Рудакова (Иванова) Эмилия Александровна

Я родилась в 1926 г. в г. Быхове. Отец, Александр Николаевич Иванов, у меня был белорус, а мама, Вера Ефимовна Кац – еврейка. Мама работала на ацетоновом заводе в Быхове. Перед самой войной она уехала в Могилев и меня забрала. Мама принимала участие в строительстве Дома Советов в Могилеве. Работала там, носила глину, кирпичи на носилках по этажам. Кранов тогда не было. Она еще работала в НГЧ (дистанция гражданских сооружений в железнодорожном ведомстве, аналог ЖЭУ. – Ред.) в Могилеве.

Я окончила семь классов в быховской школе. Когда началась война, отца призвали в армию, и с войны он не вернулся. Маму отправили рыть окопы под Рогачев. Она меня взяла с собой. А когда доехали до Быхова, ее сестра сказала: «Куда ж ты ребенка везешь?» Так я осталась в Быхове с тетей. А мама с окопов в Быхов не вернулась, бежала на Урал (никакой эвакуации не было), где работала всю войну на военном заводе, изготавливала снаряды. Рассказывала, что иногда снаряд взрывался прямо в руках. Мама и на фронт эти снаряды возила.

28 июня 1941 года я была у подруги Абрамович (мы с ней учились) на Первомайской улице, хотела идти домой в район вокзала, а тут подожгли аэродром. Все в огне, навстречу мне бегут тысячи людей, и мирные люди, и солдаты, и заключенные, которые там работали. Я плачу, хочу домой, а мне говорят: «Куда ты, девка, лезешь?! Все из города бегут». Меня толпой вынесло на мост, где образовалась пробка. Страшное количество людей было. Нас стали обстреливать три самолета. По ним стреляли наши зенитчики. Один самолет они сбили, и он полетел в сторону Следюков. Каким-то образом мне удалось из пробки выскочить. Все легли в траву, а я бегу по лугу. Мне кричат: «Ложись!», а я бегу – не могу остановиться. Такая испуганная была. Мимо моего уха пролетел осколок, такой красно-зеленый. И я тут же упала, где стояла, прямо в болото. Уже наступил вечер, кругом все шли, а я лежала, боялась встать. Потом я вышла на шоссе, мокрая и грязная. Кто-то накинул на меня какую-то подстилку. Кругом на лугу валялись вещи, побросали люди все, что несли. Такой страх был. Ночью мы шли, а день сидели, где были деревья: на кладбищах или в лесах, потому что днем стреляли. За первую ночь пробежали чуть ли не 60 км.

Среди этой толпы было очень много заключенных, командовал которыми Шапиро. Он с семьей был. Я шла в этой толпе. Утром он обратил на меня внимание. Спрашивает: «На чем ты ехала?» Я говорю: «Я не ехала. Бежала со всеми». Мне даже не поверили. Не может быть, чтобы ребенок 60 км пробежал. А с кем я могла ехать? Бежала, как все. С ними я и продолжала идти. Там такая дисциплина была! У кого-то заканчивался срок заключения, к нему подходил Шапиро и говорил: «Срок закончился. Идите домой». А куда ж они пойдут? Так все вместе и шли. У них и котел был, с собой тащили. В нем что-то варили и организованно всех кормили.

Потом Шапиро сдал меня в Гжатске в эвакопункт, а заключенные пошли дальше. Нас помыли в бане, посадили на корабль и отправили вниз по реке. Я доплыла так до Горького. Здесь меня думали сдать в детдом, потом – в госпиталь, но посчитали, что я раненого не подниму. Определили в деревню Берендеевку Лысковского района. Кроме меня, было еще двое детей. Здесь мы работали и учились. Я приехала туда голая и босая. Дали мне какой-то жакет в колхозе, а вместо ваты лен положили. Очень тяжело было. Нас определили к одной бабушке, Фекле Громовой. Колхоз давал сколько-то муки и картошки. Этим и кормились сначала.

Занятия начались с 1 октября, после того как весь урожай убрали. Лозунг тогда такой был: «Не оставим в поле ни одного колоска!» Косить я не косила, только подгребала. А за нами шли дети, лет по пять, и подбирали оставшиеся колоски. Если были лунные ночи, работали и ночью. За лето зарабатывали 100 трудодней, на день давали 2,5 кг хлеба.

Колхоз держался на подростках и стариках, которые в армию не годились.

Здесь же я пошла учиться на курсы учителей в Лысково. Изучала историю и литературу. Всех принимали с 18 лет, а меня взяли как эвакуированную досрочно. Жила у хозяйки, все по дому делала, убиралась, корову доила. Что хозяйка давала, то и ела. После окончания курсов меня отправили на работу в Арзамасскую область. Я там успела только зиму отработать, когда война закончилась.

Я все бросила и засобиралась домой. Без приглашения, без разрешения. Шла пешком. Как-то меня и еще несколько человек подвозила военная машина. В каком-то месте она остановилась. Нам сказали сойти и погулять, пока машину починят. Когда мы вернулись, машина уже уехала, с нашими вещами уехала. Так до Быхова и добралась.

С 1 сентября стала работать в школе в деревне Ямное. Школы как таковой там не было. Она сгорела, а классы были по домам. Хозяева сидели на печке, пока уроки шли. Занимались в одежде. Дети были переростками, еще постарше меня некоторые, на голову выше. Но мы как-то все очень дружные были, радовались уже тому, что живы остались. Преподавала я и историю, и географию, и ботанику. Учителей же не было. Еще ходила по деревням, организовывала комсомольские ячейки.

Жила в Быхове. В Ямное пешком ходила. Приютила меня Мария Ладнова, моя родня по матери, дочка двоюродной сестры моей мамы. Мы с ней почти ровесницы были. У нее, как и у меня, отец был русским, а мать еврейкой. Ее семью не забрали вместе со всеми евреями, потому что отец был русским. Мать ее прятали, и, между прочим, помогали в этом немцы, которые у нее квартировали. А пряталась она от полицаев. Забрали ее полицаи в середине войны. И детей тоже: Полину, Аню и Владимира. Отца их, Степана, не схватили, но мальчик закричал: «Папа!» и тот побежал за машиной. Тогда машину остановили, и его тоже забрали. Марии дома тогда не было. Ее подруга предупредила, чтобы она домой не шла. Ее спасли Домациевские, у которых она пряталась некоторое время, а потом ушла в партизаны, где была в отряде вместе с Машеровым. Было это, конечно, не так просто. Долго ходила по деревням. В одной семье ее оставили у себя. Связаться с партизанами ей долго не удавалось, а когда получилось, ее сразу не брали. Задания давались: что-то узнать, что-то разведать... Потом к ней привязался один полицай. Говорил, что всех евреев уничтожили, только она и осталась. Мария говорила, что она не еврейка (она действительно на еврейку похожа не была), но полицай отвечал, что если хоть капля еврейской крови есть, он узнает. Он все приставал к ней, просил связать с партизанами. Она обратилась через связную к партизанам за советом, что ей делать. Ей сказали предложить этому полицаю собирать оружие, пока с партизанами будет возможность связаться. И он действительно стал приносить ей оружие: винтовки, автоматы, которые прятали в подпол. Но потом он не вернулся с какого-то задания, погиб. Кто он был, так и осталось неизвестным.

После войны она вернулась в Быхов. Ее Машеров оставлял в Минске, но она не хотела бросать родные стены. Ведь в Быхове мало домов сохранилось, центр весь выгорел. Но у ее дома стены остались, так военные ей дом восстановили. Она окончила техникум и работала заведующей столовой.

У нее не я одна жила, все, кто в Быхов возвращались, у нее останавливались. Она всех принимала, всем место находилось: кто в сарае ночевал, кто дома на полу.