Иоффе (Горбунова) Ася Ефремовна

«Моя мама, Нихама Иосифовна Глускер, родилась в 1899 году. Ее папа был зажиточным кожевником с городского района Луполово. Когда ей было 10 лет, в один год умерли ее родители. Остались сиротами четверо детей: сама Нихама, старшая Маня, Давид, младшенький Борис (который тоже вскоре умер).

Воспитанием детей занимались родственники. Мама даже училась в гимназии. Замуж мама вышла очень рано, ей еще и 18 лет не было. Папа был старше на 16 лет, но жили родители хорошо.

Отец мой, Афроим Евелев Иоффе, был 1883 года рождения. Его отец, мой дед Евель, торговал вапной (известью). Дед был тружеником и хорошим семьянином. Семья у них была очень большая и очень бедная. Отец ходил в хедер, на этом его образование и закончилось. Семья была не в состоянии его учить. Работал папа простым рабочим, но ума, грамотности и способностей ему было не занимать. Он самостоятельно овладел игрой на скрипке и очень ее любил, всегда увлекался политикой, не мог жить без газет.

В годы Первой мировой войны отец служил в царской армии, воевал. Возвратившись домой в начале 1917 года, женился на маме. После свадьбы стали они жить на Луполово, где у мамы был собственный большой и добротный дом, оставшийся после умерших родителей. Дом построен был в 1910 году после большого пожара. Жила семья небогато. Маме приходилось работать, в отличие от многих еврейских мам в то время. Сначала она трудилась рабочей в цеху расположенного недалеко от дома пивоваренного завода. Затем перешла в веревочную артель «Утильпраца» сборщиком вторсырья, где работала до начала войны. Отец тоже там работал в то время, которое я помню. Он любил лошадей и отвечал в артели за гужевой транспорт.

Я родилась в конце 1926 года, сестра моя с 1921 года, брат с 1924 года. Жили мы, как я уже говорила, очень тяжело. Особенно трудно пережили голодный 1933 год. Папа по жизни был не очень приспособленным человеком. Он больше любил почитать, поиграть на скрипке и считал, что если бы у него была возможность в свое время получить хорошее образование, из него могло что-нибудь путное получиться. У него была врожденная грамотность, он очень хорошо писал. Маме приходилось все тянуть на своих плечах. Кроме того, папа был очень религиозным человеком. Дома были все принадлежности для отправления молитвы. Был талес, маленький свиточек, как Тора, коробочки с ремешками, которые он накручивал на руки (тфиллин. – Ред).

В то время, которое я помню, синагог в городе уже не было, но в каком-то доме на Луполово мужчины собирались для молитвы. Было это до самой войны. Насколько я помню, отец сам умел читать молитвы по книге, значит, владел древнееврейским языком. Он соблюдал все праздники. Мама не была такой религиозной, но она поддерживала отца во всем. На пасху хлеба на столе не было, только маца, которую делали сами и выпекали в большой печке. Была пасхальная посуда. Всегда, когда положено, у нас дома постились и, между прочим, я тоже всегда пощусь, хотя и не очень религиозная. Шаббат папа тоже строго соблюдал, в субботу ничего не делал. Когда папа был в русской армии на Первой мировой войне, он вынужден был есть сало, но потом больше не ел. Между собой родители всегда говорили на идиш, однако, как ни странно, нас особенно учить не стремились. Я все понимаю, но разговаривать практически не могу.

Вот еще что вспомнила. До войны мы никогда сами курей не резали, носили к шейхоту (резник. - Ред.). После войны на Быховском рынке был такой мясник-шойхет, его все называли «китайчик».

Он не был евреем, но знал откуда-то основные принципы разделки кур по еврейскому обычаю и всегда резал нам курей.

Приготовление еврейской пищи – это отдельная тема. Мама всегда очень вкусно готовила еврейские блюда. А я и сейчас люблю что-то приготовить. В памяти тоже много чего осталось: как толкли мацу в специальной ступке и просеивали через сито, чтобы получить отдельно крупу, отдельно муку. Как резались гуси, чтобы было сало и шейки. К каждому празднику варилось что-то свое. К Пуриму делались гоменты – такие треугольные пироги с маком. Делалось кислое тесто, толкли мак, парили, жарили на меду – целый процесс, начиняли им раскатанное тесто и заворачивали треугольником. Потом выпекали. К Пасхе делали имберлах (мацу с медом и имбирем) и эейр-кафлех. Это кругленькие коржики из одних яиц без соли и сахара. Делали айнггемахц – редьку с медом, тейглах – круглые тестяные бобки, жареные на меду. Конечно, делали паштет из печенки, фаршированную рыбу, форшмак из селедки. Делали часто бейлик – белое куриное мясо с луком, специями перемешивается с мацой и яйцами. Отдельно кипятится вода с перцем и солью, и в ней варятся эти галушки из полученного фарша. Мама очень хорошо готовила цимес, бабки, фаршированную рыбу.

В конце 20-х годов моя сестра пошла в школу. И ведь на Луполово была еврейская школа, но ее почему-то отдали в белорусскую. До войны в еврейской национальности не было, как позже, чего-то ущербного. Можно сказать, мы с гордостью носили это своеобразное звание – еврей. Мы ни грамма не стеснялись национальности, своих имен и фамилий. Вокруг жило много евреев и много белорусов, и отношения были дружескими. Мы не ощущали к себе не только неловкости, просто даже особых различий в отношениях не было. Никто никогда не подчеркивал, что ты еврей. А сейчас это на каждом шагу.

Жили мы на Луполово, как я уже говорила. Луполово в то время было фактически деревней. У всех были свои дома, свое хозяйство. Евреев было, по-моему, процентов 50. Наш дом стоял на Новочерниговской улице. Сама улица была выложена булыжниками. И все хозяева домов подметали эту улицу каждый день. Так было положено. Я помню, что мы маме всегда помогали убирать, и мне кажется, тогда было гораздо чище, чем сейчас. Знали друг друга очень хорошо. Рядом с нами жили Солтены, Хейфецы, Альтшуллеры. Общались друг с другом, праздновали вместе праздники. И мацу ели вместе со своими русскими подругами. Это было совершенно нормально.

К началу войны я окончила 7 классов русской школы № 14. На Луполово была одна эта школа, и все мы учились там. В школе было много евреев, и жили мы дружно.

Я помню Захара Фарберова, Малиса Болотина, Борю Эппельмана. Все они были моими ровесниками. Рожденные в 1926 году, призывались в армию в 1945 году. Леня Певзнер, Иссак Левитан – погибли в Могилеве.

Мина Лазаревна Ланцман вела у нас историю. Учитель Марк Евсеевич Канторович был классным и преподавал математику. Раньше он работал в еврейской школе № 3, а когда ее закрыли, перешел к нам.

Теперь, мне кажется, в человеческих отношениях стало меньше уважения друг к другу, даже есть ненависть к другой нации. Тогда этого совсем не было. Даже в те страшные 1937-й и другие годы репрессий.

Нашей семьи напрямую репрессии не коснулись. Только в школе мы стали сталкиваться с тем, что неожиданно не приходил на урок какой-нибудь учитель, потому что его «забрали», а то вдруг арестовывались родители учеников.

Когда я была в четвертом классе, еврейские школы закрылись. Я это помню потому, что именно в этот год к нам пришли девочки из еврейской школы № 13, которая была рядом, на Луполово.

Когда началась война, стали говорить, что надо уезжать, мама говорила на идиш: «Потер!» (Подумаешь!). Она говорила, что немцы в нашем доме во время Первой мировой войны стояли, и ничего не случилось, никого не тронули. В основном, уехали из-за меня. Я была, как сумасшедшая, так боялась бомбежек.

Хорошо помню начало войны. Была страшная паника, но большинство людей верило, что война вот-вот кончится. И, честно говоря, мало кто представлял, что больше всего война отразится на евреях. Получалось так, что убегали не от немцев, а больше от бомбежек. Конечно, если бы все знали, что ждет здесь евреев, никто не остался бы. Вот остались в Могилеве мамина сестра Маня Аврутина со своим мужем Самуилом и дочками. Мы с ними жили в одном доме. У Самуила был брат, который в это время сидел в тюрьме. И они все ждали, что его вот-вот освободят, и поэтому не уезжали. Мы уже в эвакуации получили от них письмо, датированное 10 июля. Старшая дочка Соня писала, что от бомб и снарядов не находят себе места. Больше от них мы вестей не имели. После возвращения в Могилев мы узнали от соседей, что они погибли. Рассказали, что всех евреев согнали в гетто на Дубровенке. Вспоминали, как их всех выводили на расстрелы. Место расстрелов так и осталось точно не известным. Цветы я ношу к общей могиле на кладбище.

Мы эвакуировались вместе с мамой, папой (ему было 58 лет, и он был уже непризывной), сестрой Соней, 1921 г. р., братом Яшей, 1924 г. р., 3 июля (в этот день выступал по радио Сталин). С нами ехали еще две семьи: Копельманы (в этой семье были мама, папа и сын Борька, мой ровесник, два его брата были уже на фронте) и Цейтлины (мама, папа и сын Фима). С нами ехала и мамина тетя, Мейта, у которой в Мстиславле жил родной брат. Она сказала, что дальше не поедет, останется у него. Вообще, все считали, что в деревнях и мелких городках будет спокойнее.

Папа взял подводу и лошадей, которые дала артель «Утильпраца», где работали родители. Мы пошли на Сухари, потом на Рославль. Кое-какой скарб мы положили на телегу. Все шли пешком, но детям разрешали немного подъехать.

Доехали до Сухарей. Там переночевали и утром двинулись дальше. Поехали на Рясно, тогда это было еврейское местечко. Там мама купила муку, испекла нам хлеб. Пожили мы там несколько дней. Там нам вроде и понравилось, мы расселились по домам. Думали, что там и войну переждем. Но в одно утро проснулись от стука в окно: «Собирайтесь! Выгоняют колхозный скот. Надо ехать дальше». Мы быстро подхватились, папа запряг лошадь. Пошли по дороге.

Мы шли вперед, а навстречу по дороге шла армия на фронт. Дошли до Рославля, но в Рославль нас не впустили. Это была первая ночь, когда бомбили Рославль.

Утром мы смогли попасть на вокзал, где формировался состав из открытых платформ. Папа сказал, что дальше надо ехать на поезде, на лошади далеко не уедешь. Лошадь мы сдали в милицию. Нам дали справку, и эта справка у нас еще долго хранилась, сели на платформу и поехали на восток. Состав не раз бомбили, но, к счастью, мы остались живы.

На открытых платформах с фронта везли разбитые машины. Мы отъехали недалеко до Сухиничей, когда напали немецкие бомбардировщики. Все соскочили с платформ, бежали по полю. Очень страшно было. Когда все успокоилось, сели обратно. Ехали голодные, грязные, вшивые. Доехали до Кузнецка. Там сказали, что на вокзале есть хлеб. Пока мы стояли в очереди на вокзале за хлебом, состав двинулся. Я, папа и брат остались на станции, а мама и сестра уехали. Мы нашли маму с сестрой уже в Пензе.

Поезд ехал в Среднюю Азию, а мы сошли в Самаре (тогда – Куйбышев). Две другие семьи, которые ехали с нами, поехали в Чкаловский район.

В Самаре жил мамин брат Давид с семьей. Они нас у себя прописать не смогли, и мы поехали в совхоз «Батрак» Алексеевского района Куйбышевской области. Теперь совхоз называется «Авангард». Совхоз, где мы жили, был очень большой, семь отделений. В каждом отделении пекарня. Особенно тяжело было в первый год. Зимой было холодно очень. Топлива не было. Это голая степь. Лесов нет. Ближний город – 120 километров, ближняя станция – 60 километров.

Топили там кизяком. Но у нас не было ни коровы, ни коня, поэтому навоза не было тоже. Мы мучились: мерзли и варить не на чем. На следующий год нам привезли навоз, и мы сами делали кизяк и топили плиту. И грелись, и готовили на ней.

Мы не голодали. Сестра работала в совхозе бухгалтером. Папа – в школе механизации. Мама тоже работала в колхозе. Мы с братом были мобилизованы на сельхозработы наравне со взрослыми. Каждое утро вскидывали тяпку на плечи или грабли и шли в поле. У нас был свой огород, где мы выращивали картошку. Выбирали в степи лощинки и сажали там овощи. За лето там не бывает ни одного дождя. Выращивали и картошку, и просо. Мама собирала колоски, молола.

Жили мы в саманном бараке. Барак – длинный одноэтажный дом, по бокам – комнаты, посередине – общий коридор. В каждой комнате – семья. Летом жарко, поэтому открывали и окна, и двери. На дверях висели занавески. Ткани было мало, поэтому занавески до пола не доставали, а мы, дети, бегали и заглядывали, что у кого в комнате делается. Дружили все.

Одна соседка даже удивлялась, что евреи такие же люди, как все.

В 1942 году брата призвали на фронт и в 1943 году он погиб. Из армии он писал очень часто. Я все его письма сохранила и до сих пор перечитываю. Он был очень хороший. Когда пришла похоронка, все соседи плакали. Я ездила на могилу брата. Там братская могила, и есть его фамилия на надгробии в списке похороненных.

Отец очень переживал, у него случился сердечный приступ, и он умер через пару месяцев. Он очень не хотел умирать, хотел посмотреть, как будут после войны жить.

Еще расскажу о семье мужа моей сестры Сони, Михаила Стукмейстера. Его самого призвали в армию в 1939 году. Он служил сначала в Ереване, потом принимал участие в битве за Ростов, позже освобождал Чехословакию, а после окончания войны, в августе, их перебросили на восток, так что он участвовал и в Японской кампании. Отец его попал в гетто и там погиб. А брат и сестра – Айзек и Паша, смогли убежать, попали в Мстиславль. Она была светленькая такая, совсем не похожа на еврейку. В Мстиславле они встретили знакомого из Могилева, испугались, что он их может выдать, убежали оттуда тоже. За евреев их не признавали, и в этом было их счастье. По паспорту Паша была Прасковьей Иосифовной Стукмейстер, ее как русскую угнали в Германию. Практически всю войну она прожила там. Конечно, сам по себе факт удивительный, но не уникальный. Я сама слышала несколько подобных случаев, когда евреи попадали в Германию под чужими именами и оставались живы. Освободили Пашу американцы. Она вернулась домой, но позже уехала в Грузию, где вышла замуж и прожила там до конца жизни. Она так и осталась Прасковьей Морозовой, русской. Айзек погиб.

Мы же вернулись в Могилев где-то в июле 1945 года. Дом наш сгорел. И мы очень благодарны нашим старым знакомым еще с Луполово, семье Шейниных. С ними встретились совершенно случайно на вокзале. У них была одна комнатушка на четверых человек. В ней жили мама Розы, сестра мамы, сама Роза и ее брат Саша. И вот они нас приютили в этой комнате, пустили под свою крышу. Жизнь нас не баловала. Было очень тяжело. Начинать надо было с нуля. Мама пекла хлеб и продавала на базаре. Конечно, было тяжело тягать эту муку, вязанку дров, сумки с хлебом. Мужских рук ведь не было. Два года мы мотались по частным квартирам. Нас там обворовали. Мама снова пошла работать в пункт приема утиля и работала там до пенсии. Потом помогала воспитывать детей. Жили мы очень дружно, кстати, и о том, что евреи, не забывали. Справляли еврейские праздники, сами пекли мацу, мама всегда соблюдала пост. Молиться, правда, не ходила. Миша, хоть старался как- то соблюдать традиции, но все же был коммунистом, он вступил в партию во время войны. Кстати, недалеко от нашего дома был молельный дом, т. е. частный дом, где собирались старые евреи и проводили молитву. Хозяйками были две сестры. Одну из них звали Тайба, мы ее называли Таней, как звали вторую, я не помню. Но она, вроде, была немного не в себе. Таня была хорошей портнихой. Я часто бывала в этом доме просто по своим делам. Но я знала, что там проходят моления. Верхняя часть дома деревянная, а нижняя – высокая, каменная. Вот в этой нижней части и собирались религиозные евреи. Когда этот дом сгорел, Таня уехала в США.

Сейчас в городе есть синагога, и я в нее с хожу с удовольствием. Хоть какая-то отдушина...

Еще мне непонятно, почему наши евреи никак не могут добиться возврата синагоги».