Франгулян Дереник Шамирович

О злодеяниях фашистов в Могилеве

Мой рассказ о самом страшном месте Могилева в годы его оккупации немецко­-фашистскими захватчиками – о Луполовском концлагере. Я находился там с октября 1941 г. по май 1943 г. Прошел все круги ада, чудом остался жив. Мне тяжело вспоминать, но, такая правда о войне, о чудовищном облике фашизма должна остаться в истории.

С первых дней боевых действий мы познали весь ужас войны. Наша рота была разбита 14 июля 1941 года под Чаусами. Немецкие танки били по нашим позициям прямой наводкой. А у нас не было артиллерии, только стрелковое оружие. Много людей потеряли мы в том первом бою. Раненые лежали с оторванными ногами, развороченными животами, просили пристрелить, но ни у кого не было смелости сделать это. Отступали кто куда. К вечеру на опушке леса собрались остатки нашей роты, человек 25­30. Кружили по лесу еще дня два. Кругом шли бои. Вырваться из окружения и уйти к Брянским лесам не смогли. После всех неудач разбрелись поодиночке, кто куда. Меня, раненного, местные жители перевязали и переодели в крестьянскую одежду. Мы, солдаты, скитались от деревни к деревне в поисках еды. Как­-то я попросил у одной старушки картошки. Старушка от всего сердца говорит: «Сынок, картошки нет, но есть бульба!». Я ей говорю: «Ничего, бабушка, приносите бульбу». В то время я не знал, что картошка и есть бульба. Вижу, выносит старуха из хаты картофель: «На, сынок». Так я узнал, что такое белорусская бульба.

Идти становилось все труднее, стала опухать раненая рука, в ране появились черви. В свои двадцать лет я остался один, кругом все незнакомое... Спасибо добрым людям, приютили, выходили и вылечили меня.

Однажды в октябре месяце немцы оцепили деревню, где я жил. Выстроили жителей на площади и приказали не местным мужчинам выйти вперед. Из строя вышло человек пять, в том числе и я. Так я оказался в плену.

Нас погнали в Кричев. Пленных набралось человек пятьдесят. В Кричеве на наших глазах привезли на подводах евреев с домашним скарбом. Потом все имущество собрали в кучу в одном доме, а евреев расстреляли, не щадя ни детей, ни стариков. А нас, военнопленных, под конвоем повели на запад. Шел дождь, кругом стояла грязь. Военнопленные были одеты, кто в чем, кто в ботинках, кто в сапогах и даже в лапти. Среди нас были раненые и больные. Гнали, не кормивши, целый день. Отстававших расстреливали и трупы выбрасывали на обочину дороги.

И вот могилевский лагерь. Территория бывшего аэродрома обнесена тремя рядами колючей проволоки. Здесь же несколько жилых домов работников аэродрома. Теперь эти дома переполнены пленными. Но, в основном, все жили под открытым небом. Кормили один раз в день. Варили в котлах обыкновенный картофельный крахмал. Норма – черпак крахмала и 100 грамм отрубей. Завтрак длился до полудня, кухня одна – народу много. Не всем хватало, у кого не было котелков, оставались без еды.

Когда немцы забрали нас из деревни, хозяйка, у которой я жил, дала мне на дорогу буханку хлеба и кусок сала. Сначала я не ходил на обед. Когда кончилась еда, я стал вместе с другими в очередь и стал ждать. После лагерной еды желудку становилось еще хуже. У многих началась дизентерия.

Каждое утро вытаскивали из помещений и подбирали на территории лагеря мертвые тела. Их возили хоронить за проволочным заграждением. В лагере не было бани, не хватало воды. Появились вши. Обносилась обувь, одежда превратилась в лохмотья. Пленные ходили обросшие, грязные, оборванные, кто в чем: кто в шинели, кто в гимнастерке, кто кутался в плащ-­палатку, а кто в крестьянской одежде, опоясывались веревками и висячими котелками. Целый день они находились во дворе лагеря, ничего не делая. Пригнали еще несколько десятков тысяч красноармейцев из-­под Вязьмы. Регистрации не было, вешали, как собакам, бирки на шею.

Наступил декабрь, страшный месяц. Мороз достигал 30 градусов. Помещения не отапливались. Смертность стала еще больше. Немцы крахмальный суп заменили баландой из мерзлой картошки. Картошку прямо с землей закладывали в котлы, варили без соли. Порция хлеба из отрубей та же самая – 100 грамм. Пошла сплошная смертность. Люди ночью ходили в туалет, а на обратном пути валились и замерзали. Сначала умирали слабые, больные, а потом всех пошел косить тиф.

За проволочным заграждением лагеря немцы вырыли яму длиной 50 метров, шириной 20 метров и глубиной метров 10. Мертвых вывозили к яме и бросали друг на друга. Там же расстреливали евреев, политработников и коммунистов. Все это и сейчас стоит перед глазами. Вижу, как трупы вытаскивают из помещений. Один держит за голову, другой за ноги, бросают в кучу мертвых во дворе лагеря. Потом с них снимают одежду, и скелеты эти бросают в сани, грузят как дрова, везут к яме. Такое продолжалось с утра до вечера, каждый день. Трудно установить, сколько их вывезли. Называют цифру 40 тысяч погибших. Как очевидец, переживший все ужасы 1941–­1943 годов, я утверждаю, что погибло больше. Человек рождается для смерти, но смерть должна быть естественной, но не такой, какую испытали на себе по вине фашистов эти десятки тысяч советских граждан.

Лагерь охранялся тремя рядами колючей проволоки, по углам вышки, на которых охранники с пулеметами. Кругом прожектора. Всю ночь слышны пулеметные выстрелы. Это выстрелы по лагерю. Утром десятки и сотни людей валялись мертвыми по его территории. Внутренним распорядком занимались комендант лагеря (русский из военнопленных) и полицейские, тоже из военнопленных. Немцы боялись заходить на территорию лагеря, чтобы не заразиться тифом. Полицейские были вооружены резиновыми плетями и пистолетами. Могли расстрелять на месте любого пленного. Выявляли коммунистов, комиссаров и евреев, передавали немцам, а те их уже у ям расстреливали.

Во дворе лагеря стояла виселица. Одного узбека повесили за то, что он оторвал доску на чердаке и разжег костер. Висел он около 20 дней с фанерной надписью на шее, за что был повешен.

Люди теряли человеческий облик. Голод заставлял идти на все. Утром, когда выносили мертвых, у некоторых на задней части не было мякоти. Это делали живые соседи мертвых. Из этого мяса лепили, что­-то, наподобие котлет и на толкучке в лагере обменивали на табак. Вот до чего доводили голод и фашизм. Тот, кто испытал настоящий голод, он меня поймет, в каком положении находились эти люди. Грызешь мерзлую картошку, не думая, что ее нужно очистить от земли. После этого адские боли в желудке. Невозможно все описать словами. Я перенес тиф, за ним воспаление легких. Исхудал так, что еле стоял на ногах. Когда вышел после болезни на свежий воздух, закружилась голова, и я упал. Чтобы выжить, надо было думать о питании. Спасибо моей хозяйке, у которой я жил летом. С собой в лагерь она дала мне новый костюм мужа. Через военнопленных, которые выезжали на работу в лес, я обменял костюм на пачку махорки и пол-­литра молока. На толкучке в лагере обменял махорку на хлеб. Так пачка махорки спасла мне жизнь.

Такой ужас в лагере длился до весны 1942 года. Весной положение в лагере немного улучшилось. Часть пленных отправили в Германию. Других стали вывозить на работу в город и в лес на заготовку лесоматериалов. Им было легче, они доставали продукты у местного населения. Открыли баню, появился госпиталь для военнопленных.

Мы все время думали о побеге. Две попытки бежать группой оказались неудачными. В третий раз бежал один. Скитался по лесам и деревням. Искал партизан. Видел сгоревшую деревню. У печной трубы сидела одинокая старуха, безучастная ко всему. И наконец-­то, 20 июня 1943 года, я встретился с партизанами отряда «Славный» майора Шестакова.

г. Баку, 1977 г.