Катлинская (Филиппович) Нина Кузьминична

Родилась я в Могилеве в 1931 году. Мама, Варвара Федоровна, была медсестрой в психолечебнице. Отец, Кузьма Михайлович Филиппович, водил поезда. Кроме меня в семье еще были две сестры и брат. Сестре Ларисе в 1941 году был год с небольшим, второй сестре Лиле – 2 года, брату Егору – 4 года.

Перед самой войной отец отправил меня по путевке в пионерский лагерь под город Сураж. Мне там очень нравилось. Как-то пошли купаться, потом нарвали щавеля. Думаем: «Завтра нам его наварят…» А утром нас подняли в 4 часа. Кричат: «Поднимайтесь скоренько, уезжаем!» Не дали ни есть, ничего... Говорили, что некогда.

Загрузили в вагоны-телятники. И до Орши не доехали, как нас стали бомбить, стрелять из самолета. Целый вагон детей сгорел! Наш вагон тоже горел, так нас из вагона выкидывали, а пока выкидывали, меня ранило в голову. В нашей группе из 28 человек осталось в живых только 12. В лесу мы пробыли три дня. Когда я очухалась, мне сказали, что думали здесь меня и закопать. Но не померла я. Рану мне закладывали грязью, землей. Отметина на всю жизнь на лбу осталась.

Потом еще несколько дней мы шли пешком до Могилева. Подошла к дому вся обгорелая, перевязанная, страшная, а мама стояла около дома, отправляла папку на войну. Я ее обхватила, кричу: «Мамка!», а она: «Девочка, отойди! У меня своя дочь погибла». Я кричу: «Мамка, это я!» А она не узнает: «Отойди!»... И все. Я стала плакать, и они очухались, узнали. Мы еще один день пробыли в Могилеве. Уже говорили, что коммунистов будут расстреливать, а у меня папка был коммунистом. Решили уходить. Достали большую детскую коляску, погрузили туда малых детей. Я сзади коляску подталкивала, и пошли. Только за город вышли, а там бомбежка. Мы в какую-то ямку кинулись, сами целы остались, а коляска разлетелась. Пришлось назад вернуться в Могилев. А через день немцы пришли.

Жили мы в Печерске, на окраине города. Здесь немцы не стреляли. Первые оккупанты на мотоциклах ехали, потом и на машинах, и пешком шли. Но нас не трогали. На четвертый день они начали по домам ходить, искать, где коммунисты, где евреи – всех на свете.

Мамка уже не работала. Она рассказывала, что всех пациентов психбольницы загнали в одну машину, потом в другую. Убили. А многие утекли, побоялись, что и их заберут.

Каждый вечер приходили к нам с проверками: «Партизаны есть?» Все обыщут и уйдут. Есть нечего было, хоть помирай.

Потом началось такое, что стало ясно: всех будут убирать... Зимой это уже было. Дед Михаил, папин отец, пришел и сказал, что нас тоже могут уничтожить.

Рядом с нами жила мамина подруга, переводчица Лена. Она работала у немцев. Как-то Лена сказала: «Вчера партизаны убили троих немцев и дом спалили. Будут делать облавы и всех забирать. Собирайся, Варька, придется утекать: и вам, и мне. Я договорилась, чтобы после 6 часов, когда снимут комендантский час, нас вывезут». Так нас вывезли в какую-то деревню недалеко от города, где-то в сторону Белыничей. Лена осталась у своих родственников, а мы еще две недели добирались до маминых родственников в деревню Стехово Белыничского района. Чуть живые пришли, однажды только один дед нас подвез, а так пешком шли, да без разрешения… Страшное дело!

А к кому идти? У всех семьи. Мамкина сестра взяла нас к себе. Побыли у нее месяца два. У нее семь детей и нас четверо. Пошла мамка к старосте: «Что делать? Где жить?» Поселили нас в комнате рядом с канцелярией. Ходили, просили у людей, кто что даст. Так до весны дожили. Весной гнилую бульбу собирали, а летом грибы, ягоды. Но в лесу немцы забивали, боялись мы в лес ходить.

Сначала тихо было, а недели через две приехали немцы и полицаи. Немцев мало было, полицаев – много. Они потом часто приезжали, если кто казался подозрительным – сразу стреляли. По всем хатам ходили, у кого что было забирали. И коров тоже. Кто не боялся, корову зарезал. Что будет, то будет. Потом кусками людям раздавали. А кто боялся, у тех все забрали.

Наша деревня была партизанская, а рядом деревня Олешковичи – там одни полицаи. Немцы стояли и в Белыничах, и в Шепелевичах (это в 6 км от нас).

Мы ж никогда не разувались, не раздевались! Где-то кто-то что-то услышит и уже бегут-кричат:

«Едут немцы!» И все утекают.

А один раз нас всех собрали в гумно и хотели спалить. Но какой-то немец подъехал на мотоцикле, что-то сказал, и нас отпустили. Кто он такой был, я не знаю. А деревня большая была, хат двести, не меньше. Да еще два поселка. Человек 70 за войну погибло в деревне.

Как-то каратели загнали нас в болото – чуть оттуда выбрались. В другой раз, когда мы убегали от них, в жито забежали. Так они жито подожгли, еле мы в лес утекли. Стреляли. Меня еще и в ногу ранило.

Помню, пришел один пожилой немец, хвать курицу и бегом. Ну, хрен его бери, лишь бы нас не трогал! А другой раз немец схватил мамку и потянул на улицу. У нас тогда человек пять чужих детей собралось гулять вместе. Все за него ухватились, так ему пришлось отпустить. Пару раз прикладом мамку ударил, но отпустил. Вот так было!

А как-то каратели приехали, всех собрали и к стенке поставили. Начали по стенке стрелять – мы валимся. Встанем – они опять стреляют. Потом начали всех коленками бить, страшно... Забили двух человек.

Через нашу деревню партизаны часто ездили на станцию Славное железку (железную дорогу) подрывать. А назад возвращались, так одного-двух раненых и убитых везли. И у нас они часто останавливались, отдыхали.

А то немцы с самолетов по деревне стреляли – партизанская зона. Здесь часто отдыхал Гришин, самый главный по партизанским отрядам. Его отряд рядом был.

Однажды прибежала к нам женщина и кричит: «Сховайте меня, сховайте!» Мы ее в подпол. Она мне дала тоненькую такую скруточку. Говорит: «Ты малая, тебя не убачат». Неси к Гришину, а то сейчас немцы придут. Мамка боялась, что немцы найдут эту тетку.

Откуда я что узнала? Но говорю: «Растилай на пол подстилку. И мы все ляжем. Немцы тифа боятся». Так и сделали. Все лежим, стонем. Немец пришел, поцокал, и ушел. Наверное, все же хороший человек был. Палку поставил и написал на ней: «Тиф». После этого к нам в хату месяца два никто не ходил. Хоть спокойно пожили.

А потом опять началось!... Кожен день, кожен день! Мамку били, что партизаны здесь были. И правду были, отдыхали здесь. Не только у нас, по всей деревне. Это ж не раз было... На краю деревни женщина жила, у нее муж был в партизанах. Она туда часто ходила, что-то передавала, что-то носила. Она мне говорила: «Ты приди, Нинка, посмотрю мою девочку, а я пойду в лес». Так я поэтому знала болей, чем кто.

Я очень похожа на еврейку была, черная совсем, так меня немцы два раза пытали, хотели забить. Да я и сама точно не знаю, кто я такая. Папка у меня считался белорусом, но он родом из Польши. Да и потом, куда я не ездила, евреи меня за свою принимали. В деревне тоже двое евреев прятались, сказались они неевреями, остались живыми. Никто их не выдал. У нас такая деревня была – никто никого не выдавал. Но человек 15 евреев-беженцев недалеко от нашей деревни во рву забили.

Соли у нас не было. За солью в Славное нужно было идти, на станцию. Туда несколько женщин сходили, но никто не вернулся. Два старика потом пошли, не вернулись тоже. У нас старушка жила, она к нам пришла и говорит: «Хай Нина соберет малых девочек, мальчиков. Пойду я с ними в Славное за солью. Не может быть, чтобы нас забили. Они малые, я старая». Мы собрались. Взяли пшено, которое летом вырастили. Нам сказали, что за 400 г пшена дают стакан соли. Мне это пшено завязала мамка за плечи, и пошли мы. Все в лаптях были, потому что обувь вся сносилась. Это было зимой в 1942 году или в 1943. Пошли не по лесу, на шлях вышли. Здесь нас немцы и поймали и привели в какой-то сарай. Все поотнимали, кинули на пол. Еще там два полицая были: начали нас за уши крутить, за голову, за волосы тягать, о партизанах спрашивать. Мы говорим, что ничего не знаем, умираем, за солью идем. Побили они нас, вывели на улицу, к стенке поставили. Мы кричали, плакали. Они стрелять стали, мы тут же попадали. Но не убили никого. Раза три так издевались. А потом все нам вернули и отпустили. Мы троху отлежались, очухались и дальше пошли. Еще километра три идти нужно было. Чуть доволоклись до Славного. Мокрые все, а просушиться негде. Там же домов не было, одни блиндажи. Поменяли зерно на соль, у кого что было. У меня было 4 кг. Больше и взять негде было, да и не унесла бы я: малая была. Ночь переночевали и обратно пошли. Но бабка назад нас лесом повела. А мы уже тогда все босые были, вот мы по лесу, по снегу 6 километров босиком и шли. Только у одного мальчишки сапоги были резиновые. Как сейчас помню – в 8 вечера дошли домой. Я три дня после этого не разговаривала. И побили, голова болела, и устала сильно...

Это еще не все про соль. Через несколько дней пришли четыре человека. Говорят: «Мы партизаны. Знаем, что у вас соль есть. Давайте нам». А мы знаем, что партизаны ничего не забирают. Бандюги это были. Я, ничего не говоря, круть с печки – и бегом к Гришину. Меня: «Куда?» Говорю: «В туалет нужно». Прибежала, сказала, что соль пришли отнимать. Послали к нам два человека. Потом мамка рассказывала, что те уже все собрали, хотели уносить, но пришли партизаны, с ними поговорили и бандиты ушли.

Мы еще раз за солью ходили. Тогда на обратном пути немцы схватили троих хлопцев, а нас не тронули. Не знаю, что там было, но и они потом домой пришли.

Еще помню, всех нас погнали смотреть, как двух партизан на кладбище повесили. И сказали, будут висеть, никто их не снимет, потому что пильновать (охранять) будут. Но не пильновали долго. Через шесть дней их сняли и похоронили.

Уже в 1943 году большая бомбежка была. Мы сначала под печку залезли, потом на улицу выбежали. Так одну соседку нашу забило, а меня землей засыпало. Только одна рука торчала. Когда бомбежка окончилась, половина деревни сгорела. Меня долго шукали, случайно сосед руку заметил. Раскопали. Живая осталась, но долго не могла в себя придти.

В 1944 году уже листовки наши кидали: «Спасайтесь, как можете. Мы наступаем». А однажды появился человек в немецкой форме на белом коне. Мы испугались, но он по-русски говорил. Это наш был. Мы видели, что немцы по шляху бежали в сторону Шепелевичей, а потом самолет низко пролетел и наши появились. Мы уже не боялись, все вышли из блиндажей встречать, коня зарезали, солдат кормили.

Потом наши немцев гнали, и там страшно что было. Один на одном они мертвые лежали. Мы потом ходили смотреть. Кто-то что-то и брал, но я ничего не брала. Постояла и пошла. Мне ничего не надо было. Хай Бог меня милует!

Да и после войны страшно было, есть же нечего было. Все сгорело. Покуда очухались, года три прошло.