Сибирский гусь (Молодому хотнику)
В. С. Греков, биолог-охотовед московского разлива
Мой путь в охоту был тернист, поскольку оказалось, что все против, а бабушка вообще, если появиться ружье, грозила уйти из дома! В консенсусе ограничились лишь испытаниями с особым пристрастием, аукивающимися и после 60 лет с хвостиком. К слову, мать моя (врач) была человеком самых разнообразных дарований, а вот по части версий ей вообще равных и близко не было! Если бы она стала писателем, то куда до неё там разным фантастам и детективщикам, в том числе и Агате Кристи. В моем пристрастии к охоте, естественно, после испытаний, она стала принимать самое живейшее участие, но в огнестрельных случаях проводила беспристрастное расследование, причем наиглавнейшим подозреваемым всегда был я. Чего греха таить, и у меня случилось несколько опаснейших моментов…, но «Госпожа Удача» была ко мне доброй, иначе на этом охота закончилась бы!
Вскоре после Великой Отечественной войны (ВОВ) наша семья вернулась из эвакуации в Одессу. Мать продолжила работу в роддоме и женской консультации на 16 станции Большого Фонтана. Кроме того, ей приходилось обслуживать огромный участок: Золотой берег, дачу Ковалевского, колхоз Ульяновку, а также ряд других колхозов, возникших на месте бывших немецких колоний (Люстдорф, Малая и Большая Акоржа) и другие.
В средней полосе я неплохо стрелял с подъема в зайцев и уток, считал себя отменным охотником, но оказалось, что в новых условиях этого было совершенно недостаточно, да и о дичи знал самую малость: 2 вида зайцев, лису, 4 вида уток, вальдшнепа, тетерева, рябчика.
На бригадной охоте по зайцам я подружился с очень результативным охотником, капитаном в отставке – Иваном Васильевичем Задорожным. Во время ВОВ на Одещине зайцев расплодилось видимо-невидимо. Выезжая поблизости и охотясь по выходным с разными бригадами котлом (подковой), мне приходилось в день стрелять по 10-12 зайцам, а убивать одного (в лучшем случае – трех!). Задорожный не мазал и к концу дня на нём, обычно, висело до 10 ушастых!
На открытие охоты по перу мать (очень уважаемый врач в округе) вновь проявила инициативу и сосватала меня к Ульяновским охотникам, которые на этот праздник собирались основательно: наносили в кузов колхозного грузовика двуручные корзины с помидорами, абрикосами, персиками, сливами и пр. пр., набросали всяческой еды и бутыли сухого вина! После зимней голодухи – это было просто райское изобилие, но вот с охотой не повезло! Хотя дул сильный ветер и стронутая с большой воды утка моталась по всем плавням, но никто из изрядно подвыпившей компании ничего не взял! Такое, несмотря на обильное угощение, не для меня. Тем более что Иван Васильевич поехал один на западный берег Днестра, сумел достать на открытие каюк (лодку) и взял 36 разных, в основном неведомых мне, уток.
Он пожурил меня, что не поехал с ним, но на вторую охоту мы встретились на знаменитом одесском базаре «Привоз» и стали искать попутку, поскольку после ВОВ с автобусным сообщением было туго. Собственно, я лишь караулил вещи, а повидавший свет капитан искал «оказию». Наконец, мой наставник явился, словно Христос, и гордо заявил, что нашел «ЗИС- 5», принадлежащий военным, а, как известно, они ездят с ветерком, так что ещё и на вечерку успеем! Как бы не так! С приключениями, лишь после обеда следующего дня мы, наконец, на правом берегу Днестра, в горячо желанном молдавском селе Поланка и постучались в хату охотника с невыдуманной Фон Визиным фамилией – Скалозуба Михи!
Миха ждал нас вечером, утром и, потеряв обе зорьки, отправился добыть для своей ребятни еды. При нас он вывалил из мешка не менее 30 разных уток и рассказал, что пробивался через камыш (тростник) к месту, где вода кипела «вид той качкы (утки)».
«Хорошо,- сказал Иван Васильевич,- сначала я поплыву на тот лак (озерцо среди тростника), где охотился в прошлый раз, а …» «Стой, стой! –
отрезал Миха, - ты свою очередь пропустил, сейчас должен приехать полковник из Кишинева и я ему обещал, а потом…, а потом…»
«Что будем делать?» - спросил старший товарищ. Я лихорадочно думал о том, сколько версий выдаст сегодня вечером мать, и что завтра вся одесская милиция будет стоять на ушах, но согласился дождаться очередности – ведь «семь бед – один ответ», а 30-40 уток, в конце концов, будет убедительным оправданием!
Ждать и догонять – хуже нет! В общем, мы наблюдали местную житуху, маялись и нахлебничали у Скалозуба, так как рюкзаки наши трещали от патронов, а еды – кот наплакал! Кто мог рассчитывать на неделю?
Наконец мы в валком каюке! На прощанье Миха кричит: «Нэ повэзэ - быйтесь туды, дэ вода кыпыть вид той качкы!» «Хорошо», - соглашается мой старший товарищ. Садится (?) с длинным веслом на заднюю банку, хотя как опытный охотник, как авторитет, он должен был гордо стоять на ней, а мне - новичку, словно местной женщине, досталось более скромное место – на средней банке с коротким веслом … и мы полетели вперед, словно молния – зигзагами, то и дело втыкаясь носом лодки в тростники, обрамлявшие оба берега ерика. Сгорая от стыда, нам безумно хотелось, как можно быстрее скрыться за поворотом от насмешливых глаз Скалозуба! Вскоре Иван Васильевич смущенно признался, что не мастак ходить на одном весле!
Худо-бедно, набираясь опыта в бою, наконец, в самый раз, тютелька в тютельку попали на заветный Иванов лак. «Фу…, - выдохнул со свистом Иван Васильевич, и, вытирая со лба обильный пот, молвил, - вот тут я настругал тогда 36 качек!» Теперь оставалось перевести дух и ждать отменной вечерки, но сладостное ожидание затянулось! «Ничего, - подумал я, - потом как попрет, успевай только заряжать, благо, что вода кругом. Есть, где раскаленные стволы остужать»! В общем, как говорят у нас, «дурэнь думкой богатие!» Наконец, пролетела одна утка, но её отмазал Иван Васильевич. Потом с моей стороны, переваливаясь, словно бекас, с крыла на крыло просвистел низом чирок. «Бей!» - в азарте закричал напарник. В густом повторе достал его вторым. Подплыли и взяли «почин» и вновь заякорились, то есть заломали ближайшие стебли тростника под себя, чтобы лодка не качалась и не мазать из-за этого.
Все наши радужные надежды, как говорят, коту под хвост: мы взяли по З утки, и стемнело. Разочарованию не было предела, но Иван Васильевич, угадав мои мысли, пояснил: «Сегодня тихо, поэтому утка сидит на открытой воде Днестровского лимана и не мотается, а полетит кормиться потемну»!
Пришлось затолкать каюк в тростник, заякориться, дабы во сне не перевернуться, но тут же на нас навалились черные тучи голодных комарих. «Комар питается соком травок, а самка, сволочь такая, кровью»,- просвещал Иван Васильевич. Спать было невозможно. Всю ночь мы хлопали себя по оголенным местам и между «делом» изредка перебрасывались словами.
К рассвету гнус утихомирился, постепенно отступил и начался жиденький утренний перелет, причем большая часть уток огибала наш обстрелянный лак. Поэтому немудрено, что добыча оказалась хуже вечерней: «ухлопали» лишь по крыжню (кряква) и по чернушке (белоглазый нырок, запрещенный затем в конце ХХ века к добыче). Когда дистрофический лет иссяк, встал извечный вопрос: «Что делать?» Возвращаться через неделю с такой, так сказать, добычей было ужасно стыдно, а мне, по известным причинам, просто абсолютно ни в какую невозможно.
Уцепившись за соломинку, я предложил поступить по Скалозубу: как следует прислушаться - а вдруг обнаружим, где вода кипит от массы птиц, до которых еще никому не удалось добраться?! И точно, засекли вдали такое место! Чуть слышно, но действительно галдеж, словно на Сингапурском Малай-базаре с зазывалами.
Само собой разумеется, что пути туда нет, иначе и птицы на «большаке» не было бы, и мы храбро ткнулись носом каюка в мощный южный тростник и были отброшены назад! После ряда безуспешных попыток нас вдруг осенило: дружно вцепились в мощные стебли тростника и на раз-два, раз-два потянули их изо всей мочи на себя, да еще ерзая ягодицами по направлению вперед, продвинулись на целый метр!
Слава богу, местами тростник хирел, и можно было воспользоваться шестом, но все равно, помогая, мне приходилось цепляться руками за мощную растительность и опять тянуть изо всей силы на себя! К полудню мы изрезали руки в кровь о жесткую плавневую растительность и набили водяники на ладонях, да и силы после бессонной ночи и хронического недоедания оставили нас, но близкое кипение пернатых заставляло выкладываться, через не могу, буквально начисто. Вдруг тростник поредел и впереди, всего лишь в 20-30 метрах, на кустах козьей ивы было черным-черно от неведомой мне птицы, да какой – каждая с доброго гуся!
Иван Васильевич воспрял и, дрожа от азарта, словно фокстерьер, прошептал: «Постой! Я их сейчас картечью!» Трясущимися от возбуждения,
натертыми кровавыми руками он вставил 2 заветных патрона и вдарил! Такого дублета я, отродясь, не видывал! То, что охотник, падая, чудом не проломил богатырским телом дно каюка, не в счет: по крайней мере, сотня здоровенных птиц, словно галушки, посыпалась с кустов в воду! «Уцелевшие», надрывно хлопая крыльями, сначала проседали под тяжестью тела, а затем прочно становились на крыло и носились туда сюда! «Значит непуганые, неученые!», - подумал я. В неописуемом азарте мы расстреляли крупную дробь, затем помельче, и еще мельче, пока не кончился боезапас! Но самое интересное, что накоротке эти здоровенные птицы, падали от любых патронов.
Кончилась охота, стали собирать, и оказалось, что Иван Васильевич срезал картечью не более 5-6, а остальные слабонервные упали в воду то ли со страха, то ли от неожиданности. Большинство из них с помощью крючковатого клюва, крыльев и лап весьма успешно взбирались на вершины кустов и взмывали вверх, присоединяясь к общей круговерти.
Собрали мы этой новой для меня дичи полный очень вместительный каюк, да ещё и с солидной горкой! И только тут Иван Васильевич спохватился: «Это бакланы – они едят рыбу и пахнут рыбой!» Наконец, настала моя очередь блеснуть познаниями, и я изрек: «Известный фантаст и всезнайка Жюль Верн писал, что у рыбоядных птиц пахнет рыбой только жир, а мясо – нет! Если ободрать кожу, то почитай, весь жир остаётся на ней и мясо можно успешно съесть»!
Когда охотничий пыл угас, то я заметил на ветвях массу гнезд. Птенцы к началу августа уже встали на крыло, но вместе с взрослыми почему-то придерживались колонии.
Обратный путь до ерика по проложенной тропе занял не более 3-х часов. Под южным солнцем из раскрытых ртов бакланов омерзительно несло тухлой рыбой, но ничего не попишешь – назвался груздем… До этого очень хотелось есть, но неприятный запах отбил зверский аппетит.
Возле дороги Паланка-Маяки, у невесть, когда построенной автобусной станции–ожидалки, мы выгрузили гору черной птицы, которую я остался караулить, а Задорожный погнал лодку к Скалозубу.
Вскоре нам повезло, остановился любопытный водитель полуторки и поинтересовался, что это за птица. Я пошутил: «Молодые гуси»! Тот поверил и довез до самого Привоза всего лишь за 4 гуся к общему удовольствию!
Смеркалось, когда, шатаясь от голода и усталости, я брел домой от трамвайной остановки всего один квартал, сгибаясь под непомерной тяжестью связанных по шеям и перекинутых через плечи бакланов, Дерибасовской, в Колодезный переулок. Конечно, можно было миновать главную улицу по параллельной Греческой, но я не мог отказать себе в удовольствии прихвастнуть. Действительно, праздно шатающийся по главной улице народ, не переставал удивляться: «Ишь ты, сколько пацан гусей накрошил»!
Дома, при виде такого количества неведомой дичи, явление блудного сына ограничилось лишь легкой родительской укоризной, но самое удивительное на этот раз мать почему-то не всколыхнула одесскую милицию на поиски невинно убиенного. Когда страсти улеглись, то все почувствовали, что рыбное зловоние распространилось по нашей единственной комнате. Естественно встал вопрос: «Что делать?» И можно ли в конце концов, есть эту дичь? Сославшись на Жюль Верна, я удостоверил, что можно! Но такое количество нам сразу не съесть и не сохранить без холодильника. Решили продать, а себе оставить трех бакланов и пяток уток.
Следующим утром я стоял на Привозе, обвешанный дичью, и немало ее лежало у моих ног! Вокруг толпился веселый любознательный, наделенный непревзойденным юмором, одесский народ и говорил на одесском варианте русского языка, вобравшего в себя крохи языков почти всех 80 национальностей, проживающих в городе. Квинтэссенция этого языка «в особо чистом виде», конечно, бытовала на базаре. Особый колорит и шик общению придавали претензии на галантность и обязательное «ё» вместо «е» или «о» с длительной протяжкой после шипящих (например, Шё… вместо Что, Жёра… вместо Жора и т.д.). Я понимал их и говорил почти также, но после четырехлетнего пребывания в Волжско-Камском крае постоянно вместо мягкого южного Гэ - произносил твердое русское Г и вместо Шё (что) нет-нет да выдавал раскатистое «Чаво?». Да что и говорить, у коренных одесситов шик общения был обязательным атрибутом, даже вор, входя в положение пострадавшего, считал своим долгом вернуть кошелек на место с неизменной пятеркой на пожарный случай! Кроме всего, этим он подчеркивал шик профессионализма, а вот приезжие расценивали такой великодушный шаг как откровенное издевательство! Вполне естественно во мне тут же определили чужака, а с таковыми надо держать ухо востро!
Расспросов было уйма. Люди толпились, шумели, изощрялись в юморе, но, несмотря на смехотворную цену в 15 сталинских рублей, никто не решался покупать, видимо, боясь стать посмешищем. Наслушавшись и натерпевшись всего, я уже хотел выбросить «Молодых гусей» в мусорный ящик, как подошла бедно одетая смугловатая женщина и шепотом проговорила: «Я знаю шё це такэ, уступы мэни, и я помогу тэбе вид ных здыхаться!» Разумеется, я с радостью согласился. Женщина отошла для понта, а затем вернулась и во всеуслышанье заявила: «Даю 15 рублей и не более,- и тут же выложила деньги, шепнув, - петушок вернешь!».
Немедленно клюнул старый еврей. Он подошел к женщине и с чисто одесским акцентом и национальным привкусом в изысканном местном стиле галантно спросил: «Мадам, я дико извиняюсь, не будете ли вы так любезны, сказать, шё Вы купылы?» При этом он брезгливо взял из рук у женщины неведомую птицу и, превозмогая отвращение, внимательно оценивал со всех сторон чужое приобретение.
Развивая успех, не давая опомниться жертве, моя спасительница продолжила: «Судя по Вашей галантерейности, Вы, конечно, уважаемый человек, и прожили большую интересную жизнь, но даже Вы не знаете – это редкая, даже очень редкая птица в наших краях – Сибирский гусь!» За следующим вопросом первый покупатель не полез в карман: «А шё Сибирский гусь так смердыть?» Как на грех в первые ряды пробился дряхлый старичок, и сиплым голосишком, стараясь перескрипеть всех, завопил: «Я знаю, что это - это не Сибирский гусь, это– птеродуктель!» «Час от часу не легче», - содрогнулся я. Но мой реализатор не упустила инициативу из рук. При этом я смотрел на смугловатую кожу спасительницы и решал, кто она? Может быть, гречанка или итальянка или еще какая-нибудь южная национальность, а может быть смесь всех национальностей, но явно с украинскими корнями, так как она уж больно вежливо «на Вы» громила конкурентов в стиле сельской глубинки (например, а идите Вы мама… а дальше все что угодно, но обязательно на Вы). Она резко прервала «птеродуктеля»: «Уважаемый полуглот, дожить до таких седин и нести такой вздор. Вы в этом деле не копенгаген, заткнитесь, дорогой, иначе я из Вас фаршмак (фарш из соленой рыбы) сделаю». Не ожидая такого оборота, полуглот тут же ретировался и затерялся в толпе.
Разделавшись с оппонентами, спасительница вновь принялась за еврея, все еще изучавшего в нерешительности Сибирского гуся, с тяжкой дилеммой: брать – не брать. «Мужчина, - обратилась она к нему, - жаркое из этой дичи только пальчики оближите, это просто цимис, а запах – так это «аромат» любой дичи! Эти гуси так редки, что не удивительно, что за свою долгую и интересную жизнь Вы, к моему сожалению, не лакомились ими. Не упустите свой единственный шанс!»
Услышав упоминание о вкусном национальном блюде (цимис) и, принимая во внимание убедительную тираду реализатора, а также ещё раз принюхавшись к божественному запаху деликатеса, заметно усилившемся на солнце, старик, наконец, решился: была – не была, ведь нельзя упускать свой единственный шанс, представившийся в столь долгой и интересной жизни!
С большим сожалением он отсчитал 15 рублей и таки сделал покупку!
Одесского еврея на мякине не проведешь, решила толпа и бросилась ко мне, явно не желая упустить и свой единственный шанс. Буквально через несколько минут «несчастливцы» наперебой кричали: «А еще есть?» «Только 3 гуся, которых я оставил себе», - перекрывая общий гвалт, прокричал я. «Ты себе еще настругаешь», - уговаривали меня и, как водится в Одессе, давали тут же задаток. Денег я не взял, но обещал через полчаса привезти и особо азартным пометил очередность чернильным карандашом на ладонях.
Однако этим трем избранным не повезло, ибо дома я застал бабушку за тяжким трудом: она, кряхтя и отдуваясь, заканчивала снимать шкуру со второго баклана. Мне пришлось освежевать лишь третьего и получилось неплохое жаркое, даже, лучше, чем из «нырков» (поганок), рыбоядной утки – крохаля и даже настоящих нырков – чернетей. В общем, прав оказался Жюль Верн: рыбоядные птицы вполне съедобны, особенно при умелом приготовлении.
В дальнейшем Сибирские гуси, то бишь большие бакланы, не раз выручали меня на Каспии и Черном море. К слову, эти бакланы гнездятся значительными колониями на древесно-кустарниковой растительности в низовьях Дуная, Днестра, Днепра и др. и др. Изгнанные рыбаками, они поселяются на островах Черноморского биосферного заповедника, строя гнезда прямо на земле, что, по свидетельству старшего научного сотрудника Т. Б. Ардамацкой, приводит к размыву этих останцев коренной суши. В последние годы бакланы сильно размножились и стали весьма нежелательными, особенно в рыбных хозяйствах, где их сотенные стаи поедают много мальков ценных видов. Так, на Хаджибейском лимане (Одесская область) огромные стаи бакланов устраивали настоящие облавы на молодь пелингаса и судака, несмотря на отпугивающие выстрелы рыбаков и охотников они упорно прилетали кормиться на этот лиман. Стрелять такую большую птицу, в зависимости от боя ружья, лучше довольно крупной дробью № 3–0.
12.09.2002г.