Геноцид на Любанщине

Война… Какое маленькое слово и какой непростой его смысл. Пять букв, пять звуков, где слились в одно дыхание смерть, голод, муки, крики, взрывы. Нет слова более страшного и беспощадного, слова, более убивающего и разрушающего.

DBd.xlsx

За годы оккупации Любанщины (1941-1944 годы) против мирных жителей и партизан нацисты провели 3 карательные операции, во время которых сожгли 63 населенных пункта, 27 из них уничтожили полностью. Оккупанты убили и замучили 3668 мирных граждан; отправили 1805 юношей и девушек на принудительные работы в Германию.

Из воспоминаний очевидцев событий

Нам повезло. Мы не видели смерти и криков отчаянья, не слышали оглушающую очередь автомата и взрывы снарядов...

Зиновий Кнель. День Освобождения Варшавы. Февраль 1945 г.

Из воспоминаний Зиновия Борисовича Кнеля, бывшего узника гетто

Немцы появились в Любани уже 27-го июня. Они въехали со стороны Глуска и Бобруйска, на большой скорости проследовали по улице Ленинской. Несколько мотоциклистов и бронемашины. Мы, мальчишки, сбежались посмотреть на немцев, которые, устроив привал на полчаса, снова отправились на восток, "на прощание" дав пулеметную очередь над нашими головами... Следующие пять дней в Любани никто не появлялся, ни немцы, ни выходящие из окружения красноармейские части.

А 3-го июля появились немцы на танках, бронемашинах и грузовиках, солдаты в черной и зеленой форме, стали шнырять по домам, забирать для себя яйца и сало.

На следующей день в каждый дом заходили по два немца и всех мужчин: русских, евреев, белорусов, начиная с пятнадцатилетнего возраста, стали выгонять из домов и конвоировать на центральную площадь нашего местечка. Немцы зашли и в наш дом, пошарили по всем углам и приказали мне, чтобы я выходил на улицу.

Выход из нашего дома был в большие сени, немцы на какую-то минуту еще задержались внутри, а я на улицу не вышел, затаился за дверью, которая прикрыла меня от немцев, они так и ушли, не заметив меня.

Всех любанских мужчин построили в одну колонну и погнали к песчаному карьеру, расположенному возле деревни Костюковичи. Здесь мужчин "отсортировали", русских и белорусов отпустили по домам, а евреев – 200 человек, расстреляли на месте, в карьере...

На следующий день на центральной площади был вывешен первый приказ немецкого коменданта, который предписывал евреям в течение трех дней переселиться в гетто и обязывал каждого еврея нашить на одежду желтые латы диаметром 10 сантиметров, на груди и на спине. За невыполнение приказа - расстрел... Для гетто в Любани отгородили половину улицы Мельничной, половину Ленинской, Комсомольскую улицу и Банную улицу с переулками и часть ограды гетто шла по реке Оресса. До войны мы жили на той части улицы Ленинской, которая не вошла в границы гетто, и нам пришлось в него перебираться. Мне приходилось при приближении немцев все время прятаться, так как они вместе с полицаями продолжали периодически делать облавы, вылавливать евреев-мужчин. Всех пойманных расстреливали в тот же день... Я всегда прятался под печкой, в "катухе". В Любани немцы назначили бургомистром бывшего учителя химии Сержанина, который был до войны нашим соседом. Это был образованный человек, еще в царское время закончивший университет, и в бургомистры он пошел против своей воли. Сержанин старался ничего плохо не делать евреям из гетто, в начале сорок второго года он умер от инфаркта, и вместо него немцы поставили бургомистром предателя по фамилии Гальченя, а этот уже служил немцам не за страх, а за совесть.

Жена Сержанина, перед тем как евреев согнали в гетто, взяла у моей матери три чемодана с вещами "на хранение", но когда в конце сорок пятого года я приехал в Любань в отпуск из армии, то Сержанина, увидев меня, забилась в истерике и кричала мне: "Я ничего у вас не брала! Твоя мать мне ничего не давала!"... Вот такие люди...

А начальником полиции в Любани стал бывший главный бухгалтер МТС Гедранович.

Он был членом подполья и работал на партизан, поддерживал связь с партизанским командиром Брагиным, но после гибели Брагина летом 1942 года, один за другим в Любани стали "проваливаться" партизанские связные, и партизаны решили, что это "работа Гедрановича" и сами выдали его полицаям. Гедрановича арестовало гестапо, его долго пытали, издевались над ним, буквально, "на ремни" резали. Только после войны стало известно, что Гедранович умер под пытками, но никого не выдал и ничего гестаповским палачам не рассказал... После него начальником полиции стал Березовский. А полицаями в Любани служили настоящие звери, жестокие и безжалостые: Мордвилко, бывший "окруженец" Хижняк, Ременчик-"Трусик", братья Тажуны, Макейка, Марейчик, следователи полиции Романчук и Садовский, и другие палачи...

Упиваясь властью и безнаказанностью, эти звери вытворяли, что хотели.

В самом начале ноября в двухстах метрах от нашего дома они повесили двух женщин-евреек (одна из деревни Сорочи, про другую говорили, что она из Слуцка), которые шли в Любань из леса, из партизанского отряда, распространять листовки с призывом подниматься на борьбу с оккупантами. В ночь на 7-е ноября партизаны совершили налет на Любань, завязали бой с немецким гарнизоном и полицаями, но силы были не равны, и партизаны были вынуждены отойти в леса. Еще шел бой, как в наш дом зашли два партизана-еврея, попросили попить воды. Я спросил у них, как можно попасть в партизаны, на что мне ответили, что сказать, где они находятся – они не имеют права, но чтобы я запомнил деревню Загалье, мол, партизаны там часто бывают. Наутро немцы с полицаями устроили очередной погром в гетто. Ходили с собаками, которые обнюхивали все углы, и я понял, что теперь меня не спасет мое убежище под печкой, выскочил из дома и стремительно пробежал две улицы к своему школьному другу Зяме Львовичу, рядом с домом которых, в сарае, находилось хорошее укрытие. Вход туда был снаружи, через будку уборной, надо было отодвинуть ящик с испражнениями в сторону, и вниз по лестнице спуститься в укрытие под сараем. Когда я непрошенным гостем появился в "схроне", то прямо свалился на голову одиннадцати мужчинам, прятавшимся в нем.

Дней через десять Зяма Львович ночью решил выбраться из убежища, но попал в ночную облаву, был схвачен и расстрелян. Остальные, которым уже было некуда идти, продолжали скрываться под сараем, и родные приносили им по ночам какие-то крохи для пропитания. Третьего декабря, за день до дня ликвидации Любанского гетто, сам не могу объяснить, почему именно так получилось, я вышел из убежища и отправился в дом, где жила моя семья. Уходя из "схрона", я, конечно, не знал, что произойдет на следующий день, и что все десять человек, оставшихся в убежище, будут, как и все остальные евреи Любани, убиты четвертого декабря 1941 года...

В семь утра в дверь раздался громкий стук, в комнату ворвались два пьяных полицая, и одного из них я узнал, это был Хижняк, бывший окруженец. Они стали орать на нас и, матерясь, приказали немедленно выходить на улицу. Мама, сестры Михля, Хая, Рохель, Нехама и я еле успели одеться, как полицаи погнали нас из дома, и на улице мы увидели, что по всему гетто евреев выгоняют из домов и местные полицаи конвоируют всех в большой двор бывшего райисполкома. Территория райисполкома была оцеплена немцами и полицаями, и к полудню во дворе собрали примерно 700 евреев, поголовно согнали все оставшееся в живых к тому времени население Любанского гетто,

Шел снег, было холодно, плакали дети... В полдень нам скомандовали – всем построиться в колонны по сто человек, и тут же со двора полицаи увели первую колонну.

Сказали, что колонны будут отправляться каждые полчаса, и наша семья оказалась в четвертой колонне. Нас повели по улице Ленинской, мимо нашего бывшего дома, я все время смотрел по сторонам, пытаясь выбрать удобное место и момент для рывка из колонны, но это было невозможно, конвой был очень плотный.

Каждую группу из ста человек охраняли так - впереди нас, по бокам и сзади шли по четыре немца и по четыре полицая, и еще по одной овчарке с каждой стороны.

Когда нас повели в сторону МТС (машинно-тракторной станции), то всех охватил страх и ужас. Возле здания МТС стояла большая толпа немцев и полицаев, а перед ними были длинные настилы, и когда нас подогнали близко, я увидел, что эти "настилы", не что иное, как три металлических щита, а в двадцати метрах от них гудела, как трактор, большая машина. В школе, на уроках физики, нам объясняли, что это генератор, и я понял, что нас решили убить изощренным методом - электрическим током, чтобы патроны на нас не тратить. Нашу колонну разделили на три группы и поставили на эти железные плиты. Все поняли, что наступил наш конец, плакали женщины и дети, некоторые молились. Вот что запомнилось - немцы стояли прямо напротив нас и совершенно спокойно смотрели на происходящее, видно, для них это была привычная работа, а вот наши местные полицаи бесновались, смеялись и радовались, кричали нам: "Жиды! Там вам будет новая жизнь! Богатыми все там станете!". И тогда из нашей толпы раздался громкий возглас: "Фашисты! Изверги-полицаи! Скоро наступит и ваш конец! Наш Сталин отомстит за нас! Будьте вы прокляты!". Это выкрикнула смелая женщина Хая Бискина с нашей улицы. Полицай Березовский подбежал к ней: "Ах ты, жидовская большевистская морда! Подыхай!", – он выстрелил ей прямо в висок и столкнул убитую в яму, в ров, который находился позади плит. Потом раздалась громкая команда по-немецки, генератор заработал сильнее, и мы все стали падать в яму. Видимо, я потерял сознание. Придя в себя, я не мог понять, живой я или нет... Постепенно сознание возвращалось ко мне, я понял, что придавлен человеческим телами, так как не могу пошевелиться. Я стал медленно пробиваться наверх через груду трупов, увидел над собой ночное небо, вспомнил, что, когда мы падали в яму, был ясный день, а сейчас – ночь. Вокруг был тишина, с большим трудом я выбрался из ямы и пополз от нее в сторону.

Метров через сто я поднялся и пошел в сторону крайних домов Любани.

Я знал, что мой дядя Абрам Голод еще в первые дни войны соорудил у себя на огороде большой потайной бункер, накрытый сверху толстыми бревнами и вход в бункер был проделан через сарай. Я не имел понятия, уцелел ли бункер во время ликвидации гетто, но другого выхода у меня не было. Я добрался до нужного места, поднял потайную крышку и по лестнице спустился в яму, оказался в большом бункере, где в полной тишине находились 18 человек и среди них был мой дядя Абрам. Я твердо решил, что следующей ночью уйду из бункера в лес, но к концу дня 5-го декабря над ямой раздались крики: "Жиды! Выходите! Вылезайте!", а затем началась стрельба в покрытие бункера. Никто не шелохнулся. Уже наступила ночь и полицаи, видимо, решили закончить свое кровавое дело утром. Удивительно то, что они даже не потрудились поискать вход в яму. Снова наступила тишина, нужно было выбираться и уходить... Я первым покинул бункер, но куда идти? Пошел в свой дом, где мы жили до гетто, забрался в "катух" под печь и просидел там до следующей ночи. Потом вылез из укрытия и дворами и огородами вернулся к тому месту, где прятался предыдущей ночью, но то, что я увидел, лишило меня последней надежды – яма была полностью разрушена, толстые бревна разбросаны. Никого нет... Пока я туда пробирался, то заметил, что улицы пусты, немцы и полицаи опасались выходить ночью.

И я прямо по улице пошел к дому бывшего редактора районной газеты Костюковца, поскольку был уверен, что он не может быть предателем, а его жена Марфа и ее мать всегда общалась с моей мамой. От них я узнал, что ночью к ним приходил мой дядя Абрам, они дали ему продуктов на дорогу и Абрам ушел из Любани (после войны стало известно, что мой дядя Абрам Голод был схвачен полицаями в первой же деревне и расстрелян). А самого редактора не было в доме, и я подумал, что Костюковец, наверное, в партизанах. Я решил пойти к Володе Луговскому, однокласснику моей старшей сестры. Это был храбрый парень, комсомолец, который в первые дни войны, еще до прихода немцев, ходил по Любани с кинжалом и гранатами-"лимонками" на поясе. Я понятия не имел, арестован ли Володя немцами, или еще на свободе, но интуитивно чувствовал, что такой как он, должен знать, где искать партизан.

День 7 декабря я снова провел в укрытии под печкой в одном из пустующих еврейских домов на Ленинской улице, с наступлением темноты выбрался из дома и пошел к своей учительнице по черчению по фамилии Глебович. Ее муж в 1937 году был репрессирован как "враг народа", а ее сын, одноклассник моей сестры, пошел служить немцам и возглавил молодежную фашистскую организацию в Любани. Вечером я постучал в дом учительницы, Глебович открыла дверь, сразу схватила меня за рукав и сказал только два слова: "Быстро заходи". Сын ее был во второй комнате, но Глебович меня успокоила, мол, он не тронет, и, узнав, что я ухожу в лес, дала мне еду и сказала, чтобы я шел к Луговскому, который точно мне скажет, где найти партизан.

Я пришел к Луговскому, он не задавал лишних вопросов и сразу объяснил, в каком месте перейти Орессу по крепкому льду, как обойти охраняемый полицаями мост, и что нужно пройти двадцать километров до деревни Калиновка, но в саму деревню заходить нельзя, там часто бывают немцы. От Калиновки уходит налево дорога через лес, и километров через двадцать сначала будет совхоз Бариков, а в трех километрах от него находится деревня Загалье, где должны быть партизаны. Я попрощался с Володей и двинулся в путь…

София в 1965 г.

Из воспоминаний Софии Комиссаровой, бывшей узницы гетто

– Много лет прошло с тех пор, но чувство тревоги не покидает меня и сейчас ни на минуту. Войну и послевоенные годы помню, будто это было вчера. Порой то, что я пережила, кажется мне нереальным, настолько все это было страшно.

…Сонечка Комиссарова в пять лет осталась сиротой. Отец умер еще до ее рождения, а 23-летняя мать скончалась от скоротечной чахотки.

Комиссарова – это фамилия деда Бориса Израилевича, удочерившего девочку. Бабушка Нехама, добрейшее существо, была провизором и владелицей аптеки, а дед – адвокатом. Дед не практиковал, помогал жене в аптеке. Прадед Сони был судовым врачом. Прадедушку и прабабушку вместе с ее сестрой вырезала банда Булак-Булаховича. Это было, когда поляки завладели Литвой и Белоруссией.

В 1920 году бабушкину аптеку сожгли погромщики, и это спасло семью от репрессий, но все равно деда лишили права голоса как бывшего владельца аптеки. Семья проживала в белорусском местечке Любань. До 1938 года дома разговаривали только на идише. А в школу Соня пошла белорусскую.

Когда началась война, на фронт ушли сразу трое маминых родных и трое двоюродных братьев. Соня осталась с бабушкой, тетей и двумя двоюродными братьями. Дед скончался от чахотки по дороге в Саратов, куда везли больных из больницы, в которой он оказался накануне войны.

Немцы пришли в Любань в конце июля, а 6 августа там уже был погром, и многих евреев расстреляли. Потом организовали гетто, огородили ряд улиц. В их число вошла и та улица, где находился дом Сониной бабушки. Но одиннадцатилетняя Соня знала все лазейки и беспрепятственно могла через них выходить с территории гетто. Поэтому именно она и кормила всю семью, уходя из гетто с вещами, которые меняла на продукты.

После 7 ноября, когда партизаны в честь праздника совершили налет на немцев, те организовали новый погром: схватили всех, кто попался им под руку, и расстреляли. Тела захоронили в трех километрах от Любани, в Костюковском лесу. С тех пор страх охватил все население гетто. Люди рыли подполы, "хованки" и прятались там от озверевших полицаев, более жестоких, чем сами немцы.

Потом стала известна дата предстоящего уничтожения гетто: 4 декабря. Евреи узнали эту немецкую тайну и начали прятаться. Бабушка Нехама позвала Сонечку в кухню и сказала, что она должна уйти из гетто к библиотекарше Лидии Данилевич: "Может, ты останешься жива, и, когда твой дядя Давид вернется с фронта, расскажешь ему, как мы жили здесь".

Так, кстати, и случилось потом. Сонечка из гетто ушла. А оставшихся – бабушку, двоюродного брата Цалика, тетю и многих других фашисты уничтожили.

Девочку прятала, пока можно было, белорусская женщина Лидия Данилевич, а потом, снабдив едой и теплой одеждой, выпроводила, строго наказав, куда идти. Но по дороге Соню узнал сосед-полицай и привел в полицию. Начальником полиции был другой сосед Гедранович. "Ты что тут делаешь? – спросил он девочку. – Ты же русская, только жила у евреев. Уходи!" Он вытолкал Соню на крыльцо, опередив немца, который уже собирался отправить ее в камеру. Позже девочка узнала, что Гедранович был связан с партизанами.

Через день Соня сама снова пришла в полицию к бывшему соседу – ей больше некуда было идти. Гедранович выхлопотал для девочки у немцев разрешение на проживание в Любани, выдав ее за русскую и пристроив посудомойкой в столовую. Горя, которого пришлось хлебнуть Сонечке, с лихвой хватило бы на много жизней. И все-таки она выжила. Вязала носки, пасла скотину, нянчила чужого ребенка. Потом ее и еще двух девочек посадили в тюрьму – якобы за намерение бежать к партизанам. Из тюрьмы Соня вместе с девочками в товарном вагоне, битком набитом людьми, отправилась в скорбное путешествие – Бобруйск, Белосток, Шнайдемюль, Штеттин… В Штеттине ее "купила" немецкая фрау и привезла на шелковую фабрику. В лагерных бараках Штеттина Соня перенесла все: голод, холод, побои, тяжкий до изнеможения труд…

1 мая 1945 года Красная Армия освободила лагерь. Домой Соня добиралась пешком, но на этом пути был еще один лагерь – для перемещенных лиц, где девочка пробыла два месяца…

Мазаник Н.П.

Воспоминания очевидца событий Мазаника Николая Петровича

“Было где-то начало января, когда партизаны нам сообщили, что на нас идет карательный отряд. Мы были на хуторе, 8 наших хозяйств с детьми бежали в лес к партизанам. Мне было тогда 13 лет. В деревню Федоровка приехали каратели. Все жители за исключением нескольких семей убежали в лес. Три семьи остались в деревне. Каратели выбрали самый лучший дом, который принадлежал Лысаку, и согнали туда всех, а дом подожгли. Немец стоял в дверях и стрелял с автомата. Когда дом начал хорошо гореть, он закрыл дверь и ушел. Пожилой мужчина по фамилии Ковган был ранен в живот, он попросил соседку вылезти в окно и рассказать, как они тут погибли. На следующий день я захотел посмотреть, что произошло в деревне. Войдя в деревню, я увидел, что она еще дымилась, лежали обгоревшие люди, черепа были белые, как снег. Картина была ужасающая…”

Ахрамейко А.М.

Воспоминания Александра Марковича Ахромейко, жителя деревни Дворец

Когда каратели жгли деревню, мне было девять, поэтому войну, если и хотел бы забыть, не могу…

Отец умер до войны. Мать одна воспитывала шестерых детей: в семье росли пятеро парней и одна девушка. Жизнь и так была непростой. Когда же началась война, стало еще труднее: главных кормильцев, двух старших сыновей, забрали на фронт.

Партизаны находились у каждого на квартире, жили они и у нас. Конечно, кто же хотел чужих людей принимать в дом? Но хочешь — не хочешь, а надо. Однажды всем жителям деревни было сказано покидать дома и прятаться в лесу. Так все и сделали. Там построили землянки. И мы, дети, с мамой (я был самый младший) построили прибежище из ветвей и хвойных лапок. Так и жили некоторое время, пока на тиф не заболел брат Федор. Он был очень хорошим сапожником: в свои 14-15 лет ремонтировал партизанам одежду, обувь.

Мать вместе с больным сыном вынуждена была вернуться в деревню — в доме все же теплее. С ними пошел и Саша. Переночевали только ночь. На следующий день — снова тревога, надо было убегать в лес, а брату стало еще хуже: Федя уже не мог идти. Мы с мамой пошли искать коня, чтобы завести больного брата в лес. Коня нашли быстро, а запрячь его в повозку у мамы не получилось. Я еще этого не умел. Пошли искать помощь. Встретили мужчину из соседней деревни. Он запряг лошадь, и мы поехали к своему дому. Когда подъезжали, увидели, что по деревне в белых халатах цепочкой идут немцы. Я сказал маме, что надо убегать. Коня привязали на опушке деревни и ушли глубоко в лес. Долго сидели, а под вечер вернулись в деревню и поскорее пошли в свой дом.

То, что они там увидели, не могу забыть до сих пор. На полу лежал мертвый Федор. Фашисты закололи его штыком. Мать сама похоронила сына.

Люди вернулись из леса на пепелище. Все дома, а их в деревне насчитывалось около 30, были сожжены. Осталась одна недостроенная, которую возводил себе мой старший брат Филипп. На ней не было крыши, стоял только сруб, вот он и уцелел...

Жители деревни Дворец в построенной ими в лесу запасной деревне Давыдовка

Воспоминания Величко Екатерины Даниловны, жительницы деревни Дворец

В то время, как вокруг свирепствовали каратели, вместе с дочерями (две взрослые и одна подросток) моя бабушка Мария Ахромейко жила в курени, который построили в лесу. Когда началась облава на партизан, опасно было оставаться даже там. Однако бабушка приняла решение не убегать: одна из ее дочерей тоже заболела тифом.

Бабушка не могла оставить больную дочь, поэтому осталась. Вместе с ней в курени еще были две дочери и внучка. Партизаны предупреждали их, чтобы убегали: говорили, что каратели могут прийти и сюда. Бабушка сказала, что никто никуда не пойдет: говорила, что будет одной, то будет и всем.

Немцы никого не пожалели. Убили еще и нерожденного ребенка — одна из дочерей Марии Ахромейко была беременна. Когда все утихло, моя мама — партизанка пошла посмотреть, что у них в курени делается. И тетя ее, и сестры, и племянница были мертвы. Одна Ольга, двоюродная сестра, подавала признаки жизни. Ее ранили в живот, но пуля, видимо, разрывная была — Ольга была еще жива. Обвязала ее рану белой простыней, которую нашла в доме, поставила рядом стакан с водой, а сама бросилась на побег — каратели прочесывали лес.

На другой день вместе с другом семью похоронил мой отец. Среди погибших были его жена и дочь. В одну могилу положили еще женщину с девочкой, которым тоже не посчастливилось спастись. В честь погибших жены, дочери и тещи отец Екатерины Величко назвал своих дочерей, родившихся во втором браке.

Воспоминания Бородич Татьяны Леонтьевны

“С начала войны с семьей оставалась жить в д. Горбач. Занимались сельским хозяйством. Помогали родителям. В марте 1943 года, когда сожгли Новые Юрковичи, Горбач, часть Старых Юркович, помогали отцу закапывать в землю в урочище Бор зерно, сало, вещи. Закопали. Пошли в деревню Горбач по приглашению родственницы. Там нас взяли немцы во время облавы. Убегая, потеряла обувь. На ногах были завернуты только портянки. Потом дали какие-то ботинки. Загнали в Любань, потом перевезли в Старые Дороги. Там погрузили в вагоны и повезли в Германию…”

Воспоминания Ашуйко Зинаиды Афанасьевны, жительницы деревни Шипиловичи

Родилась я в 1929 году в деревне Шипиловичи. Когда началась война, мне исполнилось 12 лет. Мама записала меня на 2 года старше. В годы войны немцы проложили железную дорогу, которая проходила по центру Шипилович, а также насыпали конную дорогу. Конечно же, все это делалось силами жителей деревни. На работу гнали всех: мужчин, женщин и даже детей. Так как по документам мне было 14 лет, то немцы гнали на работу и меня. Для меня, практически ребенка, это был изнурительный труд. К тому же в годы войны не было вдосталь хлеба, питались скудно. Немец выметал из амбаров, погребов все, что можно. Где же мне было насыпать, выкопать 2 метра земли? А приходилось. Взрослые мужчины, женщины справлялись без особого труда. А дорогу делали так: мужчины ложили бревна, а мы насыпали на бревна и поверх их землю. На этой работе уставала смертельно.

Соседнюю деревню Редковичи немцы сожгли почти всю, не миновала эта участь и нас. Случилось это в последние дни оккупации. Немцы уже отступали. Через деревню проходил немецкий бронепоезд по железной дороге. Партизаны обстреляли в деревне поезд. Немцы открыли ответный огонь по деревне. Стреляли зажигательными пулями и снарядами. В одно мгновение наша улица превратилась в один пылающий факел. Это было похоже на кошмар: крики, плач, страшный уничтожающий огонь, разрывы снарядов. Никто не спасал свои дома, добро, все спасались сами. Я бежала за людьми в сторону Редкович. Мост через Орессу был уничтожен, мы перебрались вплавь. В Редковичах переночевала, утром отправилась домой. Но пережитый кошмар повторился снова. Оказывается, партизаны разобрали или заминировали железную дорогу в районе Коммуны и Любани. Немецкий бронепоезд оказался в западне, метался от одного направления в другое. На пути его следования была очень «удачно» расположено наша деревня, в которой перед этим был обстрелян. И всю свою злобу они выплеснули на нас. Снова я побежала в Редковичи. Добежала до Орессы, сил не было перебраться на противоположный берег, чуть не утонула. Кое-как перебралась на тот берег, легла на траву и думаю: пускай немец стреляет, никуда не пойду...

Тогда была сожжена часть деревни. Наша улица пострадала больше всех.

Пережитое в годы войны и, особенно в последние дни перед освобождением негативно отразилось на моем здоровье. После войны возникли серьезные проблемы с сердцем.

Воспоминания Бахуриной Нины Калениковны, жительницы города Любани, 1930 г.р.

Жила в Осовце. Когда началась война, было всего 11 лет, только-только окончила первый класс. Очень любила учиться.

Когда немцы напали на деревню, всей семьёй спрятались в погребе. Немцы открыли огонь по окнам, было слышно, как звенели оконные стекла, отчего пыталась убежать в лес. Я была самая старшая, еще в семье были 2 брата и сестра. Деревню подожгли и жители начали выбегать в сторону леса, а на дороге стояли немцы, они стреляли в выбегающих. Те, кто сумел выбраться, долгое время прятались в лесу, в землянках.

Как оказалась в Германии не помню. Это был примерно 43-44 год. Больше из семьи в плен никто не попадал. Лагерь находился на бранденбургских землях. В лагере находилась около месяца. Там к пленным относились жестоко и заставляли много работать. Они убирали телятники и подметали двор. Через месяц освободили, погрузили в грузовики и довезли до польской-германской границы. Оттуда добирались уже поездом до Октябрьского р-на Гомельской обл.

Воспоминания Боярин Любови Николаевны, жительницы деревни Шипиловичи

Родилась я в 1931 году. До войны закончила 2 класса. В годы войны в деревне стояли немцы и венгры. Прямо в нашем дворе расположилась немецкая кухня. Мама очень боялась, чтобы не сгорел дом, потому что находился рядышком с кухней. Напротив дома, на огородах венгры разбили лагерь и жили в палатках.

В 1943 году мама заболела тифом. Тогда эта страшная болезнь унесла жизни многих односельчан. Всех больных тифом немцы собрали в одном доме, чтобы они не разносили инфекцию. Собрать то собрали, а лечения не было никакого. Безнадежных больных они отправляли по домам. Помню, привезли маму, и кровать, на которой она лежала, оставили. Мама умерла, отец был в отчаянии. На всю жизнь запомнила его слова: «На кого же ты детей оставляешь?» После смерти мамы остались мы сиротами, было нас трое: я, старший брат и младшая сестра.

Запомнился еще один момент из тех военных лет. Было это накануне освобождения. Немцы начали стрелять по деревне. Мы побежали к соседке, спрятались в погребе. Прямо во дворе разорвался снаряд, осколками ранило двух женщин, которые прятались вместе с нами. Это был самый страшный день за всю войну.

После освобождения отца в армию не призвали из-за болезни, а забрали в Минск, работал на заводе, где делали снаряды. Мы, дети, остались совсем одни.

Воспоминания Брагинца Евгения Емельянова, жителя деревни Редковичи

Родился я в 1930 году в деревне Редковичи. Отца своего я не помню. Он умер, когда мне было 2 года. В семье было 7 детей. Жили мы на хуторе.

Когда началась война, мне было 11 лет. В начале войны немцы сожгли дом. В деревне немцы не стояли, но часто наезжали, жгли дома. Жители деревни прятались в лесу. Там копали землянки и жили. В нашей землянке жили две семьи.

В марте 1944 года немцы окружили лес и всех жителей погнали в Шипиловичи. Во время блокады в лесу я убегал от немцев, они стреляли мне вслед. На плече у меня была сумка. Три пули догнали меня, и ни одна даже не зацепила. Если суждено жить, то никакая пуля не возьмет.

Пригнали нас в Шипиловичи, оттуда - в Любань. В Любани отобрали людей для вывоза в Германию. По дороге в Германию, в Белостоке, заболел тифом. В одном со мной вагоне ехал мужчина из Орлева. Он и выходил меня, практически заменил отца.

Попал я концлагерь в городе Бранденбург. Кого только там не было! И французы, и поляки, и чехи, и итальянцы. Содержали нас в концлагере в ужасных условиях. Ели выжим из картошки, давали миску баланды из дохлятины. Траву в концлагере съедали всю подчистую. Хлеба давали в сутки по 200 грамм, наполовину из опилок.

За малейшую провинность жестоко избивали. Изобьют, бросят в барак, пленные отмоют кое-как за ночь. В лагере подружился с пленным французом Жоржем. Учил говорить меня по-французски, выучил несколько слов. В концлагере находился 8 месяцев.

А потом забрал меня немец работать по хозяйству. Оказался я в деревне Маленькая Балевиц. У немца пастил коров, таскал мешки на 3 этаж, выполнял всю работу по хозяйству. Однажды нес мешок с картошкой на 3 этаж и упал. Не всякая работа мне еще по плечу в 14 лет, а немец избил меня по-зверски.

Освободили нас части Советской Армии. 9 мая я был уже в Варшаве, 25 мая 1945 года - в Минске. В июне был уже дома.

Война запомнилась мне страшным, черным пятном в моем детстве. Такое пережить никому не желаю.

Воспоминания Довгучиц Марии Федосовны, жительницы города Любани, 1929 г.р.

Когда началась война, Марии Фёдосовне исполнилось 11 лет. Старший брат и отец сразу ушли в партизаны, в отряд Кравченко. Когда они узнали о приближении немцев, отец решил отвезти маленькую Марию к родственнице в соседнюю деревню, но девочка оставаться у родственницы не стала и вернулась домой. Пока она добиралась обратно, немцы уже сожгли и разграбили деревню.

Спасшиеся жители прятались в лесу. Там вместе с матерью пряталась и Мария. Когда началась зачистка леса, их поймали и забрали в плен. Гнали их до Октябрьского района, до деревни Сосновка, где держали в школе. Школу давно переделали под тюрьму: территорию обнесли колючей проволокой, а охраняли её немцы с собаками.

Примерно через шесть дней их разделили по возрастам, согнали в товарный поезд и увезли в Бобруйск. Там выгнали из поезда и погнали через Березино в крепость-тюрьму, где держали целый месяц в ужасных условиях. Затем опять посадили на поезд и повезли в Германию. Остановились только один раз в Варшаве, чтобы поесть: каждому дали небольшие бумажные кулечки с лапшой. Больше остановок не было. Высадили всех на границе, обследовали и отправили работать на токарный завод. Немцы учили работать их на токарных станках, на которых они впоследствии трудились около 4 месяцев. После их снова собрали, усадили на поезд и увезли в горы, на один из заводов, огороженный колючей проволокой. Простым немцам-рабочим запрещалась даже разговаривать с плененными, это сурово наказывалось: ослушавшихся отправляли на передовую. Завод был встроен в скалу и закрывался деревянными дверями. На заводе большая часть рабочих были евреи, русские и даже итальянцы, которые выступали против фашистского режима. Работали в 2 смены: первую неделю с 6 вечера до 6 утра, а вторую наоборот. Так мы работали некоторое время, а потом (это был конец 1944 года) начали приближаться русские. Завод закрыли, а немцы уехали вместе с пленными в Бербальздоф. На окраине этого города они работали у какого-то немца на текстильной фабрике. На эту фабрику попало 17 человек из лагеря - большинство земляки Марии Федосовны. Однажды вечером после работы один из немцев посоветовал им спрятаться, т.к. по его словам их хозяину прислали 17 верёвок, а значит, им грозит смерть. Всю ночь они прятались в канаве недалеко от фермы, а на утро их нашли русские. Через пару дней их переправили в Белоруссию, а затем и на Любанщину.

Воспоминания Ермака Адама Андреевича, жителя деревни Редковичи, 1929 г.р.

Утром 22 июня услышали взрывы, немецкие самолеты бомбили деревню.

В деревне для борьбы с фашистом и их прихвостнями был сформирован партизанский отряд, партизаны жили по домам. Возле деревни стояли партизанские посты.

В деревню часто приезжали немцы и полицаи. Полицаи грабили дома, а немцы жгли деревню. За всю войну немцы жгли деревню Редковичи 5 раз, сначала - только дома партизан, а потом - всю деревню за связь с партизанами.

О приближении немцев жителей оповещал партизанский дозор. Все убегали и прятались в лесу. Леса возле деревни были огромные. После того как немцы сожгли деревню, жители остались в лесу, жили в землянках. Землянка, в которой жили мы, была рассчитана на 4 семьи. В лесу мы жили около двух лет. Потом перебрались в Веречегощь, жили в семье. Однажды через Чеченск, Веречегощь шел немецкий обоз, немцы открыли огонь по деревне. Все побежали в лес. Мы снова вернулись в лес, жили в землянке. Немцы устроили облаву на нас, собрали и погнали в Шипиловичи.

В Шипиловичах расформировали по домам, а на следующий день должны были отправить в Любань. Попали мы в семью Жечко Алеся. Хозяин приказал нам на следующий день спрятаться подпол и сидеть тихо, а сам сказал немцам, что постояльцев у него нет. Многие из тех, кого назавтра отправили в Любань, оказались в Германии, а нам, благодаря сочувствию и душевному благородству Жечко Алеся, удалось избежать этой участи. Несколько дней пожили в Шипиловичах, а потом решили пробираться в Сорочи к родственникам. Пришли в Любань, а на мосту через Орессу не пропустили немцы. Только позднее пришли за нами родственники и забрали. Жили в Сорочах до 1944 года. После освобождения перебрались в родную деревню.

Воспоминания Плышевской Лидии Корнеевны, жительницы города Любани, 1932 г.р.

Я закончила второй класс. Закончилась учеба, я училась на отлично, маму пригласили в школу и мы пошли. До войны отличников премировали деньгами. После школы зашли в магазин, мама купила мне ботиночки и килограмм конфет, и мы пошли домой. Переночевали, а на завтра объявили - война. Мужчин всех мобилизовали. Мы пошли их провожать, когда возвращались обратно, в небе появился самолет, мы все попадали на землю. А когда самолет скрылся, мы разошлись по домам.

Я сама из Боровин, (Бобруйская обл. Любанский р-н) а в соседнем посёлке - в Заельном - организовался партизанский отряд. А в Боровине, у тех, кому позволяла жилплощадь, жили семьи партизан. Это было до 1944. В 1944 году 15 февраля пришли люди из Заельного и сказали, что партизаны уезжают, так как фронт наступает. Женщины стали ждать партизан. Те вскоре появились во главе с Анатошко. Женщины, перекрыв им путь, заплакали, все боялись наступавших немцев, не знали, что делать. Командир убедил женщин, что иначе нельзя. Боеприпасов хватило бы только на три дня. И поэтому все отряды должны объединиться и попытаться сдержать немцев до прихода Красной Армии.

За деревней, в лесу партизаны построили шалаши и отправили туда женщин и детей, приказав дожидаться их там. Там они прожили около двух недель. Женщины решили вернуться в деревню, приготовить что-нибудь горячего покушать. Детей оставили в лесу, сказав прийти на рассвете. Когда начало светать, дети вышли в деревню. Всё это время за деревней наблюдали немцы. Они думали, что если женщины вернулись в дома, то только для того, чтобы приготовить еду мужьям-партизанам. Немцы залегли около леса, караулили партизан. Но из леса шли только мы, дети.

Я помню, как сейчас, мама приготовила яичницу. Мы сидели за столом: я, моя семнадцатилетняя сестра и две старшие, уже со своими детьми. Не успела я донести кусок до рта, как открывается дверь и со словами «партизан, выходи» входит немец наперевес с автоматом. Моя сестра, которой было семнадцать лет, выбежала из-за стола, взяла икону Николая Чудотворца, заплакала, обняла всех и сказала: «Вас всех убьют, а меня увезут в Германию. Я не хочу быть рабыней». И с иконой вышла из дома.

Прямо через дорогу за деревней шёл лес. У самой дороги уже сидели немцы, держа лес под прицелом. Соседка с детьми уже стояла на улице. Она потом рассказывала моей маме, как из дома вышла моя сестра, Нина, прямо к сидящим во дворе немцам. Она прижала икону к груди, а немцы на неё смотрят, не стреляют. Нина пошла к лесу. Пока она шла, немцы не стреляли, но как только она дошла до леса и побежала (а бежать было тяжело, снега было много) по ней начали стрелять и пустили по следу 2 овчарки. Это всё соседка рассказывала маме: «тетка Раина (так звали маму), может вашу Нину и убили, а может она успела спрятаться в лесу».

В лесу, за холмиком, сидели 2 партизана-разведчика. Они спросили, не ранили ли её. Сестра сказала, что боли она не чувствует. Партизаны тогда ещё очень удивились, ведь полы пальто у Нины были истрепаны пулями. А сестра повторяла, что боли она не чувствует. Партизаны осмотрели, убедились, что она действительно не ранена. Ещё сказали тогда, что её спасла икона Николая Чудотворца. Нина попросила партизан завести её к сестре.

Нас всех выгнали на улицу. Девятерых - 3 раненых партизана, две женщины и стариков, которые не могли идти, загнали в колхозный сарай и подожгли. Одна женщина, жена партизана, держала на руках маленького сына, около годика. Немцы забрали его, раздели и кинули на снег. Потом один наколол ребёнка на штык и поднял в воздух. ОН кричит, ручками машет, а немцы смеются. Потом, когда он уже умер, они его в снег бросили.

Всех остальных, которые могли идти, погнали в Озломль, там были уже другие пленные. Нас всех построили около деревни в 2 ряда. В один ряд - с 10 до 50 лет, в другой - детей и стариков.

Я и теперь вижу тех двоих. Они были начальниками, подошли к нашим колоннам, посмотрели и приказали сжечь. А мы стоим, не можем понять, что они говорят, только один местный житель, знавший немецкий, вдруг заплакал: «Прощайте, односельчане. Если бы нас расстреливали, я б погиб с вами вместе, а так я боюсь умирать в огне. Вас всех погонять сжигать».

Когда начало темнеть, нас отправили ночевать в школу. Но все боялись, что нас подожгут опять. Мы остались на дороге, спали прямо на улице. Взрослые образовали кольцо, спрятали нас внутри, так и ночевали. Назавтра нас погнали в Любань. Гнали через наше село. В Любани посадили в тюрьму, там мы ночевали. Наутро приехали машины и отвезли нас в Старые Дороги. Там мы были почти 2 недели. Потом подогнали товарняк и грузовые машины и вызывали всех по списку. Стариков и маленьких детей в машины, а всех остальных в поезд. Швыряли, как котят. У маленьких детей потом брали кровь для раненых солдат, и дети умирали. А тех, кто был в поезде, повезли в Германию. Ехали где-то недели две без остановок. Нас почти не кормили.

Когда приехали и поезд открыли, то все почти попадали от свежего воздуха. Всех завели в большое здание, одежду забрали, привели доктора. Он осматривал каждого, если у кого-то была хоть какая-то рана, ставил точку зеленкой. Передо мной стояла моя подруга, её тоже отметили зелёнкой, а меня нет. Мы поднялись по лестнице. Тут те, у кого был след от зелёнки, уходили в боковую комнату, которую, открывал немец, нажимая на рычаг ногой. Как оказалось, это был крематорий.

Воспоминания Сергиени Нины Ануфриевой, жительницы города Любани

Было воскресенье, летнее утро. Мама готовила завтрак, а папа взял меня на руки и пошел в клуб слушать радио. Через некоторое время вернулся, зашел в дом и сказал: «Война»... Нас у родителей было восьмеро: четыре мальчика и четыре девочки.

В первые дни войны немцев не было, только несколько раз бомбили. Люди прятались в лесу. Многие ушли в партизаны, среди них и Гриша с Сашей.

В начале оккупации все жили в своих домах. Некоторые пошли на службу к немцем. Как потом выяснилось, мама пекла хлеб партизанам. Мы об этом ничего не знали. Вечером ложимся спать - мама хлеб печет, утром встаем - нигде ни крошки. А так хлеба хотелось!..

Со временем оставаться в деревне стало опасно. Да осени 1943 служили нам кровом землянки.

Зимой немцы начали облаву. Люди прятались в болоте. Фашисты спалили наши землянки. Многих односельчан словили. Немцы словили и нас. Привели в деревню, закрыли в сарае, обложили его соломой и поставили охрану.

Утром поступило указание гнать людей в Старые Дороги. Идти пешком было очень тяжело. В Старых Дорогах нас поместили в столовой. Пахло хлебом - голова кружилась, но из еды ничего не было. Всех мужчин забрали. Через некоторое время начали забирать женщин и старших девушек для отправки в Германию.

Мама потом рассказывала, что их загнали в большой хлев без окон. Вечером пришли фашисты и сказали: «У кого четверо детей и есть грудное - выходите». Мама вышла вместе с одной женщиной. Каждой женщине, когда отбирали детей, давали номер. У мамы была эта бумажка. Так она и спаслась. У другой женщины номера не было, и ее отправили назад в хлев, а маму поместили к нам.

Весной 1944 года нас выпустили из лагеря. Мы попали в Криваль. Ночевать в деревне люди боялись, каждый вечер шли в лес: налетали то немцы, то партизаны, то бандиты.

Потом с фронта вернулся Саша. Мы вернулись в Трубятино. Наш дом разрушили. Мы поселились в наполовину разрушенном клубе. Так и жили, пока осенью 1945 года не пришел отец. Он был в лагере военнопленных во Франции.

Осталось нас у родителей шестеро. Послевоенное время было не намного легче. Но одно то, что остались живы, что свободные, что светит солнце над головой, давало смысл жизни.

Page updated

Google Sites

Report abuse