Джалиашвили Мира Романовна

«Родилась я в городе Рогачеве в 1934 году. Маму туда направили на работу после окончания Могилевского учительского института преподавать в школе. Папа после окончания строительного института был направлен на работу на какой- то объект в Днепропетровск.

Мама рассказывала, как они познакомились. Она шла с подругами, и папа был с ребятами. Папа тогда сказал грубовато: «С этого берега на тот берег добро не переплывет». Мама тогда подумала: «Ишь, какой гордяк!» Но, тем не менее, он маме уже понравился, она его замечала. В Днепропетровске было принято среди молодых людей, как и в послевоенном Могилеве, дефилировать по центральной улице. Так знакомились. Папа и мама стали встречаться и очень скоро поженились. Папу звали Рувим Михайлович Шапиро. Дома звали Рома. А маму – Рахиль Григорьевна Черновая. Она уроженка города Орши. Там остались ее родители, которые погибли во время войны в гетто.

У папы рано умер от туберкулеза легких отец. У его мамы осталось четверо детей, которых она одна воспитывала.

У мамы в семье было 10 детей. Мама была самой младшей, самой любимой, которую лелеяли и ничего не давали делать, потому что считали, что она болезненная от природы. Она и не умела ничего делать. Хорошо, что она вышла замуж за такого человека, как папа, который все брал на себя.

Мамин папа Грейна работал кузнецом, бабушка Брайна, конечно, не работала: 10 детей в семье. У них в семье была замечательная традиция. Хоть родители были неграмотные, но очень умный от природы отец сказал, что каждый сын должен опекать, дать высшее образование одной из дочерей. А у них сначала родилось 5 сыновей, потом 5 дочерей. Мою маму выучил и всю жизнь поддерживал, даже после замужества, дядя Лазарь, который жил в Москве. Пока мама не окончила институт и не вышла замуж, Лазарь не женился. Он был обязан сначала устроить жизнь мамы, потом свою. И так все мальчики. Во время войны трое из пяти маминых братьев погибли на фронте.

До войны у нас была очень счастливая семья. Родители переехали в Могилев. Купили полдома. Жили в радости, в счастье, в благополучии, во взаимопонимании. Мама преподавала в последние перед войной годы в межкраевой школе НКВД русский язык и литературу. Папа был директором маслозавода. Я была любимым ребенком, баловнем судьбы. У меня была няня Вера. Была приходящая кухарка, которая готовила еду, и приходящая прачка, которая стирала и убирала.

Мама и папа ходили в коллективы художественной самодеятельности. Мама увлекалась хоровой самодеятельностью, папа – театральной. Были тогда агитбригады. Но все довоенные снимки были уничтожены. Ничего не сохранилось. Единственный снимок с родителями мне отдала двоюродная сестра из Москвы.

Надо мной родители «дрожали». Если мама хотела меня когда-нибудь шлепнуть, то папа не давал.

– Ты что? Ребенка трогать?!

У меня все было. Только разве что птичьего молока не хватало. Жили в довольстве. За мамой утром приезжали на машине. Отвозили на работу и привозили домой. Дома говорили на русском языке. Только когда приезжала бабушка, говорили на идиш. До войны, насколько я помню, еврейских традиций не соблюдали. Но после войны, в Пасху, мама уходила куда-то на улицу Тимирязевскую молиться.

У нас был такой ритуал после войны – каждое воскресенье утром мы ходили в баню, а вечером – в театр. Даже если спектакль уже видели, смотрели повторно. До войны папа и мама тоже ходили в театр, и меня брали, а во время отпуска устраивали себе «театральный сезон». В Москве у мамы жили брат и две сестры, у которых мы останавливались. Мама любила оперу, папа – драматический и балет, но они посещали театры всех жанров.

Мама никогда не занималась бытом. Она занималась собой, любила наряжаться, любила украшения. Папа все покупал. Она даже не знала своего размера обуви, потому что все покупал отец.

Папа был членом партии, и партия распоряжалась его судьбой. Когда еще только родители перебрались в Могилев, папу направили начальником аптекоуправления, потом не было директора маслозавода, его перебросили туда, поднимать отстающий участок. Хотя папа имел строительное образование. Перед войной папа был командирован в Западную Беларусь как консультант по строительству.

Когда началась война, за мамой приехали из школы НКВД и предложили эвакуироваться. Мама сказала, что, во-первых, ее муж в командировке, во-вторых, она не собирается вообще никуда выезжать. У нее тут налажен быт, и она не – приспособлена к другим условиям.

Уже бомбили Могилев, но мы сидели в городе. Вдруг ночью постучали в окно из сада. Я проснулась и очень испугалась. Мама сказала, что в окно стучать может только папа. Звонков тогда не было. Это был папа. Он был весь окровавленный. Сапог разорван, одежда разорвана. Он рассказывал, что возвращался в Могилев на служебной машине с шофером по проселочной дороге. Дорогу бомбили. Папа просил шофера остановиться, чтобы замаскировать машину. Но шофер говорил: «О, мы промчимся!». Но машину остановил. Папа выскочил из машины, чтобы наломать веток. Даже не успел отбежать далеко, как в машину попал снаряд, и она разорвалась вместе с шофером Володей. Водителя – насмерть, а папа тогда чудом остался жив. Долго добирался пешком в Могилев. Очень устал. Няня стала обрабатывать его раны. Я очень испугалась и так плакала. Папа сказал, что вез мне замечательные игрушки, но все пропало, все осталось в машине.

Папа должен был утром идти на завод, отчитываться за командировку. Он сказал, что ему выезжать нельзя, а мы с мамой должны эвакуироваться в глубь страны. Мама стала говорить, что она никуда не поедет. Во-первых, не поедет без папы. Во-вторых, вообще никуда не поедет, потому что немцы – цивилизованный народ и не будут уничтожать людей. Папа стал объяснять, что война будет сложная и затяжная и никому, особенно евреям, оставаться здесь нельзя. Он стал складывать чемодан, а я то куколку туда засуну, то шарик какой-нибудь. Папа просил: «Детонька, много не надо, только одну куколку бери, ты ее в руках будешь держать». Он все объяснял. Что надо побольше дорогих вещей брать, чтобы их потом можно было продать, чтобы мы ни в чем не нуждались. Все деньги, которые собрали на покупку большого дома, все золото, все облигации и документы папа сложил в карман деревянного чемодана, обшитого кожей. Папа и мама хорошо зарабатывали. Мама говорила: «Как? Все деньги на дом?» А папа объяснял, что надо все ценности брать с собой. Папа сказал, что этот нетяжелый чемодан мама должна хранить, как зеницу ока. На машине нас вывезли в Мстиславль. Почему в Мстиславль, я не знаю. Мстиславль тоже бомбили.

Вскоре папа приехал к нам. Ночь мы провели в лесу. Потом папа посадил нас на битком набитый товарный поезд. Он добился, чтобы маме освободили одно место. Мама была в положении. 8 лет родители ждали второго ребенка. Меня посадили на чемодан. Так что мы сидели. Но в поезде многие, прислонившись, стояли, сидели на ведре, кто на чем. Ехали мы очень долго. Ехали, в основном, женщины и дети, мужчин было очень мало. На некоторых станциях вагон целиком выводили и кормили. Нам давали суп. Потом опять быстренько садились в вагон. Так доехали до Ташкента. В Ташкенте нас не приняли. Сказали, что Ташкент переполнен беженцами. Всех эвакуированных называли беженцами. Нас отправили дальше. Готова была принять Фергана. Нас снова посадили в поезд.

В Фергане нас встретили и определили в барак. Что представлял собой барак? Это такие мазанки размером с гараж, белые снаружи, а внутри обмазанные глиной. В стене было маленькое окно, а вместо дверей висело байковое одеяло. Стояло две кровати, сбитые из досок, стол из досок, одна табуретка, лежало какое-то постельное белье, байковое одеяло, стояли ведро и кружка.

Несмотря на то, что я все время сидела на чемодане, вор прорезал стенку и все-все из него вытащил. Когда мы приехали, чемодан был абсолютно пуст. У нас не осталось даже документов. Этот чемодан мы потом заклеили и даже в Могилев привезли.

Мама была очень расстроена. Ни копейки денег, даже хлеб не на что купить. Правда, соседи-узбеки оказались очень добрые. Кто вилку, кто ложку принес, кто тарелку, кто какую-то одежду, сандалии для меня. Накормили нас.

Маму приняли на работу в школу. Приняли не в старшие, а в младшие классы с испытательным сроком, чтобы проверить, правда ли она учительница. До родов еще ничего жили. Помогали нам и маме платили в школе.

Потом сразу перед родами мама получила извещение о гибели отца, которого на фронте назначили командиром стрелкового отряда, хотя он не имел военного образования. Отец был мужественным, энергичным, быстрым. Он погиб в 32 или 33 года.

Братик Сема, Соломон по метрикам, родился 2 января 1942 г. Роды были очень тяжелыми. Мама заболела (психически). Я не буду говорить о болезни. Меня определили в детский дом, а брата в дом ребенка, в приют.

В детском доме сначала было ничего, а потом туда стали помещать беспризорных мальчишек. Девочек было мало. Кормили очень скудно. В столовой справа и слева от меня сели двое ребят, старше и выше меня, и сказали, что одному из них я буду отдавать первое, другому – второе и показали мне финку. Один съедал суп и подставлял мне пустую тарелку, другой съедал второе.

Мне оставляли чай, кисель или компот. Я стала падать от голода, теряла сознание и поняла, что скоро умру.

Я убежала из детского дома. Нашла свой барак, я помнила адрес: улица 1-я Базарная, недалеко от рынка. Соседи заметили, что я вернулась, стали спрашивать, как я буду жить одна. Я ответила, что не знаю, но и в детдоме жить не могу. Я пошла на рынок. Там ходила женщина с ведром и продавала воду. Я побежала домой. Взяла ведро и кружку. Наливала воды третью часть ведра, столько, сколько могла унести, и продавала.

На вырученные копейки покупала еду. Барак был недалеко от рынка. Меня на рынке все уже знали. Я носила узбекам, одетым в жару ватные запахивающиеся балахоны, воду, а они мне давали с собой много фруктов. Вечером я собирала персиковые косточки и сдавала в аптеку, а абрикосовые косточки разбивала во дворе на камне и ела. Они вкусные, как семечки, и теперь я знаю, что они очень полезные. Может быть, они меня и спасли.

Как-то женщина во дворе сказала, что моя мама умерла, и она хочет меня удочерить. Я спросила: «А братика, а Семочку?» Она сказала, что мальчик ей не нужен, и я на удочерение без брата не согласилась.

Соседи мне показали, где приют, и я навещала брата. Соседка научила меня вязать рукавицы для стрелков на фронте. Из-за возраста оформить меня рабочей на фабрике не могли, но соседка приносила мне ватные нитки, крючок. Я вязала, а она сдавала и отдавала мне деньги.

Где мама, я не знала. Карточек на еду у меня не было. Соседи предлагали меня зарегистрировать, чтобы мне давали карточки, но я плакала и умоляла этого не делать, потому что боялась, что меня опять в детский дом сдадут.

А потом мне сказали, что в школе дают кусочек хлеба и ложечку сахара. Это ж такое богатство! Я пришла в русскую школу, сказала, что мне уже исполнилось 8 лет, и я прошу меня принять в школу, потому что хочу получать хлеб и сахар. У меня попросили документы. Я объяснила, что документы украли. Меня отвели в ЗАГС и там выдали новое свидетельство, восстановленное, такую маленькую бумажку. Дату рождения записали с моих слов.

Учительница в школе спросила, на что я живу. Я рассказала, что вяжу варежки, и за них мне дают деньги. Тогда учительница посадила меня на последнюю парту, чтобы я могла вязать и не отвлекать остальных детей.

– Если зайдет кто-то из учителей или директор, ты прячь под парту вязанье, делай вид, что пишешь. То, что тебе интересно, чтение, буквы, записывай. А на пении и рисовании – вяжи.

Звали учительницу Вера Ивановна. Наверное, она тоже была эвакуированная, потому что говорила на русском языке. Класс был русскоязычный. Я потом искала ее, писала, но не нашла. Фамилию ее я не знала.

Вера Ивановна выдавала мне два куска хлеба и две ложечки сахара. Вторую порцию я несла брату.

Я носила Семочке в приют маленький кулечек с сахаром и хлеб. Там была такая металлическая решетка, и мне говорили, что он часами у этой решетки ждал меня. Я посыпала на хлеб этот сахар, и он прямо высасывал все. Когда он стал больше, я приносила ему и фрукты.

Мама все лежала в больнице. Там она переболела тропической малярией, потом брюшным тифом.

Жили мы в антисанитарных условиях. Мылась я во дворе холодной водой. Хорошо, что жарко было. Круглый год жара. Мыла не было. В школе нас коротко стригли под мальчиков, но все равно в голове заводились вши.

Только в 1944 году мама вышла из больницы. Дядя Лазарь из Москвы был эвакуирован в Горький. Он нас нашел и написал.

Папа, уже когда был на фронте, прислал нам несколько посылок. Продал новые сапоги, купил рис и выслал. Прислал консервы, которые выдавали. Потом уже позже дядя Лазарь присылал посылки из Горького.

Дядя Лазарь приехал и забрал нас в Горький в 1944 году. Мама работала в школе, но она всю жизнь болела этой тяжелой болезнью. Полгода работает, полгода – в больнице. Мы вернулись в Могилев в 1947 году. После войны и во время войны люди были очень добрые, помогали друг другу, ходили в гости. И после войны с хлебом было очень тяжело. Но если мы к кому-то приходили в гости, то, зная, что мы живем бедно, без отца, нас всегда угощали, наливали суп, давали хлеб.

Папина мама, она была учительницей, погибла в гетто в Днепропетровске».