераздирающим ревом моторов, то летели вниз в пике к земле и круто опять поднимались. Смотрим, два наших самолета полетели на восток, а один остался их прикрывать (это нам стало понятно уже потом, повзрослев). На него налетели немецкие самолеты и подожгли его. Самолет, оставляя дымную полосу, упал недалеко от нашего дома, на выгоне, где пасли коров и овец. Мы побежали к месту падения самолета, оно уже было оцеплено немцами. Увидели большую яму с водой, обломки самолета и немецкого офицера, державшего в руке летчицкий планшет. Обгорелый летчик был мертв.

Мы потом часто бегали на это место и собирали куски слюды, фанеры, разные трубки и железки для наших детских игр.

Пленные

Однажды, гуляя по улице, мы услышали ни на что не похожие звуки, сливающиеся в воздухе в сплошной гул. Он приближался и становился громче и громче. Наконец в облаке пыли показалась большая колонна людей, казалось, ей не было конца – это были пленные красноармейцы. Их гнали по улице Вокзальной на станцию Погодино для погрузки в вагоны. Гул был такой ужасный, что мурашки побежали по телу: смешались воедино и стоны раненых, и плач, и говор, и топот солдат, и окрики конвоиров, и лай овчарок. Пленные были в крайней степени изнеможения, многие с кровавыми повязками на головах и руках, босые, с расстегнутыми гимнастерками, многие в нательных рубахах, отдельные еле волочили ноги, их поддерживали товарищи. Люди бесчеловечным обращением конвоиров были доведены до животного состояния. Видимо, начальник конвоя дал команду конвоирам: пусть, мол, кормит этих несчастных солдат само население. И конвоиры, отсчитав 15-20 человек, показав рукой на какой-нибудь рядом, стоящий дом, отпускали их на «прокорм» под охраной двух конвойных с винтовками. И в наш дом ввалилась такая группа военнопленных: в глазах у них горела голодная волчья ярость. Они хватали все, что попадало под руку, свалились на пол в кучу: образовалась груда переплетенных тел, дерущихся за каждую картофелину, луковицу, чесночную головку, кусок хлеба. С пола раздавались глухой вой и рокот из этой кучи людей. Конвоиры через несколько минут безжалостно прикладами стали поднимать их с пола и выгонять обратно в колонну, которая все проходила и проходила по улице. После посещения военнопленных в доме не осталось ни картофелины, ни луковицы, ни кусочка хлеба – все было съедено за секунды.

Первый стыд и унижение

Когда стало совсем плохо (семья голодала, есть было нечего, кроме щавеля), мама отправила меня ходить «по кускам». Она научила меня, что надо говорить: «Люди добрые, подайте, Христа ради, милостыню сироте». Мне было стыдно произносить эти слова, я плакал и просил маму не посылать меня с котомкой через плечо, но она объяснила, что иначе мы помрем с голоду. Один только день я ходил «по кускам» и запомнил это унижение на всю свою жизнь. Став взрослым, я никогда не прохожу мимо просящего, чтобы не дать ему сколько-нибудь денег, ведь это крайняя степень унижения человеческого достоинства.

В войну дети быстро взрослели. Иногда мы ходили на железнодорожную станцию Погодино. Там разгружали вагоны с хлебом. Некоторые немецкие солдаты, видя нас, малышей, кидали нам по буханке заплесневелого хлеба. Это был настоящий праздник, когда я и брат приносили домой такую буханку хлеба.

Вскоре мама устроилась на работу путевой рабочей на железную дорогу, она стала приносить домой паек, кусок хлеба, нам стало немного легче. Но все равно от голода и авитаминоза мы все болели «куриной слепотой». Как только начинало садиться солнце, мы переставали видеть. Поэтому в темное время всегда сидели дома.

Эдик

Летом 1943 года мама взяла нас собой в баню, это был женский день. Мама быстро вымыла брата, меня, вымылась сама, и мы вышли в раздевалку. Брат быстро оделся и стал проситься на улицу. Мама не хотела его отпускать, но потом, сказав, чтобы он никуда от бани не отходил, отпустила его. Мы заканчивали одеваться, когда вдруг возле бани раздался взрыв. Мама побледнела и сказала в ужасе: «Наверное, Эдик подорвался!». Мы быстро выбежали из бани. Смотрим – стоит Эдик, вытянув перед собой руки, с которых льется кровь. На правой ладони висят на коже оторванные фаланги двух пальцев: большого и указательного. Ладонь левой руки была тоже вся посечена меткими осколками, и с нее тоже лилась кровь. Брат стоял бледный и даже не плакал. Мама схватила его за локоть и повела в немецкий фельдшерский пункт. Немец-фельдшер тут же спокойно отхватил ножницами оторванные фаланги пальцев, забинтовал пораненные руки. Оказывается, когда брат вышел из бани, возле нее стояли ребята и держали в руках взрыватель от мины или гранаты. Он отобрал его у них и прогнал детей подальше, а сам подорвался, пытаясь разрядить (снять с боевого взвода) взрыватель.

Угон

Осенью 1943 года немцы стали отправлять население городка в Германию. Два раза нам удавалось удрать, не доходя до погрузки в вагоны. Сначала мы, дети, шмыгали в кусты с дороги, по которой нас гнали немцы, а затем и мама с тетей Полей умудрялись тоже удирать из колонны и возвращаться домой. Но в третий раз немцы заходили в каждый дом и, если там никого не было, искали его обитателей поблизости. Мы спрятались в нашем окопе и думали, что нас не найдут, но немцы с овчарками нас быстро обнаружили и приказали выходить. Мама вылезла из окопа. Она хотела зайти в дом и взять хлеба, но немцы не пустили ее, а погнали всех нас вместе с тетей Полей в колонну и погрузили в вагоны.

Тетя Поля окончила Горецкую сельскохозяйственную академию и знала немецкий язык. Она поговорила с офицером, отвечающим за погрузку, и он отпустил ее домой за хлебом. Так мы были обеспечены на некоторое время питанием.

В вагон нас набилось битком, и маленьких детей, чтобы их не раздавили, матери брали на плечи. Меня тоже мама посадила на плечи и держала, пока в вагоне не образовалось небольшое пространство, где я и брат стояли возле мамы.

Мы доехали до Крупского района, и поезд почему-то остановился. Нам приказали выйти из вагона и повели в деревню Корпушовку (так говорила мама). Мы были там в крестьянской семье на постое, пока Горецкий район не освободили от немецко-фашистских захватчиков.

Вернулись домой, в Горки, но нашего дома не было: соседи сказали, что его немцы разобрали для постройки блиндажей.

Несколько месяцев мы прожили в пустующем чужом доме по переулку Красноармейскому. Потом вернулись из эвакуации хозяева дома, и мы вынуждены были уехать из Горок в Сморгонь к маминой сестре, тете Фрузе.

Я эти строки написал в надежде, что их прочтут не только подростки, но и юноши, и взрослые. Здесь нет ни одного слова вымысла, все – чистая правда.