Ковальков Евгений Васильевич

Из жизни оккупированного Могилева

Я был пятнадцатилетним подростком, когда в Могилев пришли немцы. Первое впечатление от оккупантов: по улицам ходят чужие солдаты, чувствуют себя хозяевами, шарят по подвалам, убивают палками во дворах кур. Город выглядел удручающе: сожженные дома, едва засыпанные воронки от бомб, остатки разбитой техники и везде запах гари. На уборку улиц выгоняли евреев.

Войдя в город, оккупанты обыскивали дом за домом, выгоняли на улицу мужчин, строили их в колонну и затем под конвоем отправляли в Казимировку и Ермоловичи. Отстающих в пути пристреливали. Продержали трое суток под открытым небом без еды и воды. Отпустили только тогда, когда сопротивление в городе окончательно прекратилось.

На польском кладбище немцы похоронили своих убитых. Вечером мы с друзьями заглянули туда. Насчитали 115 свежих могил под березовыми крестами. На каждом кресте была каска.

Видели мы колонны исхудалых, грязных и оборванных военнопленных. Их гоняли на разные работы по восстановлению дорог, мостов и т.д.

На улицах города появились полицейские с белыми нарукавными повязками. На них химическим карандашом было написано: «Ordnungdienst» (служба порядка), красовалась гербовая печать с орлом и свастикой. Как­-то у кинотеатра «Чырвоная Зорка» я обратил внимание на знакомую личность в мундире с пистолетом на боку и ахнул от удивления. Это был наш бывший секретарь комсомольской организации школы, отличник учебы. Я сделал вид, что мы незнакомы и отошел в сторону. Он косо посмотрел на меня и отвернулся.

Объявления на домах и заборах за все грозили нам расстрелом. Вывесили приказ о сдаче оружия и боеприпасов. На улицах проверяли документы, а с пяти вечера до восьми утра вводился комендантский час. Для тех, кто уклонялся от работы, немцы практиковали такое наказание: сажали на стул в витрине магазина и на шею вешали табличку с надписью: «Уклонился от работы, решил дома посидеть. Посмотрите на лентяя, ему здесь весело глядеть!». За витриной стоял полицай с винтовкой и стерег «уклониста».

Со временем в городе возобновилась торговля. Хлеб продавали два магазина: на ул. Первомайской (напротив современного универмага) и на углу Ленинской и Комсомольской улиц. Продавали за советские деньги и по карточкам. Хлеб был низкого качества, с мякиной, темно­-коричневого цвета. Был открыт комиссионный магазин на ул. Первомайской, напротив современного главпочтамта. Хозяйственный магазин работал на углу Первомайской и Комсомольского сквера. Торговали довоенным товаром, что не успели разграбить.

Открылся кинотеатр «Чырвоная Зорка». Первый фильм, который показали, назывался «Трукса». Сюжет из жизни цирковых артистов. Помню три австрийских фильма: «По дороге в Прагу» (об Амадее Моцарте), «Индийская гробница» и «Эшнапурский тигр» (из жизни индийских магараджей). Последние два фильма демонстрировались в Могилеве и после войны. При входе в кино рядом с контролером стоял полицай: долговязый кривоногий детина с рыжими волосами в черном мундире.

Работал в городе и театр. Ставились пьесы Островского «Волки и овцы», «Без вины виноватые», «Свадьба Кречинского» Сухово-­Кобылина и другие. Публика была разномастная: полицейские, немецкая прислуга из числа бывших военнопленных, городские жители. Актерская труппа прекрасно играла и всегда срывала аплодисменты. Особой любовью у зрителей пользовалась Маргарита Луговая. Ее талант выделялся эмоциональной направленностью, а звонкий чистый голос восхищал своей красотой.

Работала парикмахерская, где две мастерицы стригли и немецких солдат, и наших граждан. На столике в парикмахерской немцы иногда забывали иллюстрированные журналы, где мы видели в черных траурных рамках портреты генералов, погибших на Восточном фронте.

По Первомайской разгуливали раненые немецкие офицеры: кто с рукой на перевязи, кто хромал на ногу и т.д. Госпиталь для них находился в здании нынешнего Белорусско­-Российского университета.

В суровую зиму 1941­1942 гг. оккупанты в Могилеве мерзли, как когда­-то французы в 1812 году. Мы видели на улице немецких солдат, которые от холода накручивали на голову поверх пилотки женские клетчатые платки с бахромой, а на ноги одевали шитые бурки из старого сукна с бахилами! Иногда в таком виде они заходили к нам в дом и с возгласами «Матка – зимно!» (холодно), бросались к печке.

В конце сентября 1941 года фашисты согнали могилевских евреев и поселили их в одном месте: по обе стороны реки Дубровенки. Это место стало называться гетто. Через гетто свободно ходили, охраны не было. Я его хорошо помню, т.к. ходил мимо через мостик Дубровенки в город.

Однажды, это был день 7 ноября 1941 г., я хорошо его запомнил, мама поручила сходить по хозяйским делам в город. Проходя через Дубровенку, я в гетто ничего тревожного не заметил. Люди мирно готовились к зиме, утепляли дома. В городе на Первомайской я встретился со своим школьным товарищем, и часа через два мы вместе с ним возвращались домой. На спуске ул. Виленской нас остановил солдат полевой полиции. Мы жестами объяснили ему, что идем домой, и хотели двигаться дальше. Но последовал грозный окрик, часовой показал нам: возвращаться к театру. Укрывшись от моросившего дождя под балконом столовой № 5, мы гадали: что случилось? Через полчаса вновь подошли к солдату, но получили удар прикладом. Подождав еще какое­-то время, мы опять стали просить пропустить нас. На этот раз солдат, грубо выругавшись, махнул рукой – идите. В один миг мы оказались на мосту Дубровенки. Здесь мы невольно стали свидетелями ужасающих сцен, творимых немцами над обитателями гетто. Рядом с нами наблюдали за происходящим три женщины, лица которых были искажены от ужаса.

На правом берегу Дубровенки под моросящим осенним дождем стояла колонна из стариков, детей, подростков: с непокрытыми головами, без верхней одежды, некоторые без обуви. Люди стояли тихо и покорно, а в пяти шагах от них расхаживал немец из полевой полиции с палкой в руках – ножкой от сломанного стула. Рядом, справа от моста, строили колонну из молодых мужчин. С помощью ударов палки и грубых окриков операция продвигалась энергично и без заминок. Людей выгоняли из домов, вытаскивали из укромных мест и под градом палочных ударов бегом гнали в эту колонну. Из одного дома немец вывел молодого мужчину в приличном пальто и кепи и, подозвав к себе полицая, стал о чем­-то расспрашивать его, указывая на задержанного. Полицай, с рвением преданного слуги, подтвердил, что задержанный – еврей и пытался обмануть немца, выдавая себя за белоруса. «Обманщика» тут же вытолкали на середину моста, а полицаи и немцы встали в круг и поочередно стали наносить удары палками. Жертва металась от одного мучителя к другому, пока, обливаясь кровью, не свалилась с ног на грязный настил моста. Вызванные из колонны собратья оттащили полуживого в колонну.

Не успела закончиться эта дикая сцена расправы, как мы стали свидетелями другой. По грязи и лужам, крича и плача, бежали две молодые еврейки с растрепанными волосами. Их гнали два подростка с палками в руках. Вероятно, подростки обнаружили спрятавшихся девушек и теперь гнали их в колонну, где стояли женщины и дети. Немецкий офицер, заметив «усердие» подростков, подозвал их к себе, извлек из кабины грузовика флягу со спиртным, отвинтил крышечку, налил в нее из фляги и поочередно угостил напитком «молодых полицаев». Затем отломал по кусочку от круглой плитки шоколада и протянул им «на закуску». Глазам не верилось, что это происходит наяву.

По окончании облавы несколько грузовиков с брезентовым верхом подъехали к женской колонне. Открылись задние борта, и полицейские ударами палок стали загонять женщин и детей в кузова автомашин. Также поступили со стариками и подростками. Колонну из трудоспособных мужчин погнали вверх по Виленской. Позже мы узнали, что вывезенных на машинах евреев расстреляли в Полыковичах, а колонну мужчин отправили в лагерь на территории завода «Возрождение» (теперь завод «Строммашина»). Немцы, участвовавшие в этой операции, собрались в кучки, закурили и отправились в школу № 4, превращенную в казарму.

Гетто, в котором совсем недавно, как в муравейнике, кипела жизнь, опустело. Все так же несла свои воды к Днепру Дубровенка, невольная свидетельница трагедии, разыгравшейся на ее берегах. А весной на эти места обрушилось страшное наводнение. Стихия разрушила и смыла дома и улицы, впитавшие в себя страдания тысяч людей, неузнаваемо изменила эти места.

Мы знали, что в городе действуют подпольщики. Знали и по листовкам на улицах, и по слухам, что на складе с горючим случился пожар, что кто-­то освободил узников из тюрьмы и т.д. На дверях могилевчан немцы развешивали приказы­-объявления, запрещающие своим солдатам и офицерам посещать частные дома. О причине этого я узнал после того, как к нам пришел наш знакомый и сказал, что, вскапывая у себя на огороде грядки, он наткнулся на убитого и присыпанного землей немца. На его вопрос «что делать?» мой отец посоветовал: «Присыпь место слоем чернозема и посей укроп! И никому ни слова». Оккупанты жесточайше карали за убийства своих. Говорили, что осенью 1943 года партизанка убила в Казимировке немца и труп оставила на дороге. За это были расстреляны 33 человека, в том числе и мой дядя.

Летом 1942 года в Могилеве появились итальянские солдаты, которые удивили нас оригинальностью своих головных уборов: высокие овальные фетровые шляпы с фазаньим пером. Это были альпийские стрелки. Другие же носили головные уборы, смахивающие на наши шапки-­ушанки, только без меха, со львом на кокарде. Один такой солдат по имени Пино собирал вокруг себя мальчишек (был филателистом). Они ему разыскивали советские почтовые марки в обмен на галеты. Пино выглядел жгучим брюнетом, его южный смуглый внешний вид с напомаженной прической очень отличался от наших людей, он был приветлив, а его широкая улыбка источала доброту и расположение.

Осенью 1943 года, когда свергли Муссолини, а Италия вышла из войны, немцы тут же разоружили итальянцев в Могилеве и отправили их в качестве военнопленных в лагерь на Луполово. Такую колонну итальянцев я видел на Первомайской улице и не мог понять, почему они под конвоем немцев идут куда­то.

Большим кошмаром для жителей Могилева обернулась политика «выжженной земли», проводимая оккупантами. Поздней осенью 1943 года немцы стали сжигать дома и взрывать кирпичные здания, предчувствуя свой конец. Кварталы Машековки, Подниколья были сожжены командами поджигателей в форме гитлеровских солдат. Эти факельщики ходили от дома к дому, металлическими ломами выбивали стекла в домах (для лучшей тяги воздуха) и поджигали дома один за другим. С высокого берега у городской больницы было хорошо видно море огня и стелющегося дыма над всем городом. Поселок химиков фабрики искусственного волокна, а это были капитальные двух- и трехэтажные дома, немцы взорвали. Здесь они электродрелями сверлили шпуры в простенках между окнами и закладывали туда взрывчатку. Были взорваны капитальные жилые дома и служебные здания на аэродроме, церковь в Заднепровье. Деревянные дома на Луполово полыхали морем огня. Жителей этих районов города превратили в нищих беженцев с жалкими котомками в руках и слезами на глазах.

Спустя столько десятилетий не могу спокойно вспоминать об этом кошмаре. Пришел 1944 год. Припоминаю тех 17 военнопленных немцев, которых вел крепкий парень­-партизан. Он зашел к нам в дом с просьбой, чтобы моя мама дала им чего­-нибудь поесть, т.к. они отощали и не могут идти дальше. Моя мама собрала в чугунок горсть черных сухарей, побрызгала их водой и поручила мне отнести этим пленным. Они поднялись с земли и грязными худыми руками потянулись в чугунок, беря сухари по кусочку. Двум сухарей не хватило. Остальные с ними поделились. Партизан поднял их и повел дальше. Я тогда подумал, о том какой разительный контраст между самоуверенными, наглыми немцами 1941 года и этими вояками, вызывающими даже жалость.

г. Брест, 2005 год