Тюнин Геннадий Федорович

"Я родился в Могилеве в 1930 году. Жили мы на Железнодорожной улице около вокзала. Мне казалось, что все жили одинаково, не было богатых и бедных. Мы играли в разные игры: в лапту, футбол, зимой обязательно лыжи и коньки, летом у нас были для игр Днепр и луг. Сами выдумывали себе спортивные состязания: кто глубже нырнет, кто быстрей переплывет Днепр. Жили нормальной детской жизнью. Когда я заиграюсь и вовремя домой не приду, мать меня лупила березовым прутиком, правда, только по мягкому месту. А когда я начал курить, и мама увидела это, я получил настоящую порку, после которой не мог сесть за парту. Отец меня никогда не бил. Воспитывала и дома командовала только мама. Мне теперь очень приятно вспомнить, как она меня лупила. Хорошее было детство.

В семье были еще дети: сестра Светлана, 1937 г. р., и маленький братик, который умер во время войны, в 1946 году родился еще брат Валерий.

Моими лучшими друзьями были Владимир Горовцов и Леня Осмоловский. Мы жили на одной улице, ходили в одну 30-ю школу, которая была в здании помещичьего дома, во Дворце пионеров. Там были замечательные кружки: летчиков, матросов, шахматы, шашки, литературный кружок. Я ходил в морской кружок. Мы все очень любили книги. Много читали: Жюля Верна, Стивенсона, о революции, о Гражданской войне. Хулиганов у нас не было.

Везде и всюду ходили только пешком. Пешком ходили и на Луполово, на Большую Чаусскую улицу, где жила бабушка, Александра Яковлевна Карначик. Они с дедушкой жили в большом пятистенном доме. Бабушка была родом из порядочной еврейской семьи из Витебской области, но она перекрестилась еще до революции. Бабушка была верующая, православная, пела в церкви. Бабушка вышла за русского – такая была трагедия в ее семье. Бабушкин отец кончал сельскохозяйственную академию в Горках и был у помещика агрономом.

Перед войной, примерно в 1940 году, мать бабушки (моя прабабушка) с бабушкиным братом приезжала в гости. Прабабушке уже тогда было 100 лет. Помню, ей все время клизму ставили. Бабушкин брат в Новороссийске был главным инженером строительного завода. Бабушка и прабабушка только разыскали друг друга до войны. До этого не общались. Несколько дней они жили у нас.

Бабушка, конечно, еврейский язык знала. С соседкой Дверкой общалась до войны. Бабушка у нее молоко покупала. Бабушка и французский язык знала. Дедушка, как рассказывали, просто дрался с другими за бабушку, чтобы она за него замуж вышла. Он был военным каким-то.

Бабушка в городе пользовалась большим уважением. Рядом был рынок на Луполово. Там и продукты, и сено, и дрова продавали крестьяне. В базарный день бабушка принимала переночевать крестьян, что на рынок приезжали. Спали и в прихожей, и на лавке, и под лавкой. Все у нее останавливались. Во дворе телеги ставили. Бабушка умела шить, но не для продажи, а для себя. У нее машинка «Зингер» была. Сашка, который продавал швейные машины, принес ей машинку. Сказал, чтобы брала без денег. Деньги она потом отдала. Это истинно так было. Бабушка и дедушка погибли во время войны.

Дети жили свободно, не такие прижатые, как теперь. В кино ходили. Смотрели фильмы «Джульбарс», «Чапаев», «На границе» и другие. Одно время, перед самой войной, я учился в русской школе в Пожарном переулке (мы некоторое время жили на Гражданской улице), рядом кинотеатр «Чырвоная Зорка». Мы покупали дешевые билеты. Рядом Александра Яковлевна с нами жила русская семья Линдеровых. Их мама, и Сергей, Анастасия, была задушевной подругой моей матери. С Риммой Линдеровой, которая сейчас в Карначики, Греции живет, мы дружим до сих пор.

На Луполово летом ходили только босиком по песку, заливному лугу, по пляжу на берегу Днепра. На Днепре была такая красота, так хорошо было с пацанами, что мы домой опаздывали.

На Луполово и церковь, и синагога была, и белорусы жили, и евреи, но нас тогда это не заботило. До войны мы не понимали разницы, кто татарин, кто еврей, кто молдаванин, кто грузин. И это не только дети не понимали, но и взрослые. Все мы были русские. Синагога была на Малой Чаусской улице. Это было высокое двухэтажное здание с неровной крышей. Большая церковь была на берегу Днепра. Немцы во время войны там ставили лошадей. Церковь и синагога, как и костел недалеко от театра, до войны уже были закрыты. Мы, пацаны, от церкви и синагоги были далеки, были октябрятами, потом пионерами.

Верующими мы не были. Но у нас в семье все были крещеными. Приходил крестить одноглазый мужчина с саквояжем, переодевался и крестил детей. Крестили дома у бабушки. Закрывали окна, чтобы никто не слышал, не видел.

Мы до войны ходили в театр. Были детские постановки. Редко пропускали сказки. Интересные были спектакли. На каланче ратуши были часы, которые заводил наш родственник.

Отец, Федор Дмитриевич Тюнин, 1904 г. р., работал на железной дороге, мама, Анастасия Сергеевна, была домохозяйкой. Папа все время работал на железной дороге, машинистом на паровозе. Там всюду стояли часовые. Он иногда и меня брал на работу. Паровоз был теплый, чистый. За рейс надо было аккуратно перебросить в топку десять тонн угля. Это искусство!

Когда война началась, я был в лагере для детей железнодорожников в городе Сураж. В лагере были всякие игры, лес рядом, питание намного лучше, чем дома. Дома у нас было и молоко с базара, и хлеб, и масло, но в лагере питание было намного лучше. Там я пробыл девять дней. На этом детство мое кончилось.

Когда война началась, сказали, чтобы мы ждали, пока за нами не приедут. А мы с другом сами шуганули, пешком пошли на станцию, чтобы скорее добраться. Но сели на поезд, который шел в другую сторону. Приехали в Унечу. Долго бродили, пока в Могилев попали. Мы вернулись, а отец поехал на восток. Так мы надолго расстались. Потом он рассказывал, что ехал до Уфы практически без сна и отдыха. Там уже не выдержал, пошел к коменданту, и тот позволил отдохнуть.

Никто и не думал, что немцы дойдут до Могилева, что война больше чем одну-две недели продлится. В первые дни от бомбежек мы все уехали прятаться в деревню Романовичи, но вскоре вернулись. Жили тогда у бабушки на Луполово. Луполово, левый берег Днепра, было уже занято немцами, когда в центральной части города еще шли бои. Мы боев не видели. Мы вместе с соседями сидели в землянке. Шел немец и орал: «Коммунист, коммунист, коммунист!» Тогда я немца первый раз увидел.

Я увидел, как по улице гнали наших пленных красноармейцев на старый аэродром, где вскоре сделали лагерь для военнопленных. Пленные наливали из бака какой-то жидкий суп. Посуды не было. Наливали эту жидкость кто в пилотку, кто в гимнастерку, кто прямо в руки. Тащили больных, раненых. У нас, пацанов, такое издевательство над солдатами вызывало злость, обиду. Мы бегали к колонне, чтобы что-то передать. Кто картофелину бросит, кто еще что-то. Некоторые женщины, увидев кого-нибудь, кричали: «Ой, панок, это мой муж!» И мужчин отпускали. Так они солдат спасали. В лагере была верная смерть.

Ехали такие большие тягачи с двумя прицепами. Злость и обида на немцев переполняли нас. Мы думали: пусть бы дождь пошел, хоть бы залило все, чтобы машины немецкие не могли пройти по шоссе.

В городе совсем нечего было есть. Мама со Светланой ушли в другую деревню, чтобы жить там. Я идти в деревню не захотел. Я сначала остался у бабушки, а потом болтался там-сям. Питаться у бабушки было нечем. Я носил какие-то тряпки в деревню и менял их на еду. До войны на краю Чаусской улицы в сторону авторемонтного завода было пустое место, заросшее травой. Оно называлось Зярина. Там паслись гуси, утки. Бабушка и дедушка до войны держали птиц. В войну ничего не стало.

На Дубровенке было гетто, потом оттуда евреев возили расстреливать в Полыковичи. Я туда не ходил. Потом было наводнение и даже нашу школу № 30 затопило.

У бабушки даже мысли не было, даже понятия не было, что ее могут забрать как еврейку. Ничего еврейского у них в семье не было, христианские праздники справляли, иконы висели дома. Но кто-то из соседей донес. Много было таких предателей. И ее, и дедушку вывезли в Полыковичи, в ров. Не смотрели, кто какого поколения, какой веры.

Когда бабушку забрали, я уже был в партизанах. Как ее забрали, я не знаю, никто не рассказал.

В конце мая – начале июня 1942 года я попал в партизанский отряд Василия Павловича Станкевича. До войны Станкевич был обыкновенным шофером. Его брат, Иван Павлович, был в партизанах, потом он стал комиссаром полка. Мы с Иваном Павловичем были полузнакомы. Собрались несколько взрослых мужчин, женщина Галя, и я просто к ним пристал, как прилипалка. Володька Гаврилов, сосед наш, тоже пошел с нами на Борок (потом Гаврилов вернулся домой, а после попал в тюрьму и пропал). Прошли вперед, тут партизаны едут на повозке. Они сначала решили, что мы – это полицаи. Спрашивают: «Поедешь с нами?» А я: «Да, конечно!» Там на подводе было несколько человек, среди них Медников. Дали мне хлеб и какое-то вареное мясо. Я проглотить не успевал, откушу и глотаю, откушу и глотаю. Так они его у меня отобрали, испугались за меня... Так я и попал в партизаны. Галина вскоре стала женой командира Николая Дмитриевича, и они потом вместе ушли на фронт.

Никакой связи с фронтом в 1942 году у нас не было. Где фронт, воюют или не воюют – ничего не знали. Немцы бросали листовки, писали, что Москву уже взяли, Сталина нет, жизнь будет хорошая. Я в Николаевском отряде был, когда пришел по списку 29-й, а когда вышли на соединение с армией, в отряде было больше тысячи бойцов. Рядом еще два отряда было, «Абрамовский» (потом, когда в 1942 году командир лейтенант Миша Абрамов погиб, руководить стал Осман Касаев, отряд переименовали) и «Березовский».

Один раз я с Османом Касаевым встретился в 1943 году. Он тогда мне сказал: «О, старик приехал!». А мне только 13 лет было, но уже больше года воевал – старый партизан.

Я был в разведке. Нас было человек 15. Обычно меня оставляли одного с лошадьми. Это было намного хуже, чем со всеми идти. Первую мою лошадь убили, пристрелили около Песчанки. Я только подъехал, спустился, а там немцы. Поскакал назад, они открыли огонь и в лошадь попали. Лошадь звали Блоха, потому что была черненькой и невысокой. Я ее прошу: «Блошка, встань», а она храпит и все. Вытащил ногу со стремени и давай драпать.

Вторую лошадь убили зимой в 1943 или 1944 году. Ехали по партизанской зоне, не думали, что могут быть немцы или полицаи. Удрал, конечно.

Во время зимней блокады деваться было некуда, уже в хаты в деревню не пойдешь отдыхать, и спали так: ложились на землю по кругу грудь в грудь, тесно прижимались друг к другу, а потом по команде «Кругом!» каждые 20 минут все переворачивались на другой бок.

В землянках жили тогда, когда не было облав. Немцы бросали дивизии на партизан. С дивизиями бороться мы не могли. Там же какое вооружение, обученные солдаты, одежда! У нас были автоматы ППШ (пистолет-пулемет Шпагина), потом пулеметы Киселева. Были еще автоматы ППД (пистолет-пулемет Дегтярева). Они такие были, что если песок попадет, то все, хана. Пока гайку открутишь, уже всех пристрелят.

На одном месте не сидели. Были с партизанами в Белыничском, Кличевском, Березинском, Могилевском районах.

В отряде были разные люди: из местных, военнопленных, из Могилева. Я не обращал внимание на национальность – никакой разницы. У нас разговоров про национальность не было. Это я твердо говорю. В боях много винтовок нам досталось, пулеметы, я даже парабеллум себе раздобыл.

На левом берегу реки Вабич, которая впадает в Друть, завязался бой. Мы не думали, что немцы смогут туда дойти. Мы не были готовы. Убили тогда Кольку Крученного (Крученный – это была кличка из-за кудрявых волос). Второго партизана ранили. Его кое-как перевязали и оставили в болоте. Что могли сделать? И меня одного с раненым оставили. Сторожить. Кругом волки были. Так мы разрядили патроны, обсыпали кругом землю порохом и подожгли. Порох прогорел, но волки лезут все равно. Стрелять нельзя, чтобы себя не выдать. Я передергивал затвор – волки этого боялись. Под утро на рассвете пришли наши партизаны за раненым и меня забрали. Я уже и не помню, страшно ли мне было, наверное, страшно. Не знать обстановки – это самое страшное дело.

В 1941 году оружие было только то, что у немцев смогли отобрать, или то, что нашли в лесу, на полигоне за Друтью. Тол из 200-миллиметровых мин для минометов выплавляли на костре. Тол без резонатора не взрывается.

Зимой мы дороги не минировали. Летом на шоссе стояли немцы и проверяли каждый километр. Минирование – это ювелирная работа. Такая фанерная коробочка с 200 граммами тола с отверстием, в нее вставляется медный зарядник, потом чека выбивается. Снаряд или что-то железное положить нельзя, потому что немец с миноискателем найдет. Рядом кладется еще 2-3 шашки грамм по 400 тола, и эта маленькая коробочка становится резонатором. Наедет машина – и коробочка взрывается, вслед за ней остальной тол взрывается.

В нашем лесу, в Городище, с восточной стороны гарнизон стоял (немецкий), с другой стороны, в Овсянковичах, тоже гарнизон стоял. Решили перекрыть нам кислород, уничтожить нас. Мы опередили, напали на зорьке. Они не ожидали такого. Некоторые сумели убежать, но очень многих уничтожили. Остальных привели к Друти, к той дороге, по которой коров на водопой водили, и там расстреляли. А что с ними было делать? Немцев в гарнизонах было немного, в основном, полицейские.

А потом Белыничи. Там, в районном центре было сложнее. Полицаи и немцы все удрали в монастырь, а монастырь взять мы не могли. Дали мне деревенские штаны, рубаху, разлохматили волосы, и я перед нападением ходил, смотрел, где у них там что находится. Ходил по хатам и просил хлеба, а сам смотрел, где окопы, где огневые точки, где пулеметы установлены.

Когда наша армия подошла, мы были в деревне за Друтью. Там был построен мост. Мы случайно встретились с охранением наступающего полка и так соединились с армией, пошли вместе с ними в Буйничи. Там распределили: кого на работу, кого на фронт, а меня, 14-летнего, никуда. Дали справку, что был в партизанах, и все. Я сначала искал, что бы поесть, а потом отец появился. Его перевели в могилевское паровозное депо работать. Потом из деревни вернулась мать... Всю войну мы ничего друг о друге не знали.

Начали жить вместе. Жили у каких-то знакомых. Поселили несколько семей вместе. Жили тесно, один на другом, но относились друг к другу хорошо. Бабушкин дом и все вокруг сожгли. Весь левый берег Днепра был сожжен. Домов и улиц не было. Местность сделали пустой и ровной, чтобы наши не могли наступать. Это, конечно, немцам не помогло.

Потом, когда мне 14 с половиной лет исполнилось, пошел с отцом в депо. За месяц меня выучили на курсах помощников машиниста и отправили на работу на паровоз ОВ (мы его называли «овечка») помощником машиниста. Как поступил учиться, выдали рабочую карточку. Давали на маршруте на 12 часов смены кусочек хлеба, кусочек сахара и тоненький кусочек американской колбасы. Я все это сразу проглатывал. И мама еще что-то давала с собой. Надо было топить топку паровоза. Я попрошу у тетки в лейку нефти, залью, дверцу топки закрою. Все есть – и пар, и вода. Потом прошу у машиниста польского жирного угля, а подмосковный не горел совсем. Он мне даст немного. Брошу его в топку, хорошо горит. Перед тем, как сдать смену, надо выдраить котел, очистить тряпкой с керосином пыль. Длинной лопатой очищали топку, кочергой проталкивали горячий шлак, сначала слева, потом справа. Очень тяжело было. Приходил с работы, садился на табуретку, мама меня немного умывала, и я ложился спать. Так я работал несколько месяцев. Потом отец увидел, что дух уходит из меня, сил не хватает, и отправил меня в школу".